десь расстаюсь я с добрыми моими сопутниками и каждый из нас получает особенное назначение. Мы назначены в полки, которые расположены по сю сторону Кавказа и потому уже не поедем в Тифлис, на который нам очень хотелось взглянуть хотя мимоходом и познакомиться с совершенно новою для нас страною… место моего врезывания кажется теперь будет в Прочном окопе, в 60-ти верстах отсюда».
«Взглянуть на Тифлис» представилась возможность лишь одному Одоевскому, чей полк располагался в местечке Караагач. В сопровождении казака Тверетинова он в тот же день (судя по донесению) отправился к месту своего назначения…
16 октября урядник Петр Горшков привез в Ставрополь еще трех ссыльных: Лорера, Лихарева и Черкасова. Получив квитанцию о «сдаче государственных преступников» в штаб войск, он тут же передал измученных дорогой путников уряднику Конову, которому было приказано: «Предписываю тебе, по получении сего, отправиться из Ставрополя в г. Екатеринодар с государственными преступниками Лорером, Черкасовым и Назимовым, определенными, согласно высочайшей воле, рядовыми; первые два в Тенгинский, а последний — в Кабардинский егерский полки, и. по прибытии туда, явиться в дежурство 20-й пехотной дивизии, где и сдать вместе с конвертами… под квитанцию…»
В тот же день под охраной рядового Чупика отправили в крепость Темнолесскую и Нарышкина с предписанием командиру 5-го батальона Навагинского нолка Миронову «зачислить рядового сего (Нарышкина) в роту, расположенную в Прочном окопе, дабы доставить ему более случая в деле против горцев загладить свое преступление».
К 17 октября, ко дню приезда в Ставрополь императора Николая I, в городе оставался один лишь Лихарев. Власти боялись его нечаянной встречи с государем на дороге в Пятигорск. Лихарев выехал в штаб Куринского егерского полка, в крепость Грозную, 19 октября, после отъезда государя из Ставрополя в Новочеркасск. Сопровождал ссыльного урядник Кулешов, получивший также строгое предписание.
В переписке, обнаруженной в «Журнале секретных исходящих бумаг» штаба войск Кавказской линии и Черноморья, есть, однако, много неясностей… Насчет Одоевского, единственного посланного в кавалерийский (Нижегородский драгунский) полк, стоящий под Тифлисом, строгого предписания казаку Тверетинову дано не было. И потому он мог разрешить Лермонтову, ехавшему в тот же полк, присоединиться к ним, Встреча двух поэтов могла, конечно, состояться и по дороге в Тифлис, на которую уходило обычно 8—12 дней.
Где же плутал Одоевский четыре недели? В Нижегородском полку на Лезгинской кордонной линии он числился налицо лишь с 7 ноября. Искал по кавказским дорогам часто меняющие месторасположение батальоны полка? Или же?.. Есть некоторые основания предполагать, что даты отъездов сибирских ссыльных из Ставрополя не вполне соответствуют действительности. Возможно, в день приезда императора они еще находились в городе и наблюдали из окна гостиницы царский поезд, как о том позже вспоминал Н. М. Сатин…
К тому же Лермонтов уехал из Ставрополя, получив от генерала Петрова дорожное свидетельство лишь 22 октября.
Так или иначе, встреча, перешедшая в дружбу, состоялась. Была дорога, стихи, слова… Была предельная откровенность.
Иначе Лермонтов не написал бы:
Я знал его — мы странствовали с ним
В горах Востока, и тоску изгнанья
Делили дружно…
В Ставрополе Одоевский встретился со своими сибирскими соузниками Кривцовым и Голицыным.
Бывший подпоручик лейб-гвардии конной артиллерии Сергей Иванович Кривцов тоже прошел сибирскую каторгу, жил на поселении в Туруханске и Минусинске. За шесть лет кавказской службы рядовым в 20-й артиллерийской бригаде он снискал себе любовь и уважение сослуживцев. Участвуя в бою месяц назад, он, по словам современника, проявил мужество, «производя меткие выстрелы картечью из одного легкого орудия»… Высокого роста, черноволосый, плечистый, «умный в разговорах, приятный и обществе и храбрый в деле». Он был знаком с Лермонтовым, к Одоевскому относился с большой нежностью.
Хорошо знал Лермонтова еще по Пятигорску и другой сибирский товарищ Александра князь Валерьян Михайлович Голицын. В прошлом отставной поручик лейб-гвардии Преображенского полка и камер-юнкер, служивший в департаменте внешней торговли, он отбывал ссылку в Киренске, на Кавказ был переведен в один год с Александром Бестужевым, и уже несколько лет числился р Кабардинском егерском полку. В мае этого года его произвели в прапорщики. Н. М. Сатин, высланный из Москвы по делу Герцена и Огарева, знавший Голицына по Ставрополю, характеризует его как «замечательно умного человека, воспитанника иезуитов, усвоившего их сосредоточенность и изворотливость ума. Споры с ним были самые интересные: мы горячились, а он, хладнокровно улыбаясь, смело и умно защищал свои софизмы и большей частию, не убеждая других, оставался победителем…».
— Вот я и снова офицер, Александр! — с удовлетворением говорил он.
