олнясь боевым духом, возжаждали громких побед.
В этот момент в ставку союзников прибыл парламентёр от Наполеона – генерал Савари. Он завёл беседу о возможных мирных переговорах, отчего воинственный настрой в ставке только усилился: молодёжь решила, что французы обессилены, измотаны боями, и вот удобный случай их добить. С ответным парламентёрским визитом к Бонапарту отправился один из таких задорных вояк, князь Долгорукий (тот самый, полупсевдонимно упомянутый Толстым).
Говорил он с Наполеоном заносчиво и гордо, а тот постарался сделать всё, чтобы убедить князя в своей слабости и готовности сдать позиции… И уж конечно, обвёл незадачливого переговорщика вокруг пальца: Долгорукий пустился докладывать Александру, что дело за малым – дать генеральное сражение и победить [84].
Справедливость требует отметить, что некоторые историки (например, С.М. Соловьёв), считают, что князь в данной ситуации оказался «стрелочником»: на него якобы дружно списали все промахи нашей дипломатии и разведки – и так это пошло гулять по всем письменным источникам [61, 106].
Как бы там ни было, в ставке воодушевились пуще прежнего и стали готовиться к битве. Кутузов был против, предлагая дождаться дополнительных подкреплений, но его не очень послушали, а он как-то не особо настаивал. Почему? Мнения на сей счёт бытуют разные, даже экзотические; но если говорить серьёзно, то о мотивах пассивности главнокомандующего сегодня можно лишь гадать. Человек немолодой: устал, приболел, махнул на всё рукой: вам надо, сами и побеждайте… Бог весть.
Итак, битва была решена. Австрийский штабной генерал Вейротер разработал план сражения. План этот совершенно иллюстративно воспроизводил баснословное «гладко было на бумаге…» Видимо, как не очень искусный шахматист, выиграв пешку, считает, что с этим преимуществом он автоматически доведёт партию до победы, так и Вейротер полагал, что уже имеющееся численное превосходство (85 тысяч против 73-х) скажется само собой в ходе боя. Наполеон же не поленился собственными глазами тщательно изучить местность у крохотного городка Аустерлиц чуть восточнее Брюнна и разработать свой план, куда более реалистичный, основанный на том, что при верном знании и умелом использовании условий местности, а также с полководческим вдохновением можно добиться успеха и с меньшими силами. Что и доказал 2 декабря 1805 года – или, по Юлианскому календарю, 20 ноября.
5
Ранним утром 2 декабря в стане союзников началась торопливая, нервная суета. Все понимали, что это – последние часы перед боем. В темноте спешно собирались, на ходу жевали хлеб, швыряли в догоравшие костры ненужный хлам. Слышались резкие выкрики команд.
Судя по дошедшим до нас данным, начинающаяся зима была аномально тёплой: никакого снега не было в помине, зато стоял густой, непроглядный, непроходимый туман, маршевые колонны двигались практически вслепую… И почти сразу же, в этом тумане, появились первые признаки неразберихи, неумелого управления войсками.
Кто-то уже на марше стал вносить коррективы в движение колонн, из-за чего австрийская кавалерия пересекла путь русской пехоте; возникла заминка и ругань среди начальства. Командиры никак не могли договориться о порядке действий… Время шло, светало, туман нехотя рассеивался, вершины холмов проступали из него.
На одной из таких вершин стоял со свитой Наполеон, удовлетворённо наблюдая, как противник своими маневрами делает именно то, что ему, Наполеону, надо. Наверное, он ощущал тот особенный, счастливый, знакомый лишь избранникам судьбы взлёт ясновидения – когда точно знаешь, что всё будет по-твоему. Наверное, так было. Да иначе и не может! – в такой день, в первую годовщину коронации. Французский император ощущал себя в этот миг почти пророком.
Часов около восьми ударили первые выстрелы. Завязалась несильная и бессмысленная перестрелка – куда палить в таком тумане, толком не знал никто. Стреляли скорее для поддержания бодрости духа.
Передвижение союзных войск оголяло господствующую над местностью вершину, так называемые Праценские высоты, ключевую точку диспозиции боя. Дождавшись, когда противник сам достаточно ослабит силы на данном направлении, Наполеон вдруг обрушил на них внезапный удар, захватил высоты и мигом втащил туда артиллерию. Теперь инициатива была в его руках: он мог действовать как хотел, а русско-австрийские войска лишь как могли – им оставалось только отбиваться.
С верхней точки французы открыли пушечный и ружейный огонь, окончательно смешавший порядки союзников. Затем, не теряя ни секунды, Наполеон стремительно бросил кавалерию и пехоту на неповоротливую основную массу противника.
История войн – всегда история солдатской доблести, того, как воин бьётся в совершенно безнадёжной ситуации – умру, но не сдамся! – высшая честь бойца. Примеры этого входят в историю, становятся легендой… Но увы – часто солдатский подвиг есть результат генеральской глупости. Или, скажем мягче, недальновидности; армии всех крупнейших стран мира имеют в своих книгах славы такие чёрные или серые страницы.
