Бестужев-Рюмин поддержал его, и все же предложение это решено было оставить до времени.
— Мало сил, Петербург еще не готов, — убеждал Пестель. — Не погубить бы дела, не успев начать его.
Муравьев для отечества желал пожертвовать самой жизнью. Бестужева заражало его нетерпение.
«Сергеи Муравьев и Бестужев-Рюмин составляют, так сказать, одного человека», — скажет о них Пестель.
Многих «умеренных» фигура тульчинского директора отпугивала.
«Пестель был уважаем в обществе за необыкновенные способности, но недостаток чувствительности в нем было причиною, что его не любили, — отзовется о нем Бестужев-Рюмин. — Чрезмерная недоверчивость его всех отталкивала, ибо нельзя было надеяться, что связь с ним будет продолжительна. Все приводило его в сомнение; и чрез это он делал множество ошибок. Людей он мало знал. Стараясь его распознать, я уверился в истине, что есть вещи, которые можно лишь понять сердцем, но кои-остаются вечною загадкою для самого проницательного ума…»
И в словах своих Бестужев был не совсем не прав.
Жизнь шла своим чередом… Вскоре Сергей Волконский женился на Марии Раевской, дочери знаменитого генерала. И Пестель, быв на этой свадьбе шафером, берет с жениха клятву верности тайному союзу.
Михайло Орлов женится на сестре Марии Екатерине. Кто-то отходит понемногу от общества…
Подпоручик Бестужев-Рюмин неукротим: рассылает в разные концы письма, ездит в Москву и Киев, совещается с Муравьевым и революционно настроенными поляками… В портфеле его различные программы и запретные стихи. В 8-й артиллерийской бригаде он обнаруживает тайное Общество соединенных славян, созданное братьями Борисовыми… Оно объединяло наиболее бедную, а следовательно, и наиболее радикально настроенную часть передовых офицеров.
«Вступая в число Соединенных Славян для избавления себя от тиранства и для возвращения свободы, столь драгоценной роду человеческому, я торжественно присягаю на сем оружии на взаимную любовь, что для меня есть божество и от чего я ожидаю исполнения всех моих желаний. Клянусь быть всегда добродетельным, вечно быть верным нашей цели и соблюдать глубочайшее молчание. Самый ад со всеми своими ужасами не вынудит у меня указать тиранам моих друзей и их намерения. Клянусь, что уста мои тогда только откроют название сего союза перед человеком, когда он докажет несомненное желание быть участником оного; клянусь до последней капли крови. до последнего вздоха вспомоществовать вам, друзья мои, от этой святой для меня минуты…»
Разве может подобная клятва оставить безучастной пылкую русскую душу?.. «Соединенные славяне», воспаленные зажигательными речами молодого подпоручика, клянутся в своей верности союзу. Братья Борисовы, Горбачевский, Андреевич, Люблинский, Сухинов… Их уже более пятидесяти.
Для их настроения характерна яркая речь, написанная Бестужевым-Рюминым к заседанию нового общества.
«Век славы военной кончился с Наполеоном. Теперь настало время освобождения народов от угнетающего их рабства, и неужели русские, ознаменовавшие себя столь блистательными подвигами в войне истинно отечественной, русские, исторгшие Европу из-нод ига Наполеона, не свергнут собственные ярма и не отличат себя благородной ревностью, когда дело пойдет о спасении отечества, счастливое преобразование коего зависит от любви нашей к свободе?
Взгляните на народ, как он угнетен. Торговля упала; промышленности почти нет, бедность до того доходит, что нечем платить не только подати, но даже недоимки. Войско все ропщет. При сих обстоятельствах не трудно было нашему Обществу распространиться и придти в состояние грозное и могущественное. Почти все люди с просвещением или к оному принадлежат, или цель его одобряют… Общество, по своей многочисленности и могуществу, вернейшее для них убежище. Скоро оно восприемлет свои действия, освободит Россию и, быть может, целую Европу».
На деле все было сложнее. Значение общества Бестужев, конечно же, преувеличил. «Славяне» внимали его словам с полным доверием и восторгом. Хотя настроены они были гораздо решительней оратора, не признавали революции без участия народа.
Выступать, только выступать!..
Не «взять» ли государя на маневрах по случаю двадцатипятилетия его царствования? Пестель с трудом удерживает решительных офицеров.
А в Петербурге Кондратий Рылеев пытается расшевелить погрузившееся в вялую дремоту Северное общество.
Царь наш, немец русский,
Носит мундир узкий.
Ай да царь! ай да царь!
Православный государь!
Царствует он где же?
Всякий день в манеже.
Ай да царь!..
Решили начать в 1826 году.
Но царь перехитрил всех: умер в Таганроге 19 ноября 1825 года. В Петербурге об этом узнали через восемь дней.
Кто сядет на престол — старший брат Константин или Николай?
Варшавский наместник от престола отрекся несколько лет назад. Однако об этом знали лишь единицы.
