Летом 1851 года, гостя в Щелыкове в имении отца, Островский продолжал дополнять и переделывать пьесу. Осенью, прочтя новую комедию Писемского и вдохновившись ею, Островский счел необходимым еще «подкрасить» свою комедию, «чтобы после не краснеть за нее». Он нашел ее законченной лишь к декабрю 1851 года.
Ну какой же, скажите на милость, вертопрах и гуляка способен к столь упорной и сосредоточенной работе?
Наследник Гоголя?
Что же так долго молчит «замоскворецкий гений», человек, поспешно произведенный в наследники Гоголя? – с усмешкой спрашивали столичные литературные мудрецы. – И где его «Бедная невеста», о которой давно уже успели всех громко оповестить?
«Ждут с нетерпением “Бедной невесты”, – писал Г. Данилевский Погодину из Петербурга, – даже стихи сатирические пишут на Москву в тревожном ожидании этой комедии»[233].
Всем хотелось знать: повторится ли и на этот раз чудо «Банкрота».
Новая пьеса драматурга была по-разному важна для обоих враждующих станов русской журналистики. «Москвитяне» хотели бы ею подтвердить, что первая комедия Островского – не счастливый случай, не «гриб», по выражению князя В. Ф. Одоевского, «выдавившийся из земли, просоченной всякой гнилью», и журнал приобрел сотрудничество прочного, крупного таланта, который будет определять пути литературы. Петербургские же журналисты, и прежде всего Панаев и Краевский, ожидали новой комедии Островского настороженно и ревниво, готовые при возможной неудаче посмеяться над самохвальством «Москвитянина» и его новообретенного пророка.
Пьеса еще не была опубликована, а о ней уже шла между Москвой и Петербургом оживленная переписка. «Остр[овский] написал… новую комедию, которую будет на этой неделе читать у графини», – сообщал 24 декабря 1851 года Е. М. Феоктистов Тургеневу[234].
«Пожалуйста, напишите мне тотчас – какое впечатление произведет на вас комедия Островского, – отвечал ему Тургенев. – Мне почему-то кажется, что это должна быть хорошая вещь». «Напишите тотчас» – как будто речь идет о неотложном личном интересе[235].
Наконец, в начале декабря 1851 года Островский решился начать публичные чтения пьесы. Прежде всего он, как обычно, прочитал комедию кружку друзей, потом в салоне Ростопчиной. Слушатели хвалили пьесу, и, как бывает в таких случаях, каждый хвалил за свое и выклевывал из содержания то, что ему хотелось.
Шевырев нашел в ней повод для филиппики против Запада. После чтения у Ростопчиной он делился с Погодиным своими впечатлениями: «Мне кажется, многие характеры здесь схвачены глубже из жизни – и приятно видеть то, что автор идет вперед и в понимании жизни и искусства. Это не то, что раки западные: прогресс на языке, а попятные шаги на деле»[236].
Ростопчина, верная своему вкусу, сравнивала «Бедную невесту» с фламандскими этюдами и французской беллетристикой: «“Бедная невеста”, картина и этюд самого нежно-отчетистого фламандского рода; она произвела на меня такое же впечатление, как некогда прелестная повесть Сент-Бёва “Кристен” в Revue des deux mondes. Характеры просты, обыкновенны даже, но представлены и выдержаны мастерски; девушка мила и трогательна до крайности, но, может быть, не все и не вдруг поймут это произведение, которое, впрочем, займет свое место. У Островского комизм граничит всегда с драматическим элементом, а смех переходит в слезы; тепло, и хоть тяжело, а не оставляет озлобленья, как… многие другие!»[237]
Сам Погодин отнесся к комедии благожелательно, но сдержанно, указав автору на ряд композиционных несовершенств и технических промахов, которые просил исправить до печати: «Хорькова сделать лучше кандидатом из Семинарии, а не Университета… Надо бы мотивировать хоть одним словом, пояснее, почему Марья Андреевна приняла Мерича в день свадьбы… Разговор свах надо бы отделать получше в конце… Надо бы финал как-нибудь»[238] и т. п. Советы Погодина были неглупы. К некоторым его замечаниям Островский прислушался.
Да и как не прислушаться, если пьесу все равно надо было отдавать в «Москвитянин». Преследуемого нуждой автора не оставляла забота, как бы заставить на этот раз раскошелиться прижимистого издателя.
«Михайло Петрович, – писал ему Островский 30 января 1832 года, – завтра, т. е. в четверг, я Вам сдам “Невесту”; не удивитесь, что я поступаю с ней не по-христиански, а по-азиатски, т. е. хочу взять с Вас калым за нее. До сих пор хоть денег у меня не было, так комедия лежала на столе; а теперь ни комедии не будет, ни денег, на что ж это похоже! Что ж я буду за человек! У всякого человека с большим трудом соединяются и большие надежды; мои надежды очень ограниченны: мне бы только расплатиться с необходимыми долгами да насчет платьишка кой-какого… Я бы с Вас за эту комедию ничего не взял, да нужда моя крайняя»[239].
