.
Вызванные к жизни памятью и воображением лица вступали в сложные отношения друг с другом, путали заранее приготовленную им логику, уводили течение диалога в непредвиденную сторону. Тут и главная забота драматурга: сюжет менялся, перекраивался, перевоплощался на ходу.
С 1874 года занимал Островского замысел пьесы «Жертвы века», позднее названной «Попечители».
«Старик, влюбленный в молодую вдову, старается под видом попечительства и покровительства разлучить ее с любимым молодым человеком, в чем и успевает. Молодому человеку подставляют девушку, выдавая ее за богатую невесту: он увлекается и изменяет вдове. Та, не перенеся измены, сходит с ума, а он, узнав об этом, в припадке отчаяния лишает себя жизни»[661].
Мало кто узнает в этой беглой канве комедию «Последняя жертва». Вдова – несчастна и благородна, молодой человек – несчастлив и слабодушен, и лишь старик-попечитель отъявленный интриган.
В «Последней жертве» все иначе. «Когда играешь злого, ищи, где он добрый», – советовал Станиславский. Похоже, что Островский предвосхитил его совет, стал искать для героев светотень, и результат получился неожиданный. Дульчин, как и подобает «червонному валету», обирает Юлию и, конечно, вовсе не кончает с собой, а лишь играет фарс с револьвером, чтобы произвести похлеще впечатление… Прибытков – глава солидной купеческой фирмы нечто вроде «русского Домби». Но этот купец с современным «тоном» (слушает Патти в опере, завешивает стены картинами – «Я копий не держу-с») не способен на мелкое мошенничество: он и так все получит за свои деньги. А главное, сама Юлия – никак не романтическая героиня, сходящая с ума от несчастной любви. Живая, страстная, простодушная, она лишена в привычном смысле добродетели и готова выманить за поцелуй деньги для своего возлюбленного у богатого старика[662].
Пропитавшись современностью, пьеса потеряла черты сентиментальной мелодрамы и превратилась в комедию нравов. Дульчин – герой «кредита», как Васильков был некогда героем «бюджета». А его избранница – современная женщина «без предрассудков» и все же непритворная чувством и переживающая в сотый раз обман доверия: сколько ее ни учи, а всякий раз у нее перед обманом широко открытые удивлением глаза…
Далек от прославленной пьесы и начальный сюжет «Бесприданницы». Актер Модест Писарев рассказывал его со слов Островского так:
«На Волге старуха с тремя дочерьми. Две разухабистые, и лошадьми править, и на охоту. Мать их очень любит, и им приданое. Младшая, тихая, задумчивая, бесприданница. Два человека влюблены. Один деревенский житель, домосед, веселиться, так веселиться, все удается у него. Читает “Апостола”, ходит на охоту. Другой нахватался верхушек, но пустой. Живет в Питере, летом в деревне, фразер. Девушка в него влюбилась, драма». «Нынешняя “Бесприданница”, – добавлял от себя Писарев, повторяя расхожее мнение, – бесцветное, кургузое произведение»[663].
Трудно найти здесь что-либо общее с прославленной пьесой. Лишь смутно рисуется во «фразере» профиль Паратова. Старших сестер Ларисы Островский тоже оставил за порогом пьесы, уведя их в предысторию. Зато Ларисе отдано все его внимание, ее драма получила социальный смысл, разработана в глубину, к тайным психологическим истокам. Вопреки мнению М. Писарева из начального наброска возникло не «бесцветное, кургузое произведение», возникла гениально-новая пьеса.
На рукописи «Бесприданницы» Островский пометил: «opus 40». Он вел строгий счет своим оригинальным сочинениям и на сей раз возлагал на «юбилейную» пьесу большие надежды. Начальнику репертуара П. С. Федорову он писал, посылая рукопись: «Этой пьесой начинается новый сорт моих произведений»[664].
Пьеса и впрямь была необычна. Малозамеченная и не оцененная современниками, она выбивалась из традиций бытовой драмы. Какая-то иная природа сценичности чувствовалась в ней.
Действие начато на высокой площадке над Волгой. Автор прорывает плоскостную декорацию, дает трехмерный фон – реки с бегущими по ней судами, заволжских далей, деревень и полей. Здесь самое место рассказать о страданиях поэтической души, побыть с нею на ее духовных вершинах. Но на той же площадке кофейня: суетная и нечистая жизнь губернского города, болтовня слуг, праздные разговоры…
Название пьесы читается как бытовое объяснение беды Ларисы: она бесприданница. Но одиночество ее так огромно, что, мнится, причиной тут не одна необеспеченность, бедность, а вообще несовместность души с этим миром.
Вот она садится в первом действии у решетки низкой чугунной ограды и молча, долго-долго смотрит в бинокль за Волгу. Кругом кипят копеечные страсти, борьба самолюбий, мелкие вожделения, а Лариса одна, совсем одна, наедине со своими мыслями и мечтами… Нехотя, как бы очнувшись, возвращается она в окружающий ее мир.
