На одном из этих чтений слышал «Банкрота» Гончаров, бывший в Москве проездом из Петербурга в Симбирск. Комедия очень понравилась ему, и он уговаривал автора отдать ее в «Отечественные записки» Краевскому, но Островский не решился: он надеялся еще тогда, что комедия будет дозволена сцене. В Симбирске Гончаров встретился с младшим братом Островского, Михаилом Николаевичем, и передавал ему свое восхищение пьесой.
Пора сказать и о том, как приняты были первые свидетельства литературного успеха Островского в его семье. Отец, рассорившийся с сыном из-за Агафьи Ивановны, с сомнением смотрел и на его новорожденную литературную славу. Старший сын, считал отец, не был его удачей. Радоваться он мог скорее на брата Александра – Михаила.
Все, что у Александра выходило как-то криво, никчемно, зазря, у Михаила получалось аккуратно, успешно, порядочно. В карьере Михаила Николаевича нашло свое осуществление все то, о чем мечтал отец для старшего сына. Судьба будто нарочно поставила контрольный опыт: всю жизнь обок с трудной и высокой судьбой писателя шла удачливая и скучная жизнь брата-чиновника.
Четыре года спустя после Александра Николаевича Михаил окончил ту же Первую московскую гимназию. Вслед за братом пробовал «сочинять», писал стихи. Но по воле отца, не обольщаясь литературными мечтаниями и иными заоблачными «бреднями», поступил на юридический факультет. Учился, не в пример брату, терпеливо, порядочно, окончил факультет успешно и уже в 1849 году поехал с солидным поручением в качестве секретаря князя П. Д. Черкасского в Симбирск. Служил Михаил Николаевич охотно, добросовестно, был трудолюбив, как все Островские, и быстро стал выходить в люди…
Смотрю на его фотографию: очень похож на брата-драматурга, но какое сухое, твердое, спокойное лицо! И все суждения Михаила Николаевича таковы: положительные, трезвые, умеренно либеральные. Жаль, не застанет старик отец того времени, когда второй его сын переберется из Симбирска в Петербург, станет видным чиновником государственного контроля…
Впрочем, интерес к искусству Михаил Николаевич, смолоду переводивший Шиллера, сохранит навсегда. И литературные успехи брата с первых же шагов весьма его занимают.
Освоившись в 1849 году в образованном симбирском кругу, молодой чиновник по особым поручениям пишет брату-драматургу о своем знакомстве с критиком Анненковым: «Ему говорил Гончаров о тебе и комедии много лестного. Кстати, я познакомился с Гончаровым, который тебе кланяется, только он совсем схимником живет в Симбирске – его нигде не видно»[111]. А в следующем письме: «Ты интересовался узнать, что говорил Гончаров о твоей комедии; правда, он и мне говорил в более общих выражениях, но между тем указывал на знание русского языка и сердца Русского человека и на искусное введение в комедию драматического элемента»[112]. Как видно, Гончаров особенно оценил, что комедийная история Большова в последнем акте смело, неожиданно оборачивается драмой.
Итак, вести о новой замечательной комедии расходились все шире, как круги по воде. То, что пьеса нигде не была напечатана, но уже многим известна, разжигало к ней интерес. Казалось, «Банкрот» повторяет историю разошедшейся в списках и известной многим со слуха великой комедии Грибоедова.
В ноябре 1849 года Садовский прочел пьесу у Новосильцевых, где ее впервые услышала графиня Ростопчина. «Сегодня в 8 часов Садовский для меня читает “Банкротство” у Новосильцевых, и потому хотя я очень нездорова, но встала с постели, чтобы не прогулять этого занимательного вечера», – пишет Ростопчина в записке Погодину. А вернувшись домой после чтения, спешит поделиться своими впечатлениями: «Что за прелесть “Банкротство”! Это наш русский “Тартюф” и он не уступит своему старшему брату в достоинстве правды, силы и энергии. Ура! У нас рождается своя театральная литература, и нынешний год был для нее благодатно плодовит»[113]. Ликующий тон Ростопчиной по случаю рождения «своей театральной литературы» был вызван и тем, что она только что закончила стихотворную драму «Нелюдимка», на которую возлагала серьезные надежды. Тем более следует отдать должное ее великодушной похвале «Банкроту».
Естественно, что Погодина, издателя изрядно увядшего к этой поре журнала «Москвитянин», не мог оставить равнодушным восторженный отзыв о комедии неизвестного ему доселе автора. Узнав о «Банкроте» со слов Ростопчиной, сметливый и деловой Погодин живо сообразил, что не лишнее было бы раздобыть сочинение этого новичка. Не мешкая, он написал 24 ноября 1849 года такую записку своему другу и коллеге Шевыреву: «Есть какой-то г. Островский, который хорошо пишет в легком роде, как я слышал. Спроси г. Попова. И не может ли он спросить у него его трудов. Я посмотрел бы их и потом объявил бы свои условия».
