В апреле Владимир Одоевский благополучно вышел из университетского пансиона, и Александр поспешил поздравить своего брата и предостеречь от соблазнов «большого света».
«Поздравляю тебя, поздравляю от души, с возмездием, которое ты заслужил более, нежели многие другие. Увы! Я не читаю газет московских, не могу достать 27-го номера и лишен удовольствия прочесть имя твое напечатанным курсивными буквами…
Но шутки в сторону! Наконец ты расстался со своей темницей, вступил или скоро вступишь в большой свет, ты вступишь на поприще, совершенно новое, где авось-либо не будешь спотыкаться. Бойся, бойся Вариньки, если не этой, то другой. Но еще больше спасайся общества, которое заводит молодых людей в архиерейское болото. Помнишь ли, Володя, ты бывал там, когда ты не был еще совершенно свободен, по теперь не воспользуйся слишком во зло себе своею свободою…
Конец твоего письма совсем расстроил меня. Я уже знал, что князь Борис Андр[еевич] умер, что и семейство его и папинька его лишились. Известие о его кончине поразило меня чрезвычайно… Но я привык к печали. Он истинная потеря для ближних и для друзей…»
27 мая 1822 года лейб-гвардии конный полк покинул Велиж и стал подвигаться к северной столице. Одоевский со своими товарищами облегченно вздохнули. Велиж они оставляли без всякого сожаления.
Наконец Витебская губерния сменилась Псковской, Александр ожил, вновь потянуло его к стихам, к серьезным занятиям словесностью… Волновало его лишь одно: от отца довольно долго не было писем. В чем дело? Не случилось ли какой-то беды?..
К тому же именно сейчас позарез нужна тысяча рублей. И экипировку сменить, и выписать некоторые книги…
Великие Луки встретили конногвардейцев проливным дождем, но настроение этим Александру не испортили. На дворе стоял июнь, к началу следующего месяца он рассчитывал уже быть в Петербурге, по которому соскучился.
Вскоре достославный «Велижский поход» был завершен. Александр метеором влетел в столицу.
«Идучи по Садовой, — 11 июля взволнованно записывает в свой дневник Константин Сербинович, — встретил едущего на дрожках князя А. И. Одоевского. Более полутора года мы не виделись, и тем свидание было восхитительнее. Мы смотрели друг на друга, перебивая взаимно речи вопросами и видя, что от радости друг друга не понимаем, условились увидеться завтра, чтобы наговориться вдоволь. Я спешил между тем к Дмитрию Николаевичу (Васькову) известить его о сей нечаянной встрече…»
Встретившись на следующий день, они до самой ночи не могли наговориться. Тринадцатого июля они снова провели вместе.
«Будучи у кн. Одоевского, имел с ним славный спор о монахах. Я утверждал, что это сословие принесло государству великую пользу сохранением в России света наук и словесности, не говоря о религии; что нынешние монахи не все и не везде добродетельны, но чрез то учреждение монашества не теряют цены своей и пользы, что они небесполезные члены общества.
Князь не соглашался со мною, при прощании желал мне всех благ — и перемены в образе мыслей — я ему тоже.
— Прекрасно! — возразил оп. — Так после этого каждый из нас будет утверждать противное тому, чего теперь держится…»
Яркий пример разного образа мыслей двух юных приятелей.
Менее чем через три года придется им встретиться в степах Петропавловской крепости: одному — осужденным, другому — чиновником Следственной комиссии.
В августе Александр укатил на свою дачу в Стрельну, поближе к морю и соснам, мечтая «всецело посвятить себя служению искусству и наукам». Потом он внезапно собрался поехать со своим дядей Дмитрием Сергеевичем Ланским в длительное заграничное путешествие, о чем решил посоветоваться с отцом.
Так хотелось ему посмотреть на Европу!..
За границу Александр не поехал.
Отец отговорил Ланского.
Одоевский огорчился, но скоро забыл о своем желании. Он действительно был молод, и петербургская светская жизнь закружила его.
Иван Сергеевич, видевший в сыне продолжателя угасавшего княжеского рода, всячески баловал его, окружая лаской и заботой, давая понять Александру, что роль ему в жизни предназначается значительная, к коей готовиться необходимо с раннего детства.
— Пора заняться и своим поместьем! — неоднократно говорил он.
После смерти матери Александру досталось обширное имение в Ярославской губернии. Но вступать во владение им молодому князю пока не хотелось. Материальными делами ведали Ланские — Дмитрий Сергеевич и Варвара Александровна, можно сказать, заменившая ему горячо любимую покойную мать.
«Я занимался словесностью, службою, проводил мое время у моих родных, жизнь моя цвела…»
Цвести-то она цвела, да не совсем так, как хотел бы старый князь Иван Сергеевич. Учителя (Арсеньев, Шопен и д?.) и данное ими широкое гуманитарное образование слое дело сделали: именно через словесность, французскую по преимуществу, проникали в умы русской дворянской молодежи либеральные идеи, которые казались юноше в то время очень революционными. Вольтера, а в особенности «любимого Жан-Жака» Александр обожал с давних пор. Ему были знакомы и английские экономисты Смит, Сисмонди… Их, возможно, знали и не все.
