Но сам Барклай на роль «скифа», порождение стихии, никак не подходил. А вот на роль «громоотвода», неудачника, чьё имя символ отступления – весьма, по всем параметрам. Технически: никто лучше него не смог бы организовать отход; и идеологически – собрал на себя все проклятия, отведя их от светлого царского облика… Ну, а после того, как мавр своё дело сделал, понятно, что мавр может и удалиться.
Что тут сказать?.. В сущности, Александр просто-напросто «сдал» Барклая – примерно так же, как полгода назад Сперанского; с некоторыми, правда, существенными поправками: от Михаила Михайловича он отказываться не хотел, его вынудили, а Михаила Богдановича сознательно принёс в жертву, изначально наметив козлом отпущения – нормальный, так сказать, политический цинизм. Генерал понял это, видимо, с некоторым опозданием, будучи в политике не искушён… А поняв, пережил, конечно, тяжело, даже заболел – непритворно, по-настоящему. Однако, человек умный, он сумел принять эту правду, то, что сделано так было не из подлости, а из политической целесообразности. Да и Александр, сыграв с достойным человеком в недостойную игру, потом уж постарался дать тому понять, что это был хитроумный вынужденный маневр. Ещё, кстати, одно отличие от ситуации со Сперанским: с тем император расставался надолго, быть может, навсегда – и понимал это; Барклая не отлучал вовсе, а чуть погодя буквально засыпал высокими наградами: в течение нескольких лет военачальник стал графом (потом – князем), фельдмаршалом, стал-таки главнокомандующим, получил высшие ордена: св. Андрея Первозванного и св. Георгия I-й степени… Словом, Александр, не имея возможности – положение обязывает! – извиниться по-человечески, извинился по-императорски перед человеком, которого ценил и уважал, но с которым пришлось сыграть в такую жестокую игру. И Барклай, судя по всему, оценил это – и выбросил обиду из души.
Но то всё позже… А пока – идёт июль 1812 года, наши войска отходят. Наполеон пытается их преследовать, но больше преследует воздух, его армия теряет силы… и наконец, он принуждён 18 июля издать приказ об отдыхе, продолжительностью примерно неделю. Нужно стать лагерем, сгруппировать растянувшиеся части, привести в порядок измочаленное снаряжение… В русском штабе решили, что лучшего момента для контратаки не придумать.
Решение было абсолютно верным – но в теории; а на практике вышло недоразумение. Контрнаступление состоялось 26 июля… и закончилось провалом [59, т. 10, 670]. Отвратительные отношения между командармами вылились в крупную неприятность: наступление велось несогласованно, вразброд – а с таким противником как Наполеон, да ещё далеко не столь ослабленным, как хотелось бы, чьи силы были пока очень, очень велики – вся операция оказалась пустой тратой сил. Стремительным броском Бонапарт форсировал Днепр, угрожая Смоленску, важнейшему стратегическому пункту. Пришлось вновь спешно отступать – и лишь после этого маневра и тяжёлых боёв 1-я и 2-я армии наконец-то вечером 4 августа соединились у Смоленска.
Здесь уже превосходство французов в живой силе выглядело не столь чудовищным, оставаясь, однако, значительным: по боевым частям в полтора раза (180 тысяч человек против 120 тысяч). Наполеон, давно жаждавший генерального сражения – своей стихии! – воспрянул, рванулся вперёд, но умный Барклай, здраво рассудив, что ничего хорошего для нас из такой битвы не выйдет, дал приказ продолжить отступление, велев ряду частей 1-й армии оборонять город, по мере сил сдерживая натиск противника.
Это было оптимальное оперативно-тактическое решение – всякое другое привело бы лишь к худшим последствиям. Но с политической точки зрения… Так уж несчастливо сошлись звёзды для Барклая, а правильнее будет сказать, так их втихомолку расположил хитромудрый Александр Павлович – что опять министр остался один во всём виноват.
Недовольство начальством штука вообще мало хорошего обещающая, в армии вдвойне, а уж во время войны… Говорить нечего. Но император, как умелый повар, ожидающий, когда похлёбка закипит, при этом отнюдь не полившись через край – ни секундой раньше, ни секундой позже – выжидал критического уровня недовольства, и это случилось, когда наши войска оставили Смоленск. Вполне возможно, что Александр вовсе не думал о сдаче именно этого города, но так уж совпало. Вот тут-то и «черта наступила», как говаривал трактирный философ Семён Захарович Мармеладов. Пришло самое время назначить главнокомандующего.
5
Знал ли Александр заранее, что таковым станет именно Кутузов? Конечно, да. Хотел ли этого?.. – вопрос, уводящий в долгую психологическую глубь. Полководец был императору антипатичен по многим причинам, хотя бы и потому, что по неисповедимым капризам судьбы дополнял своей персоной самые тяжкие моменты жизни Александра. Смерть отца! Последний обед императора с семьёй и приближёнными – Кутузов за столом. Аустерлиц, страшный разгром – опять он тут как тут… Какой-то одноглазый знак Александровых бед! Конечно, в этих бедах великому князю, а затем царю винить бы себя самому, но символ, символ!.. кто же знает, какие таинственные невидимые нити соединяют людей. Наверняка император немало думал о том в трудные дни июня-июля 1812 года – и всё-таки не мог не прийти к выводу о неизбежности присутствия Кутузова и на сей раз.
