Путь к успеху – это отчетливо понимал Погодин – лежал через публикацию таких сочинений, как внезапно явившийся «Банкрот». Но для этого и журналом должен был руководить настоящий литератор. У Погодина хватило ума и вкуса осознать это. Недаром он, хоть и безуспешно, пытался переманить в свой журнал из «Современника» в 1850 году Григоровича, в 1851-м – Тургенева, в 1852-м – П. Анненкова. Когда ссора с Вельтманом стала неизбежной, Погодин оглядел окружавшую его молодежь и остановил свой выбор на Островском и Мее. Автору «Банкрота» не хватало, правда, литературного опыта, но все же Погодин решил попробовать, поскольку с Вельтманом ничего не выходило.
Погодинский домашний хронограф дает точную картину того, в каких условиях и обстоятельствах принял Островский на себя редактирование «Москвитянина».
Из дневника Погодина:
«15 ноября 1849 г. Нумер вышел поздно, и я сердился. Разбирался.
17 ноября. Дома еще досада от Вельтмана, который говорит, что выезжают на нем, между тем как он ленится.
5 февраля 1850 г. Получил письмо от Вельтмана: лучше разойтиться вместо споров.
7 февраля. Вечер у Вельтмана – несет свое, и сердиться на него нельзя.
9 февраля. Ультиматум Вельтману, все еще это заноза мне».
С февраля 1850 года в дневнике Погодина начинает мелькать имя Островского как возможного соредактора, а после того как Вельтман на укоризны в постыдном нерадении ответил в запальчивости, что он «и хотел ничего не делать» по журналу, Погодин окончательно осознал неизбежность его замены.
«15 февраля. Думал об участии в “Москвитянине” Островского, Берга, Мея.
19 февраля. Островский и Мей о журнале. Хорошо пошло, но Вельтмана все-таки мне жаль.
21 февраля. Мей привез условия. Принял. Кажется, хорошо пойдет.
1 марта. Островский не был, все не решится.
3 марта. Островский соглашается и нет, покамест на пробу»[151].
Легко понять причину колебаний Островского. Соблазн самому вести журнал был велик, но и взвалить такой груз на плечи было не легко решиться. К тому же прижимистый характер издателя, не ронявшего зря и полушки, в чем Островский уже удостоверился при расчетах по «Банкроту», мог отпугивать его. Неизвестно было и то, в какой мере даст он новым сотрудникам свободу рук в отношении направления журнала. Да и личные обстоятельства связывали Островского: он все еще числился чиновником Коммерческого суда, и неясно было, обеспечит ли его в случае ухода с казенной службы литературный заработок.
Но, согласившись работать «на пробу», Островский, по свойственной его натуре добросовестности, незаметно впрягся в журнальный воз и потащил его. С марта 1850 года он один из основных помощников издателя по журналу: сам подыскивает рукописи, читает, редактирует их, летом – за отъездом Погодина в Поречье – берет на себя корректуру очередных книжек.
Его труды разделяет на первых порах Лев Мей – чуть томный на вид молодой поэт с тонкими чертами лица.
Простодушный, безалаберный, нерасчетливый Мей привык жить жизнью богемы. Сговорившись с Погодиным о сотрудничестве, он настоял, чтобы в «Москвитянине» было официально извещено о его вступлении в должность, и в майской книжке журнала за 1850 год появилось сообщение «От редакции»: «Л. А. Мей будет заведовать отделениями русской словесности и иностранной словесности» (№ 9). Но для его честолюбия этого оказалось достаточно, и, увлеченный своими литературными занятиями, службой в гимназии и женитьбой, он все меньше уделяет внимания журналу.
Некоторое время делит с Островским и Меем их заботы по журналу и Сергей Колошин, однокашник Мея по Царскосельскому лицею. Буйный гуляка, недавний гусар, которого привычнее было видеть в расстегнутой рубахе и с бокалом вина, чем с гусиным пером в руке, пишет «светские» повестушки, сочиняет довольно живые нравоописательные очерки «Записки праздношатающегося» для «Смеси», возится с переводом романа Диккенса.
Все это, впрочем, не очень надежные сотрудники. Островский не требовал у Погодина объявлять в журнале во всеуслышание о его редакторстве, но ему все чаще приходится вывозить журнал одному. Вот его характерная записка Погодину в июле 1850 года:
«Повесть Писемского у графини, “Одарку” посылаю, Сосулькина взял автор для переделки. О “Греческих стихотворениях” привезу в типографию. За Плавта примусь и, вероятно, кончу скоро»[152].
Здесь названо сразу несколько имен, обязанных своим появлением в журнале Островскому. Без особых деклараций о перемене направления, самим подбором материала молодой соредактор Погодина пытался хотя бы отчасти реформировать обветшавший облик журнала.
Писемский был, пожалуй, его главным художественным козырем.
Не диво, что, едва получив в руки журнал, Островский вспомнил о нем. Они были давними знакомцами: пока Островский слушал лекции у юристов, в соседних аудиториях на математическом факультете занимался Писемский. Они могли встречаться в «Британии», в студенческих кружках. К тому же Писемский костромич, а значит, считались они земляками. Их общим знакомым был студент Немчинов. Наверное, в немчиновском кружке услыхал впервые Писемский еще рукописного «Банкрота», о чем любил потом вспоминать.
