20 апреля состоялось второе свидание государя с Фотием, на сей раз в Зимнем дворце. После этой встречи Александр наверняка не мог не почувствовать, что дело-то обстоит не важно. Что никакого примирения не будет – отец Фотий не глашатай истины, а несчастный, одинокий в этом мире человек, смутно предчувствующий ужас будущего, но не умеющий толком понять и выразить его; и в этом чем-то похожий на самого Александра, при всех прочих несходствах…
22 апреля встретились Аракчеев, Фотий и Серафим. Вероятно, на этом совещании был принят какой-то план действий, да только вскоре это стало совсем ни к чему, потому что Фотий вдруг пустился в импровизации, всколыхнувшие весь светский Петербург. Возможно, он сам от себя не ожидал такого – но тут уж с ним случился такой взрыв духа, коего он сдержать не смог.
В столице Фотий проживал, конечно, в доме Орловой – туда-то, во дворец графини и нагрянул внезапно Голицын. Цель визита так и осталась неясна: примириться он хотел или что-то другое сделать?.. всё это зачёркнуто дальнейшими событиями. Фотий утверждал, что именно в этот момент князь явился «образом яко зверь-рысь», однако, верить таким мемуарам, понятно, дело сомнительное. Что здесь достоверно – то, что встреча быстро переросла в ругань, чуть не в драку… монах, воспылав гневом, воззвал к силам небесным, дабы обрушить их на голову министра – чего как священнослужитель не имел права делать. А он сделал: прокричал «анафема!» – то есть как бы отлучил Голицына от церкви; «как бы» потому, что отлучение суть крайне строгий и ответственный процесс, совершаемый по особым правилам. Фотий же в исступлении простёр свою дерзость до произвола, непростительного духовному лицу.
Самовольная анафема, да ещё другу царя!.. Петербург ужаснулся. Фотий, опомнившись, сам немного испугался; про Анну же и говорить нечего: та от страха заболела, слегла. Фотий сидел подле её ложа, утешал разными благостными разговорами… Александр молчал. По городу блуждали недостоверные слухи, что он на Фотия очень рассержен.
Так ли это?.. Вероятнее всего – если царь на кого и был рассержен, то на самого себя. Что Фотий?! Конечно, он не виноват: он таков, каков есть, и Александр должен был с самого начала осознать это, а не питаться несбыточными надеждами… А впрочем, и на себя ему сердиться было уже невмоготу. Молчал потому, что сказать было нечего. Что тут скажешь! Нить всё-таки лопнула. Никакого духовного преображения не произошло. Хотел получить сакральную защиту, а получил глупую и смешную придворную историю, такую же, как десятки подобных историй… Голый король! Он – Александр, Император Всероссийский, голый король. Хочет быть добрым, справедливым – а раз за разом оказывается смешным. Хочет создать эпос, а раз за разом выходит балаган… Словно чудак Фортюнид, потешавший весь Ахенский конгресс, как в воду глядел! Собрался в шуты не к кому-нибудь, а к Александру – сейчас при дворе только шута и не хватает…
Печаль печалью, но жизнь-то продолжалась, ситуацию надо было разрешать – то есть, кем-то пожертвовать. Иначе уже не получалось. Этим «кем-то» не мог быть Аракчеев: он сумел поставить себя так, что без него Александр мгновенно ощутил бы себя на семи ледяных ветрах, несмотря на весну. Поэтому выходка Фотия не только не повлекла за собой какую-либо кару, но решительно переломила ситуацию в пользу графа. Ничего не вышло! Ничего. Пора привыкать к этой мысли. Она не вчера явилась, но до того её как-то удавалось гнать; вернее, прятаться от неё… А теперь прятки кончились.
Без Аракчеева жить было нельзя – значит, пришлось «отдать» Голицына. Правда, Александр уж постарался сделать это как только мог мягко и сглаженно: князь лишился министерского поста, но стал руководить почтовой службой, а кроме того, остался личным другом царя, вхожим в монаршии покои беспрепятственно… Ликвидировалось и само министерство духовных дел, главной государственной инстанцией по делам церкви вновь становился Синод, восстанавливалось Главное управление иностранных вероисповеданий; министерство же просвещения оставалось, а министром, впервые за долгую карьеру, стал Шишков, отметивший в том году семидесятилетие. Ещё один рекорд! – никогда прежде в истории российских министерств не заступал на пост столь ветхий старец (он же возглавил и управление иностранных исповеданий).
Между прочим отметим, что до упокоения Александру Семёновичу было ещё немалых семнадцать лет: Бог наградил его здоровьем на славу. Может быть, и флотская служба помогла, вольный морской воздух?.. Адмирал почил в 1841 году, в возрасте 87 лет.
Фотий торжествовал! Он решил, что «духи зла» повергнуты и писал об этом своему единомышленнику архимандриту Герасиму так: «Порадуйся, старче преподобный… нечестие пресеклось, армия богохульная диавола паде, ересей и расколов язык онемел; общества же все богопротивныя яко ад, сокрушились… Молись об Аракчееве: он явился, раб Божий, за св. Церковь и веру, яко Георгий Победоносец» [44, т.3, 245].