Перебравшись из Стрельни в Петербург, он все свободное время проводил в словесных упражнениях, в разъездах по гостям и на балах…
Он жил топ беззаботной жизнью, что окружала его.
В дамском обществе молодому богатому князю, поэту и красавцу, неизменно сопутствовал успех.
— Ах, князь! Я на вас обижена. Уж не кузине ли моей вы посвятили…
Встал ветер с запада; седыми облаками
Покрыл небес потухший океан.
Сквозь тонкий, видишь ли, туман,
Как увлекаемый волнами
Челнок летает золотой…
— Право, сударыня, сия безделушка не стоит того, чтоб ее произносили столь прекрасные уста.
— Вы льстец, Александр!
— Отнюдь!.. Строки, сказанные вами, навеяны луною, которую я очень люблю. Я был в Стрельне, шел вдоль моря… Вздымались волны, и лик встающей над водой луны был истинно прекрасен. Как ваше лицо, освещенное милой улыбкой!
В доме Саши Ринкевича Одоевского встречали восторженно, считая его «идеалом ума и души».
— Ты вновь грустишь, друг мой! И никуда не ездишь?
— До того ли, Александр? — Ринкевич слабо улыбался. — Нынешней ночью всех переполошил: кровь горлом пошла. Maman от горя слегла. Но я стараюсь вида не показывать.
Изредка Одоевский заезжал с визитом к своей двоюродной сестре Элизе. После рождения двойняшек она пополнела, походка ее стала важной и медленной, к нему она относилась по-прежнему чуть покровительственно и ласково. Элиза гордилась тем, что крестной матерью ее дочерей была сама вдовствующая императрица Мария Федоровна.
— Она так добра к малюткам. Давеча прислала им золотые образки…
Муж ее, входивший в фавор генерал Иван Федорович Паскевич, Александру не нравился. Года три назад вернулся он из поездки по России и Западной Европе, куда сопровождал в качестве воспитателя великого князя Михаила Павловича. Маленький, рыжий и курносый, он нередко давал понять окружающим, что состоит с Марией Федоровной в дружеской переписке, а с сыновьями ее — в тесной дружбе.
«Любезный мой Иван Федорович, старый мой командир!..» — такими обращениями пестрели письма великого князя Николая Павловича к Паскевичу.
Несмотря на добрые чувства к Элизе, дом ее Александр покидал с большим облегчением. Иное дело дом на Мойке близ Синего моста, где проживал правитель канцелярии Военно-счетной комиссии, большой друг Грибоедова, Андрей Андреевич Жандр. Доброжелательный, он встречал Александра вопросом:
— Что нового в петербургских салонах, князь? — Тут же шутливо грозил пальцем: — Без новых пьес и на порог пускать не буду. Разбалуешься, а Александр Сергеевич в письмах все спрашивает, что и как его брат? С пользой ли для отечества проходят лета его?..
Одоевский смущался.
Жившая у Жандра писательница Варвара Семеновна Миклашевич приходила к нему на помощь:
— Не будьте к юноше слишком строги, Андрей Андреевич! Вспомните свою молодость.
— А я и сегодня еще не стар! — смеялся в ответ Жандр.
Миклашевич любила Одоевского материнской любовью.
Позже в своем романе, проникнутом сильнейшим протестом против крепостного права, «Село Михайловское, или Помещик XVIII столетия», она в образе Александра Заринского создаст довольно верный его портрет:
«Он был самого большого роста и необыкновенно приятной наружности. Бел, нежен. Выступающий на щеках его румянец, обнаруживая сильные чувства, часто нескромностью своею изменял его тайнам. Нос у него был довольно правильный; брови и ресницы почти черные, большие синие глаза — всегда несколько прищуренные, что придавало им очаровательную прелесть; улыбка на розовых устах, открывая прекрасные зубы, выражала презрение ко всему низкому…»
Встречи Александра со старыми приятелями продолжались….
5 января 1823 года К. Сербинович отметил в дневнике: «…поспел я на обед к кн. А. И. Одоевскому. Говорили с ним о «Полярной звезде», беседовали с ним подле камина о поэзии, о правиле que muscuit utile dulce[5] о Байроне, князь читал мне стихи свои «К товарищам», мы заговорили о службе, о молодых людях, о поведении…»
К сожалению, стихотворение это, как и многие другие, до нас не дошло.
В середине января в Петербурге состоялось торжественное собрание Российской академии.
— Вы не хотите посетить его, Александр? — спросил Одоевского его бывший учитель Соколов. — Заседание будет интересным и по числу именитостей, и по значению своему для отечественной литературы. Кстати, и я приму в нем самое непосредственное участие.
Собрание прошло блестяще…
Карамзин прочел отрывки из десятого тома своей «Истории…». Характер, властолюбие и происки Бориса Годунова были изложены им столь мастерски и впечатляюще, что в зале долго не стихал одобрительный гул.