Матвей Григорьевич Попов, товарищ Островского по гимназии, учил детей у Шевырева, так что адресоваться к нему было вполне резонным. Получив записку Погодина, Шевырев, надо полагать, тут же припомнил о чтении в его доме в 1847 году совсем молодым автором, которому он предсказал тогда большое будущее, «Картины семейного счастья». Он переговорил с Поповым и отвечал Погодину: «С Островским я знаком. Он бывал у меня. Это друг Попова. Я надеюсь от него [получить] “Банкрота”»[114].
Имея в виду заранее обласкать начинающего автора, чтобы тем вернее привязать его к своей журнальной колеснице, Погодин немедленно набросал заметку о его комедии для очередной книжки «Москвитянина». В номере 23 журнала, подписанном цензурой 30 ноября 1849 года, появилось следующее сообщение: «Н. Н. Островский, молодой писатель, известный московской публике некоторыми живыми очерками, написал комедию в пяти действиях в прозе: “Банкрот” – превосходное произведение, которое, читаемое известным артистом нашим П. М. Садовским, производит общий восторг».
Погодинский «Москвитянин» всегда отличался обилием типографских опечаток, ошибок и иных оплошностей и велся как-то слишком по-домашнему, спустя рукава. Вот и на этот раз к короткому сообщению пришлось дать сразу несколько поправок. В 24-й книжке «Москвитянина» можно было прочесть: «В известии о комедии А. Н. Островского “Москвитянин” сделал в последнем нумере несколько ошибок. Во-первых, комедия называется: “Свои люди – сочтемся”, а не “Банкрот”, во-вторых, комедия не в пяти действиях, а в четырех; в-третьих – принадлежит А. Н. Островскому, а не Н. Н. В том только не ошибся “Москвитянин”, что комедия производит общий восторг: г. Садовский не начитается ею, а слушатели не наслушаются».
Надо признать: Погодин вышел из щекотливого положения с известным изяществом. И у него было тем больше оснований сделать эту поправку, что за две недели, прошедшие между выходом в свет 23-й и 24-й книжек «Москвитянина», он успел лично познакомиться с автором «Банкрота» и услышать его комедию, на которую имел как издатель вполне определенные виды.
Гоголь слушает «Банкрота»
Старый дом на Девичьем поле с садом и прудом, принадлежавший некогда князю Щербатову, был известен всей Москве как место встреч литераторов, артистов, ученых. Его новый хозяин, Михаил Петрович Погодин, родился крепостным графа Ростопчина. Талантливый самородок, он с большим трудом выбился в люди, стал профессором университета и, будто мстя за свое плебейское происхождение, поспешил купить просторный, хотя ветхий барский дом на окраине Москвы.
В доме Дмитрия Михайловича Щербатова прошли молодые годы Чаадаева.
В этот же дом приведут Пьера Безухова на допрос к маршалу Даву в сожженной Москве 1812 года. «Пьера с другими преступниками привели на правую сторону Девичьего поля, недалеко от монастыря, к большому белому дому с огромным садом. Это был дом князя Щербатова, в котором Пьер часто прежде бывал у хозяина.<…> Их подвели к крыльцу и по одному стали вводить в дом. Пьера ввели шестым. Через стеклянную галерею, сени, переднюю, знакомые Пьеру, его ввели в длинный низкий кабинет, у дверей которого стоял адъютант» («Война и мир». Т. IV. Ч. I. Гл. X). Толстой мог так точно описать все это, потому что сам бывал в погодинском кабинете. Да кого, кого только не видели эти стены!
О Погодине шла по городу слава, что он расчетлив, скуповат. Поговаривали и о том, что дом свой он купил подозрительно дешево, надув при покупке прежнего владельца. Злые языки утверждали, что сама фамилия Погодина происходит от слова «погадить», и называли его Погадин. Герцен смеялся над ним в своих фельетонах, где вывел почтенного историка под именем Вёдрина (вёдро – теплая погода). Сомнительная репутация Погодина в глазах людей либерально настроенных усугублялась тем, что журнал «Москвитянин» Михаил Петрович старался вести в консервативно-благонамеренном духе, а в своих статьях любил «угадывать образ мыслей правительства» и не пропускал случая выступить в печати по поводу прибытия в Первопрестольную государя или тезоименитства коронованных особ.
А вместе с тем это был человек весьма обширных познаний и самобытного, нешаблонного ума – в тех случаях, когда он позволял себе думать. Недаром его ценил Пушкин. Долгие годы водил с ним дружбу и даже жил одно время в его доме вернувшийся из Италии Гоголь. Несмотря на сухость и скупость, на плебейскую привычку гнуть спину перед власть имущими, было в Погодине что-то, что заставляло тянуться к нему людей литературы. Это был настоящий собиратель культурных сил. Литераторов он любил по-своему искренне. И с той же энергией и неразборчивостью, с какой подгребал к себе все, что относилось к русской старине, – манускрипты, монеты, иконы, печати, лубочные картины, составившие пятьдесят шкафов его знаменитого Древлехранилища, он собирал в своем доме все мало-мальски заметное и обещающее в московской ученой и литературной среде.
Немудрено, что толки о молодом судейском чиновнике, написавшем какую-то чудесную комедию, задели в нем чувствительную жилку.