Одно из исчадий – не дошедший до прилавков тираж книги Госнера – было подвергнуто аутодафе: сожжено в печах кирпичного завода Александро-Невской лавры. Фотий лично присутствовал при этом, возглашал анафему, на сей раз совершенно законную… Несладко пришлось цензорам, допустившим книгу патера к печати, и кое-кому из чиновников Синода; самого же Госнера наскоро выслали из России – и это был, вероятно, оптимальный в данной ситуации шаг.
Отметим, что спустя годы Госнер перешёл из католицизма в лютеранство: там, очевидно, его мировоззренческий анархизм чувствовал себя вольготнее.
Вместе с министерством Голицын оставил и Библейское общество. Президентом оного был сделан митрополит Серафим – ровно для того, чтобы провести одно, заключительное заседание, на котором было объявлено о самороспуске Общества: так оно и «сокрушилось, яко ад».
Упоённый победой, Фотий не заметил, как что-то изменилось вокруг него. Что-то стало не так. Но заметили царедворцы, чей служебный нюх был обострён до состояния почти экстрасенсорного: они вмиг смекнули, что император деликатно оградил себя от ураганного монаха – и ураган сразу же превратился в игрушечный веер, вхолостую машущий картонными крылышками…
Фотий потерял придворный вес. Александр больше не захотел с ним видеться. А мир царских чертогов неумолим: сегодня ты любимец – и все спешат к тебе наперебой; завтра монаршей милости конец – и всех как ни было… Архимандрит, и без того фантаст, а теперь ещё и пребывая в высшей фазе головокружения от успехов, долго не видел, что он больше не государев проводник в миры горние. Конечно, со временем эта нелёгкая правда открылась Фотию. И пережить её оказалось трудновато…
Николай Павлович, приняв царство, обошёлся с недавним духовным фаворитом корректно, но твёрдо. Разрешил ему быть своим постоянным корреспондентом – но во дворец не приглашал и вообще предпочёл держать на расстоянии. Пришлось Фотию становиться тем, кем он официально и был: настоятелем Юрьевского монастыря, со всеми рядовыми трудами, задачами, повседневными заботами… Сообщают, что архимандрит достиг несомненного уважения в глазах местных верующих; однако, витийствовать не прекращал, что дало митрополиту Серафиму повод для тревожного прогноза: «Не сносить ему головы своей, ежели нрава своего не переменит» [70, т.3, 141]… Что буквально разумел под этим владыка, сложно сказать, но фактически предсказание сбылось: Фотий действительно недолго «носил голову» на Земле. Чрезвычайный аскетизм плюс пугающие видения свели его в гроб в 1838 году, в возрасте 46 лет; причём безо всяких переносных смыслов: гроб этот был заготовлен настоятелем заранее и содержался в монастыре.
Кто знает! – может быть, архимандрит Фотий просто-напросто пришёл к тому, к чему и шёл: в этой жизни ему было тесновато, он не сумел сладить с эпохой. Грустно признавать это, да что ж делать…
Что же касается Александра – то он перестал цепляться за призрак надежды. Он сумел честно сказать себе: не вышло. Никакого мистического прорыва не случилось и, видимо, не могло. Не под силу это Фотию, вряд ли отцы Феодосий и Феодор способны такое совершить… Всё это было и осталось а прошлом.
Зато есть место на Земле, куда бессилен вторгнуться огромный, недобрый, шершавый мир, от которого император так устал. Как же этот мир стал ему не нужен, как он неряшлив, груб и сумрачен!.. Но тем яснее, тем прекраснее отрада, обретённая Александром – не императором, а отцом взрослой дочери, прелестной, хрупкой и болезненной девушки. Уж этого-то у него, не у царя, у человека, такого же, как все – уж этого-то маленького счастья у него, наверное, никому не отнять?!..
11
Софья Дмитриевна Нарышкина была действительно очень слаба здоровьем. Почему так? – Александр крепкий, бравый мужчина, про Марью Антоновну и говорить нечего: её невероятная красота наверняка не что иное, как форма биологического совершенства, подаренного природой. И вот у этих двух здоровых, красивых людей родилась и росла слабенькая девочка – точно все их грехи, лукавства, ложь, измены отравой влились в юный организм, не давая ему нормальной жизни… У Софьи обнаружился туберкулёз: крайне тяжёлый по тем временам диагноз. Александр обеспечил лучших врачей, лечение на высшем уровне, однако максимум, что удавалось сделать – приостановить процесс, но не прекратить его. Разумеется, жизнь девушки была окружена заботой и комфортом, о каких лишь могли и могут мечтать её ровесницы всех поколений, и женихи вокруг неё не переводились: хваткие юноши света прекрасно знали, чья дочь Софья Дмитриевна, знали, что она значит для отца – и жадно искали фортуны и карьеры у её ног…
Другом детства Софьи был племянник Голицына князь Валериан Михайлович, камер-юнкер двора, учившийся «чему-нибудь и как-нибудь», хотя чему-то всё же научившийся. Он поездил по европейским университетам, был в окружении царя на Веронском конгрессе, носил очки, загадочно усмехался; в свете его считали чересчур учёным и надменным, за что, естественно, недолюбливали. Горделивость довела князя до тайных обществ: долго он ходил по обочинам, формально не вступая туда, но всупил-таки… А в сущности, был Валериан Михайлович человек искренний, честно ищущий правду жизни – только вот пришлось ему искать её в Петропавловской крепости, а потом и в ссылке. Нашёл, вероятно: с годами вздор выветрился, пришло осознание того, что в молодости было бреднями, а что всерьёз…