И потому…
Потому всяко могло случиться в Российской империи. Отечественная история дала тому немало примеров.
Началось междуцарствие…
Тревога нарастала.
Из Москвы в Петербург мчался на перекладных Иван Пущин.
«Подлецы будем, — считал он, — если не воспользуемся сим случаем».
Известно мне: погибель ждет
Того, кто первый восстает
На утеснителен народа, —
Но где, скажи, когда была
Без жертв искуплена свобода?..
И они решились. Надо было торопиться, так как 26 ноября этого года капитан Вятского пехотного полка Аркадий Майборода обратился к государю с письмом:
«Ваше императорское величество, Всемилостивейший государь!
Слишком, уже год, как заметил я в полковом моем командире полковнике Пестеле наклонность к нарушению всеобщего спокойствия…»
В доносе этом значилось сорок пять имен!..
13 декабря в местечке Линды тульчинский директор был арестован. До 14-го — менее суток. Для сомнений времени не оставалось. Рубикон был перейден.
Но вернемся к нашему герою. Посмотрим, с чем и как он пришел к этому дню…
ГЛАВА ВТОРАЯ
Раздавайся ж, клич заздравный,
Благоденствие, живи
На Руси перводержавной,
В лоне правды и любви!
И слезами винограда
Из чистейшего сребра
Да прольется ей услада
Просвещенья и добра!..
«Высокий, здорового сложения, красивый собою, с открытым живым взглядом, с каким-то сердечным сообщающимся смехом, Александр был чрезвычайно симпатичен, умен, учился хорошо и в душе был поэт».
— Любезный князь! Позвольте поздравить вас с днем ангела!
— Вы, как всегда, милы, кузина.
— Mon cher, Alexandr! Разреши обнять тебя!..
— Право, вы меня совсем избаловали, Борис Андреевич! Я очень рад, что вы приехали к нам.
— Так спешил, друг мой, что и к себе в Симу не заглянул.
Князь Голицын был в отличном расположении духа. Иван Сергеевич Одоевский, приметив старого друга своего и родственника, уже спешил, празднично одетый, по широкой песчаной аллее.
— Музыку! Музыку моему сыну и дорогим гостям! Никита, готовь фейерверк!..
До позднего вечера не стихали в барской усадьбе веселый смех и музыка. Казалось, весь уезд собрался сегодня в Николаевском. Именины молодого князя справляли пышно, с размахом.
Со дня смерти матушки он, пожалуй, впервые находился в столь возбужденном состоянии. Гости, музыка, поздравления родных и знакомых, как ни странно, укрепили в нем давно созревшее желание уйти из гражданской службы на военную.
«Я с природы не робок. Военного времени не было… но мне и другим казалось, что я в душе солдат; был всегда отважным мальчиком: грудь, голова, ноги — все избито…»
Как хотелось ему сменить штатский сюртук на военный мундир! С завистью смотрел он на своих сверстников, служивших в различных полках, на их палаши, кирасы и каски…
— В конце концов, папа, я мужчина. И мне необходимо пройти военную школу.
Старый князь помалкивал. Однако при взгляде на мундир, давно пылившийся в шкафу, в душе его появлялось странное чувство, от которого колотилось сердце и немели пальцы, давно не державшие заветной шпаги.
— Что ж, Александр, видно, и тебе на роду написано верой и правдой послужить государю.
После смерти жены он часто впадал в меланхолию, хандрил.
Когда гости разъехались, он зашел в комнату сына.
Александр сидел за столом и писал.
— Сочиняем?
— Дописываю письмо брату Володе, еще утром начал. Вы читали его записку?
— Уже послал ответ.
— Не припишете ли еще несколько слов?
— Пожалуй.
Иван Сергеевич пробежал глазами по листу бумаги, испещренному размашистым торопливым почерком…
«Николаевское, 31 августа 1821 г.
Друг и брат!
Я написал к тебе предлинное письмо, где разругал тебя за твою ветреность (касательно Георгик) — и уже печатал письмо, исполненное угроз и увещеваний; но в это самое мгновение получил великолепные стихи твои, в новом вкусе написанные, прекрасное поздравление — и я смягчился даже до того, что бросил письмо в огонь.
Народ, народ! Реви и плачь!
Мой братец на стихи палач…
Хотелось мне также подражать тебе в слове стройность; но я чувствую, что это сопряжено с большими препятствиями: я еще с ума не сошел — и потому никак не могу решиться послать что-нибудь недостойного великого, знаменитого, славного, единственного, чрезвычайного, сверхъестественного моего пиитического таланта! Я гений — и пишу единственно для потомства, для славы, т. е. для ума, для сердца: по тому самому ты редко и получаешь письма от меня. Ты еще так молод, ты еще так мало упражнялся в словесности, ты так чужд всему, что составляет сущность наук, что такому ученому, такому мудрому мужу, как я, не о чем с тобой и г