Отдавая пьесу журналу, Островский впадает в какой-то жалостливый, просительный тон, будто на чужое покушается, – уж так выдрессировал своих сотрудников Погодин. А между тем напечатанная в февральской книжке журнала комедия снова ставит «Москвитянина» в центр внимания, бурных обсуждений и живой полемики.
Кто, разумеется, в настоящем восторге от «Бедной невесты» и с трудом выслушивает какие-либо упреки ей, так это молодые друзья драматурга, и прежде всего Аполлон Григорьев. Он воспринял комедию как манифест нового литературного направления и готов стать отныне его преданным оруженосцем. Он усматривает в пьесе Островского «целые миры», восхищается широтой его замысла. Ему по душе полемика Островского с «разочарованным» книжным героем, он говорит о «правильном, то есть комическом отношении» к мелочности и слабости «лишнего человека»[240]. Ап. Григорьев восхищается тем, что Марья Андреевна не выглядит в пьесе протестанткой или жертвой обстоятельств, что она соглашается идти под венец с Беневоленским: тут торжествует в его глазах идея долга, терпения и смирения в браке.
Критикам, которые упрекали Островского за отсутствие в его новой комедии собранности, драматизма, указывали на некоторую рыхлость композиции. Ап. Григорьев отвечает, оправдывая автора широтою его задачи, хотя сам пишет об этой задаче смутно, многословно, будто не находя ей единственно верных определений. Он хвалит Островского за поиски положительного народного содержания, в сущности, за отсутствие в пьесе резкой «обличительной» тенденции.
Впервые, пока еще вскользь, говорит он и о «новом слове», явившемся в сочинениях драматурга.
Что это за «новое слово»? Как его определить? Как понять? Сказать на этот счет что-либо более внятное Ап. Григорьев пока затрудняется, но это не охлаждает его восторгов.
Работая над годовым обзором русской литературы 1852 года и, конечно же, выделяя «Бедную невесту» как лучшее сочинение года, Григорьев пишет Погодину: «Я чувствую, что обязуюсь перед публикою ответить… за каждое убеждение, что сам разрываю здесь все прежние связи и отношения, что, одним словом, прямо перехожу на ту сторону, к которой влекли меня давно стремления сердца. Вам я скажу откровенно, что каждая страница стоит мне самых мучительных процессов»[241].
А когда Погодин засомневался, не слишком ли разохотились приятели Островского захваливать в журнале комедию своего друга, Григорьев темпераментно ответил ему: «Всякий из нас в нашем же журнале скажет свое слово о “Бедной невесте”, т. е. каждый со своей точки зрения поклонится ей, как гениальному созданию мастера. Раз напечатанная, она перестает быть достоянием партии. Что же за смешная щепетильность? – Или потому не сметь признавать произведений Островского последним словом литературы в настоящую минуту, что автор ее – Островский, а мы – его друзья и поклонники его гения? – или еще потому, что оно напечатано в нашем журнале? Нет!»[242]
Вслед за Григорьевым бурно одобрило «Бедную невесту» и все ближайшее литературное окружение Островского.
«Все выведенные им типы мне снятся каждую ночь, – признавался Писемский. – Беневоленского я выучил наизусть и недурно играю»[243]. Когда некий литератор Арнольди посмел однажды непочтительно отозваться о новой комедии Островского, его репутация в глазах Писемского мгновенно пала. «Из разговоров с ним я заметил, – писал Писемский Погодину, – что он в грош не ставит “Бедной невесты” Островского, следовательно, не наших литературных убеждений»[244].
Комедия была лакмусовой бумажкой для определения литературных симпатий, деления на «наших» и «не наших». Островский против своей воли становился предметом раздора московских «русофилов» и петербургских либералов-западников.
Сам драматург отнюдь не стремился к разжиганию кружковых страстей, и это видно по тому, как охотно принял он предложение прочитать свою пьесу в «западнических» салонах. «Бедная невеста» была читана у графини Салиас, в ее доме на Швивой (или, как ее еще называли, Вшивой) горке, расположенном в десяти минутах ходьбы – только перейти мост через Яузу – от николоворобинского домишки Островского. Отправляясь с рукописью в кармане к своей недальней соседке, драматург мог быть уверен, что найдет у нее в гостях либеральных профессоров, молодых вольнодумцев, всех тех, кого поэт Щербина окрестил едким прозвищем «монтаньяры Вшивой горки».
Непосредственное впечатление, произведенное комедией на Галахова, Кудрявцева, Феоктистова и других молодых «западников», было, по-видимому, сильным. Сразу же по прочтении, что называется сосвежа, Феоктистов высказался в письме к Тургеневу так: «Комедия эта одно из оригинальнейших явлений в нашей литературе, в которой, по моему мнению, никогда еще не было ничего в этом роде»