Островскому нравился широкоплечий, кряжистый костромич с высоким лбом и широко открытыми, чуть навыкате глазами, этакий уездный медведь, говоривший с меткой неправильностью речи и любивший ввернуть соленое словцо. Они быстро почувствовали доверие друг к другу, и если Писемский бурно, несдержанно восхищался комедией Островского, то и Островский одобрял его литературные начинания. Он знал, что еще в 1846 году Писемским была закончена повесть «Виновата ли она?», которая так и не увидела свет, поскольку Краевский не решился напечатать ее тогда в «Отечественных записках».
Теперь Писемский обещал Островскому свою новую повесть – «Тюфяк», и появление ее в «Москвитянине» должно было стать его литературным дебютом. С благословения Островского в литературу входил новый крупный писатель. Получив повесть Писемского, Островский обрадовался ей, как счастливой находке, и тотчас разблаговестил о своей удаче и «графине» (Ростопчиной) и самому Погодину. Он говорил им о «Тюфяке», надо думать, то же, что повторил год спустя на страницах журнала в своей рецензии.
«Интрига повести проста и поучительна, как жизнь. Из-за оригинальных характеров, из-за естественного и в высшей степени драматического хода событий сквозит благородная и добытая житейским опытом мысль. Эта повесть истинно художественное произведение». Восхищаясь характером Бешметева, Островский не находил в повести своего приятеля почти никаких недостатков: «Я думал, что непременно найду, для видимости беспристрастия, за что в конце побранить автора; но, окончивши, я вижу, что решительно не за что»[153].
Можно было бы поставить в упрек Островскому его дружескую апологетику. Но как же нужна редактору журнала такая увлеченность! Пожалуй, простительнее она, чем привередливая разборчивость человека, взирающего на все со скучающей, пресыщенной миной и всем своим видом выражающего, что его ничем не удивишь.
«Тюфяк» появился в «Москвитянине» осенью 1850 года, и тогда же были напечатаны в журнале два других сочинения, упоминаемые в записке Островского Погодину: повесть Е. Э. Дрианского «Одарка-Квочка» и «Похождения Сосулькина».
Подобно «Тюфяку», повесть Дрианского была добыта для журнала усердием Островского. Он расхвалил Погодину безвестного автора, подражавшего в своей «украинской» повести молодому Гоголю. Островский находил, что непритязательные рассказы Дрианского «во всякой, даже большой литературе были бы на виду». Вероятно, при этом он довольно смело отредактировал новичка, нуждавшегося на первых порах в литературной помощи. Во всяком случае, несколько лет спустя, рекомендуя в «Современник» повесть Дрианского «Квартет», он писал Панаеву: «Марайте и поправляйте, как угодно» – так можно было сказать, лишь имея в виду свой опыт работы с покладистым автором. И это не испортило их отношений.
В окружении Островского мы не раз еще приметим этого милого человека с загорелым смуглым лицом и черными усами, скромнейшего Егора Эдуардовича Дрианского. Страстный охотник и неудачливый литератор (из его повестей позднее стали более известны лишь «Мелкотравчатые» и «Квартет»), он на долгие годы станет преданным другом Островского и всей его семьи. Александр Николаевич же всегда будет относиться к нему с ревнивой заботой человека, открывшего его небольшой, но чистый талант, и досадовать на его непрактичность, «хохлацкое упрямство» и «неумение показать товар лицом».
Что же касается «Похождений Сосулькина», то, вероятно, и с этой рукописью Островскому пришлось изрядно повозиться. Еще 5 апреля 1850 года Погодин писал Островскому: «Рекомендую Вам молодого автора Николая Ивановича Иванова, которому принадлежат “Похождения Сосулькина”[154]. Потолкуйте и подайте Ваш совет. Давай бог нам больше талантов. Порасспросите и проч. и проч.». Наверное, в результате занятий Островского с Ивановым его рассказ был напечатан в «Москвитянине» под названием «Признания моего знакомого» (1850. № 24).
Серьезно, горячо берется Островский за новое ему дело редактирования журнала. По-видимому, он намеревается выступать в нем не только как автор художественного раздела, но и как критик. Первой его попыткой в этом жанре была обширная рецензия на повесть Евг. Тур «Ошибка», напечатанная в апреле 1850 года в «Москвитянине». И сам объект ее был не случаен, и намерения критика ответственными и серьезными.
Графиня Салиас, урожденная Сухово-Кобылина, сестра будущего знаменитого драматурга, носила псевдоним «Евгения Тур» и была известной московской «западницей». В ее салоне еще совсем недавно с восторгом была принята первая пьеса Островского «Свои люди – сочтемся!». Может быть, поэтому, начиная свою рецензию, Островский почел долгом прежде всего опровергнуть нападки на обычное равнодушие «московской публики к выступающим талантам». «Всякое сколько-нибудь замечательное произведение (не говоря уже о значительных), где бы оно ни появилось, находит в Москве теплое сочувствие, – писал в рецензии автор «Банкрота», и в этом слышался отголосок недавних личных впечатлений. – Надобно правду сказать, публика наша не многочисленна и не имеет одного общего характера; она состоит из многих небольших кружков, различных по убеждению и эстетическому образованию; часто новое произведение возбуждает не только различные, но и совершенно противоположные мнения и толки. Впрочем, это совсем не беда; различные убеждения производят споры, движение, жизнь, а вовсе не апатию, в которой обвиняют Москву»