Сам генерал-аншеф тоже это осознавал. К началу войны он явно оседлал фортуну: громкие победы, Бухарестский мир, нейтрализовавший Турцию, высокие награды, блестящие титулы, популярность в обществе… Будучи в июле назначен начальником Санкт-Петербургского ополчения, граф (пока ещё не князь!) немедля развил ураганную деятельность, и реальную, и рекламную, повёл умелую агитацию как среди широких масс, так и точечно, визитируя влиятельных лиц, в том числе и Марию Антоновну Нарышкину, любовницу государя… Опытнейший царедворец и дипломат, старый масон Кутузов в подобных коньюнктурах толк знал. Тут как раз подоспело и княжеское звание (29 июля), что даёт основание думать о ненавязчивом включении в пиар-кампанию самого императора – иначе другого дела у него в разгар войны нет, как сиятельные титулы раздавать…
Словом, общественное мнение к началу августа созрело. А возмущение Барклаем почти перезрело – «почти» потому, что Александр филигранно поймал момент, не дав нарыву гнева лопнуть, хотя едва-едва такое не случилось: уже и начштаба Первой армии Ермолов писал прямо императору о «предательстве» своего начальника, поддался подобным настроениям и великий князь Константин, находившийся при штабе Барклая [32, т.3, 222]… Но Александр всё просчитал мастерски. Более того, он как принципиальный либерал, сделал выбор главнокомандующего коллегиальным решением – собрал особый комитет, коему и поручил разобраться с данным вопросом. В комитет вошли крупнейшие сановники, всё знакомые нам лица: Аракчеев, Балашов, Вязьмитинов, Кочубей, Лопухин, Салтыков. Сей синклит мудрейших мудрил недолго, хотя справедливость требует сказать, что рассматривались там разные кандидатуры: Беннигсен, Багратион, даже всплыл из прошлого Пален, всеми давным-давно забытый; правда, речь шла не о нём самом, а об его сыне, Петре Петровиче, боевом генерале… Всерьёз ли велись эти дебаты или протокола ради, история умалчивает, но результат стал таким, каким должен был стать, а другим никак не мог: на пост главнокомандующего предлагался генерал-аншеф Михаил Илларионович Кутузов. Восьмого августа он был высочайше в этой должности утверждён.
Видимо, тогда-то до Барклая дошло, какой хитроумный маневр с ним проделали. Впоследствии, да, он сумел себя перебороть, признать суровую правду политики… но тогда ему пришлось тяжко. Отныне он становился одним из генералов в Ставке главнокомандующего. Заодно расстался и с постом министра.
Может показаться странным: в министерском кресле его заменил персонаж, отчасти случайно оказавшийся в премьер-лиге российской бюрократии, к тому же с неоднозначной репутацией. Но, впрочем, ничего странного в том не было: во время войны весь цвет генералитета был на фронте, и в министерстве за старшего, так сказать, остался генерал-лейтенант Алексей Иванович Горчаков. Он и стал аварийным министром. Правда, надо сказать, что он был не только аристократом в неведомо каком поколении [Горчаковы считаются Рюриковичами, равно как и Барятинские, Волконские, Львовы, Одоевские, Гагарины, Щербатовы, Лобановы-Ростовские… и многие другие дворянские фамилии – В.Г.], но и близким родственником знаменитых и влиятельных лиц: Суворова (дядя по матери) и Салтыкова (дядя жены Алексея Ивановича).
Да, Горчаковы – один из древнейших, знатнейших княжеских родов России, восходящий к основателю Руси Рюрику. Но в семье, как известно… Карьера Алексея Ивановича была на редкость экспансивной. К описываемому времени он дважды (дважды!!) обличался в растрате казённых денег: впервые при Екатерине, потом при Павле. И оба раза – ещё удивительнее! – был оправдан. Правда, во второй раз Павел Петрович, понимавший законность крайне своеобразно, повелел взыскать с оправданного убыток; видимо, императору надоело слушать истории про человека, которого всё подозревают, подозревают, и никак доказать подозрения не могут. Павел Петрович не без оснований предположил, что существует эффективный способ искоренить дальнейшие недоразумения: сделать один раз начёт на тридцать тысяч (именно такая сумма исчезла из казны Выборгского гарнизона, возглавляемого князем) – и подозрений больше не должно быть.
С чинами у Алексея Ивановича тоже вышла редкостная чехарда. Ему и тридцати не исполнилось, когда он стал генерал-лейтенантом (!), а менее чем через два месяца и ровно за неделю до смерти Екатерины был уволен в отставку. Спустя пару лет восстановился, но одним чином ниже: генерал-майор. И вторично до генерал-лейтенанта пришлось ему дослуживаться целых… двенадцать лет. В этом необычно скромном для министра звании он и встретил неожиданное назначение.
Впрочем, Горчаков не стал полноценным министром, а назывался «управляющим министерством», то есть исполняющим обязанности. И соответственно, полномочий имел гораздо меньше: например, не получил права личного доклада императору. Это также совершенно понятно – в военное время, тем более при заграничных походах управляющий министерством, оставленный «на хозяйстве», не великая фигура есть, что-то вроде начальника тыла… Но и с этими обязанностями князь справлялся неважно, хотя в августе 1814 года и был наконец-то утверждён министром.