По особой затаенности и сложности душевных переживаний героини – поэзии недосказанного – «Бесприданница» предвосхищает поэтику чеховской драмы.
Брат Островского – Петр Николаевич, хорошо знакомый с Чеховым, писал ему в 1888 году: «В последние 10, 15 лет мы совершенно утратили понимание русской жизни. За эти годы совершилось многое: изменился весь прежний строй общества, разложились окончательно прежние сословия с их крепкой типовой жизнью, увеличился чуть не вдесятеро личный состав среднего общества, народился интеллигентный пролетариат; люди иначе, не по-прежнему чувствуют жизнь, приспосабливаются к ней, веруют и не веруют, иначе ищут душевного равновесия…»[665]
Вероятно, все это не раз было переговорено им и в домашних неторопливых беседах с Александром Николаевичем. Островский любил «брата Петю», в их семье он был близким, домашним человеком. Бывший саперный офицер, человек оригинального склада, он был принят в дом еще и как крестный старших детей Островского – Александра, Миши и Марии. Петр Николаевич принадлежал к тем русским людям, которые при внешнем здравомыслии обладают каким-то «неправильным», будто грубо затесанным, корявым, но сильным, самобытным до вызова умом: величайшая проницательность и смешная наивность идут у них рядом, а случайный экспромт мысли они отстаивают с той же горячностью, что и глубокое убеждение.
Петр Николаевич был всегда неравнодушен к театру и при покровительстве старшего брата издавал даже в 1877 году «Театральную газету», вскоре, впрочем, заглохшую. В памяти современников он остался талантливейшим, но не осуществившим себя человеком, чудаком-одиночкой. Узнавший его в 1880-е годы Чехов находил, что, хотя взгляды его напоминают перепутанную проволоку («посмотришь на него справа – материалист, зайдешь слева – франкмасон»), он обладал редкостным критическим даром. Рыжеватый, скромный, он дымил плохой сигарой и обыкновенно помалкивал. Но если уж раскрывал рот, то не попусту. Автор «Степи» и «Иванова» прислушивался к его советам[666].
В конце жизни для Островского «брат Петя» был нередко первым читателем его пьес, домашним критиком и помощником, и вот почему нам особенно интересны его суждения. Петра Николаевича возмущала узкая бытовая мерка, с какой подходят к пьесам Островского, не слыша его «хрустальной поэзии». Он защищал брата от упрека в «несценичности», говоря, что сам по себе язык Островского стоит всяких сценичностей: «Это живая жизнь, которая прямо дышит на вас!»[667]
Наблюдения над современной драмой привели его к теории «психического кризиса». Петр Николаевич считал, что в основе драмы должно лежать не всякое жизненное положение, а лишь такое, которое «захватывает человека во время и в состоянии психического кризиса, т. е. в состоянии новой комбинации душевных сил, неясной сначала для самого героя, и из которой вытекают последствия совершенно неожиданные для него и для других; напр., назревшее решение, лопнувшее терпение, возникшее воспоминание, прорвавшееся чувство… вообще нечто медленно подготовлявшееся и вдруг открывшееся сознанию»[668].
Александр Николаевич мог слышать от него все это, когда сам искал новых путей в драме, а может быть, и натолкнул на эти мысли своего брата…
В «Бесприданнице» зритель встретит героиню в критический момент судьбы. Накал велик, пережитое прошлое тайно присутствует в любой минуте нынешней жизни Ларисы: «Каждое слово, которое я сама говорю и которое слышу, я чувствую. Я сделалась очень чутка и впечатлительна». Здесь уже пылали страсти, созидались и рушились миры, надежда сотни раз сменялась разочарованием – и обуглена у Ларисы душа. Возвращение Паратова – последнее обольщение, поманившее обманом счастье, после которого – обрыв, кризис, нравственный слом.
Аверкиев вспоминал, что Островский, вслед за Аристотелем, делил пьесы на те, интерес которых составляет действие, и на те, в которых автора занимает характер. В «Бесприданнице» это характер Ларисы. Но такое деление можно дополнить другим. У Островского были пьесы, написанные на готовую мысль, пьесы с заранее внятным результатом, поучением. Таковы «Бедность не порок», «Пучина» или «Трудовой хлеб». Но были и пьесы-искания, пьесы с внутренней неразрешенной проблемой. Не пьесы-ответы, а пьесы-вопросы: художник и для себя хочет разрешить вставшую перед ним загадку характера, положения или судьбы. И это как раз самые яркие его взлеты, самые крупные вершины: в полдень жизни «Гроза», ближе к закату – «Бесприданница».
Чем больше живешь, тем больше понимаешь жизнь и тем меньше склонен учить. В такой пьесе, как «Бесприданница», подкупает не только мысль художника – мысль нравственная и гуманная. В ней сама глубь жизни, желание постичь ее загадку, коснуться живой диалектики доброго и дурного в людях. И тут шаблон готового морализма отлетает как старая шелуха.