В Англии, например, давно сделалась преданием атака лёгкой кавалерии в Крымскую войну под Балаклавой, где некие тугодумные военачальники бросили свою конницу на почти неприступные русские позиции – наши артиллеристы и пехота крыли шквальным огнём по мчащимся всадникам, как по мишеням. Прежде, чем британские Ганибаллы сообразили, что происходит что-то не совсем то, больше половины атакующих было уничтожено.
Но отвага бойцов – вне сомнений. Выражение «атака лёгкой кавалерии», Сharge of Light brigade – стало в английском языке почти именем собственным, знаменитый поэт Альфред Теннисон написал об этом вдохновенную балладу, не прошёл мимо и Голливуд, снявший об этом фильм… Такая вот суровая военная романтика.
У нас образцом подобного возвышенно-грустного рода стал на века бросок Кавалергардского полка под Аустерлицем. Вообще-то, слово «кавалергард» есть некоторая популярная мифологема, охотно тиражируемая масс-культурой, примерно так же как и слово «гардемарин»; но то, что элитную кавалерийскую часть издавна овевал особенный гвардейски-петербургский шик – это уж, конечно, так. Цвет служилого дворянства! попасть в Кавалергардский полк было голубой мечтой любого честолюбивого дворянского юноши тех лет. И ясно, что слава о подвигах такого воинства куда громче, нежели ничуть не меньший подвиг какого-нибудь скромного провинциального полка.
Что нисколько не должно отменять и принижать собственно храбрости кавалергардов. Под Аустерлицем их товарищи по гвардии попали в тяжёлое положение: один из военачальников, генерал-лейтенант Кологривов, неудачно расположил подразделения Конного и Гусарского полков, и их смяла атака конных егерей генерала Раппа и полковника Морлана [85]. Расстройство в рядах кавалерии позволило французам навалиться на пехотные Преображенский и Семёновский полки; те, перестроившись, успешно отразили первый натиск противника. Удачно сработала и артиллерия генерал-майора Касперского, залпом картечи сильно выбившая ряды вражеских всадников – в числе прочих был убит полковник Морлан.
Но не оплошала и французская пехота. Поддерживая свою кавалерию, стрелки осыпали пулями преображенцев и семёновцев, и те вынуждены были отходить. Егеря с приданной к ним ротой мамелюков [арабов на французской службе – В. Г.] вновь насели на отступающих. В особенно тяжёлую переделку попал Семёновский полк. Ещё немного – и от него вряд ли бы что осталось.
Было около часу дня.
И вот тогда командующий гвардией цесаревич Константин бросил на выручку пехоте гвардейские казачьи части и Кавалергардский полк. Повёл их в атаку сам командир полка генерал-майор Депрерадович.
Это не было таким уж бестолковым приказом, как в случае под Балаклавой – хотя в целом инициатива была упущена уже безнадежно. Союзная армия стремительно превращалась в расползающийся по швам кафтан, в котором начальство пыталось судорожно латать по пять дыр сразу. Атака казаков и кавалергардов остановила французов и позволила пехоте отступить в относительном порядке; другое дело, что наши всадники «приняли огонь на себя», схватившись с более крупными силами врага. Сначала, правда, рубка шла на равных, но лучшее управление войсками у Наполеона сказалось и здесь: к месту боя первыми успели конные гренадеры во главе с маршалом Бессьером – здоровенные парни на огромных нормандских конях, тогдашний аналог современных танковых войск. «Заставим плакать петербургских дам!» – с этим лихим кличем могучие вояки ударили по нашей кавалерии.
Наши не дрогнули. Бились отчаянно. Но силы были уже очень неравны. Французы сумели рассечь Кавалергардский полк на две части; большей удалось отступить, а вот 4-й эскадрон полковника князя Репнина оказался окружён – и тем дамам, что ждали возвращения своих кавалеров именно из этого эскадрона, в самом деле пришлось вскоре горько плакать…
Кавалергардская атака оказалась пиковым моментом битвы. После неё всё сломалось и рассыпалось вконец. Некоторое время в отступлении союзных войск ещё наблюдался какой-то порядок, но довольно быстро оно превратилось в катастрофическое бегство, где каждый сам за себя. Сражение кончилось.
Наполеон считал Аустерлиц своей лучшей победой. Справедливо: то был чистой воды полководческий триумф. Русские солдаты и офицеры были не трусливее французов и сражались не хуже (про австрийцев сказать особо нечего). А вот в той гигантской партии в супершахматы, какой является война, Наполеон, конечно, оказался в данный миг чемпионом.
Ну, а нашему незадачливому коронованному полководцу довелось испить горькую чашу до краёв. В стихии повальной паники ему только и осталось, что бежать в толпе со всеми. Рядом остались двое самых верных, те, кто не чванился, не блистал эполетами, не сверкал орденами: личный врач Виллие (спутник всей жизни императора, вплоть до последнего дня) и берейтор Эне. Орденоносцев же как ветром сдуло. Втроём так и скакали, куда глаза глядят. Рядом с ними упало ядро, всех обдало землёй… Начало темнеть, резко похолодало – беда не ходит одна, все напасти обрушились разом… Долго и неприкаянно мотались по каким-то буеракам, наконец, нашли скудный приют в чешской крестьянской избе, где грязный, голодный, павший духом Император Всероссийский наконец-то в слезах прикорнул на соломе.