Было видно, что тонкий сюртук ему более по душе, нежели грубая солдатская шинель.
Кривцов познакомил Одоевского с доктором Н. В. Майером. Воспитанный отцом в крайне передовых убеждениях (как ученый секретарь академии тот получал из-за границы множество бесцензурных книг и журналов), Майер учился в Медико-хирургической академии. Окончив ее, служил в южной России у генерала Инзова, а оттуда был переведен в Ставрополь в распоряжение Вельяминова. Летом доктор жил на Минеральных Водах, а зимой приезжал в Ставрополь.
Необычайный ум, начитанность, знание нескольких языков постоянно привлекали в его дом самых разнообразных людей. Особенно ссыльных и потерпевших от правительства, которых на Кавказе в то время было немало,
— Рекомендую вам, князь, «Историю французской революции» Минье! Прелюбопытная, скажу вам, книга! — сказал он Одоевскому.
Голицын, слыша доктора, улыбался.
— Саша! — восклицал он. — Тебе он не советовал прочесть еще «Историю английской революции или контрреволюции»? Смотри! На очереди демократия в Америке!..
— Экий вы, князь! — разочарованно тянул Майер и отходил в сторону.
Он, как и многие участники их собраний, старался не вступать с Голицыным в дискуссии, считая занятие сиё бесполезным.
Не хотелось Одоевскому и его друзьям уезжать из Ставрополя.
Но пришлось… Прощание, по словам Лорера, вышло очень печальным.
«Вечером нас потребовали в штаб для объявления, кто из нас в какой полк назначен… В эту же ночь должны мы были отправиться по полкам. Нам дали прогоны каждому на руки. В первый еще раз, с выезда из Сибири, мы отправились без провожатых. Была туманная черная ночь, когда несколько троек разъехались в разные стороны. Что ожидает нас в будущем? Черкесская ли пуля сразит, злая ли кавказская лихорадка уложит в мать-сырую землю?..»
«Хороших ребят здесь много, особенно в Тифлисе есть люди очень порядочные…»
Быть может, все происходило и не так. Однако…..Рассвет просыпался в горах долго и неохотно.
Лошади шли медленно, пугливо косили глазами в сторону затянутого туманом ущелья.
— Укутайтесь, ваше благородие! Уж на что я привычный, а и то дрожно. — Казак зябко повел широкими плечами и натянул поводья.
— Ничего, Тверетинов! Скоро жарко будет. — Одоевский повернулся к задремавшему было спутнику: — А что скажет Мишель?
Лермонтов лениво приоткрыл глаза.
— Меня другое волнует, Александр! — произнес он. — Думаю о прихотях судьбы, что сводит и разлучает людей. Мог ли полагать о встрече с тобой? Благо казак понятливый попался…
Тверетинов бросил на говорившего иронический взгляд.
— В приказе не сказано о строжайшем присмотре за его благородием! — заметил он.
— Я к тому же и веду, дружище! — улыбнулся Лермонтов.
Дорога круто свернула вправо.
Над горами неторопливо поднималось солнце.
Пригревшись, казак задремал…
— А я ведь много слышал о Грибоедове и Рылееве в семье Столыпиных, — продолжая прерванный разговор, сказал Лермонтов. — Они дружили с отцом Монго, покойным Аркадием Алексеевичем. Вдова его рассказывала мне об участниках 14 декабря…
Одоевский молчал. Этот совсем еще юный прапорщик с первых часов их знакомства поразил его нетерпеливой мощью поэтического духа. Рукописную пиесу Лермонтова, посвященную смерти Пушкина, знали многие сибирские изгнанники.
— Расскажи мне о Петербурге, Мишель, — попросил он. — Каков он сейчас? Уж более десяти лет там не был, да и не придется, видно.
— И я уж скоро год, как покинул северную столицу. Но что там может измениться? Вахтпарады, балы, прогулки на острова… Свет слишком консервативен в своих увлечениях. Скажи лучше, Александр, что пишешь сейчас?
Одоевский неопределенно повел плечами.
— Пустяки!.. Не записываю я своих гениальных творений. — И громко засмеялся.
Тверетинов вздрогнул, открыл глаза и, озираясь, растерянно захлопал пушистыми рыжими ресницами.
— Спи, спи, братец! — успокоил его Одоевский.
— Читал я твои стихи, напечатанные в «Литературной газете» и «Северных цветах», — все так же серьезно продолжал Лермонтов.
— Они же без подписи!
— Граф Комаровский по секрету выдал мне имя автора.
— Егорушка?
— Да, Егор Евграфович! Знавал я и другого вашего сослуживца по конногвардейскому полку, Ивана Дмитриевича Лужина. Много интересного слышал от них.
— Егор женился недавно на сестре поэта Дмитрия Веневитинова, умершего лет десять назад. Барствует сейчас в своем орловском имении… — задумчиво пробормотал Одоевский.
— Смотрите, ваше благородие! — внезапно воскликнул казак.
Возле тропы на диком валуне, нахохлившись, сидел горный орел. Зло покосившись на потревоживших его покой путников, он нехотя взмахнул крылами, поднялся над ущельем и застыл в высоком голубом небе.
— Унылый страж Кавказа! — сказал Одоевский.