Варшава издавна слыла у русских веселым городом — недаром на ее гербе изображена сирена — и еще со времен Петра привлекала желающих насладиться "приятностями жизни". Во время разделов Речи Посполитой и наполеоновских войн веселье в ней несколько поутихло, но с восстановлением Царства Польского древняя столица вновь запировала и запраздновала на славу. Со всей Европы сюда съехались польские эмигранты, служившие под знаменами Наполеона, а из России — путешественники и офицеры, служившие у великого князя Константина Павловича.
Но среди бесшабашного разгула уже слышался ропот. Причиной ему была колоритная особа великого князя.
Главную свою заботу Константин Павлович видел в создании польской армии, которая под его началом действительно вскоре стала считаться образцовой в Европе. Иностранные принцы и генералы специально ездили в Варшаву, чтобы научиться у великого князя искусству обучения войска. Поляки не без тщеславия говорили, что их армия доведена до wysokiej doskonalnosci, а сам Константин Павлович, слушая похвалы, с удовольствием повторял: "Мои ученики, мои ученики". Великий князь вникал во все мелочи солдатского быта: посещал казармы и конюшни, лазареты и кухни, наблюдал за ковкой и чисткой лошадей, проверял корм и подстилку, заглядывал в полковой котел и каждую миску, а вне службы любил побалагурить и покалякать как с офицерами, так и с солдатами. Немного было таких офицеров, от полковника до прапорщика, которые не были бы должны великому князю, и ни разу никто из должников не слышал ни слова об уплате долга. Константин Павлович ходил за гробом каждого умершего офицера, а покойных генералов лично носил до могилы.
Но все эти превосходные качества соседствовали в нем со вспыльчивостью и резкостью, которые переходили порой в безотчетную ярость, — сказывалась павловская порода. Браня польских офицеров, великий князь гремел: "Я вам задам конституцию!" Однажды, придя во время смотра в негодование от состояния амуниции солдат одного полка, он приказал арестовать поголовно всех полковых офицеров, предварительно осыпав их перед строем забористой бранью. Двое офицеров, не вынеся бесчестья, застрелились, а один пытался повеситься, но был вынут из петли. Только ближайший поверенный великого князя, грек Курута, умел успокоить его своим: "Цейцаз будет исполнено" (особо строгих приказов, однако, не исполнял). Для рассеяния гнева его высочества он заводил с Константином Павловичем разговор по-гречески (знание этого языка осталось у великого князя со времен "греческого проекта" Екатерины). Но царственный матерщинник и в греческие фразы вставлял русские словечки, а когда после всего Куруту ехидно спрашивали, что это ему говорил великий князь, грек хладнокровно отвечал, что бранчливый разговор его высочества по-гречески ничего особенного не значит, хотя перевести его на русский язык весьма трудно.
И русские офицеры часто бывали недовольны великим князем и в знак протеста договаривались за завтраком его высочества не есть и не поднимать бокалов за его здоровье. Раз, после исключения со службы одного товарища, все, как один, подали в отставку, чем заставили Константина Павловича одуматься и отменить приказ. Впрочем, великий князь знал свой несносный характер и однажды заметил, что в армии у него "строго и жучковато" (последнее слово произвел от "жучить").
Оттенки настроения великого князя можно было угадать по его одежде: если он надевал белый халат, то, значит, был в отменном расположении духа к тем, кого принимал в этом облачении; если в сюртуке без эполет — ни то ни сё; при появлении на сюртуке эполет дело становилось плохо, а если он выходил в мундире или, того хуже, в парадной форме, то следовало ожидать бури с ураганом.
Во внеслужебное время Константин Павлович преображался: был добр, приветлив, обнимал и целовал каждого офицера, трепал по плечу, смеялся, шутил и острил по-французски и по-польски, даже и на собственный счет.
Поляки надеялись, что своевольный нрав великого князя смирит красавица полька Жанетта Грудзинская, его любовница (супруга Константина Павловича еще в 1801 году уехала от него за границу), и ожидали от этой связи больших благ для Польши. Жанетта знала об этих надеждах и говорила подругам: "Я постараюсь сделать его высочество настолько счастливым, чтобы это отозвалось и на поляках".
Александр приехал в Варшаву 18 сентября и пробыл там две недели. Все это время он ходил в польском мундире и был неразлучен с братом. Парады и разводы не прекращались. Константин Павлович был счастлив и всем рассказывал, что его польскими войсками "государь не только что был доволен, но был даже удивлен".
Из Варшавы через Гродно и Ковно царь проследовал в Ригу. Здесь смотры уже сопровождались строгостями. Александр отставил от должности нескольких батальонных командиров за то, что "шаг слаб, неверен, многие люди ноги совсем не держат", "штаб-офицеры своих мест не знают" и "большая часть батальонных адъютантов не умеют [ни] сидеть верхом, ни шпаги держать".
За обедом он высказал свое удовлетворение от безопасности российских границ: "Этим счастливым положением границ наших обязаны мы Промыслу Божию, и Он поставил Россию в такое состояние, что она более ничего желать не может. Посему она имеет беспристрастный голос в делах Европы".
13 октября царь возвратился в Царское Село. Потекла тихая придворная жизнь. Дни проходили однообразно. Александр вставал в восьмом часу; постелью ему служил сафьянный тюфяк, расстеленный прямо на полу, подушкой жесткий кожаный валик, набитый сеном. Одевался с помощью одного лакея. Прислуги в Царском было немного. Александр не держал камергеров и камер-юнкеров (называл их придворными полотерами). Каждого слугу знал в лицо и проявлял внимание к их жизни. Однажды, встретив в парке баронессу Розен, сказал ей: "Я так доволен, что вскоре ваш и мой дом будут в союзе". Баронесса остолбенела. Оказалось, что, по сведениям государя, горничная из дома Розенов выходит замуж за пастуха дворцового стада.
В половине девятого он заканчивал свой туалет и приглашал Волконского (до этого часа никто не имел доступа к государю). После Волконского, который докладывал по военной части, приходил Аракчеев с докладом о состоянии дел вообще в империи; это занимало часа полтора. Следующие полчаса занимали дипломаты — Нессельроде и Каподистрия. Затем шел генерал-губернатор Петербурга Вязмитинов с рапортом о состоянии караулов. Наконец приглашались генерал-адъютанты, но им Александр задавал уже ничего не значащие вопросы, например о погоде. С 11 до 12 царь присутствовал на разводе. Позавтракав в первом часу, при любой погоде ехал на прогулку или шел гулять пешком. К трем часам возвращался к обеденному столу. Вечером иногда принимал министров, приехавших из Петербурга, но большей частью их доклады попадали на стол царю через Аракчеева.
Александр признавался, что Царское Село ему больше по душе, нежели столица: "Бог даровал мне это место для моего успокоения и наслаждения Его богатыми милостями и дарами природы. Здесь я удален от шума столицы, и здесь я успеваю сделать в один день столько, сколько мне не удастся сделать в городе за всю неделю".
Он вел почти монашеский образ жизни, отказывая себе из религиозных соображений во всех наслаждениях. Прежде всего это сказалось на его отношениях с женщинами. От прежнего платонического кокетничанья не осталось и следа. Графиня Шуазель-Гуфье пишет, что в это время в его речи с женщинами "преобладал дружеский тон и истинная благосклонность, но не прежняя любезность, скажу даже, кокетство. Не было более беспрерывного целования рук, нежных взглядов, пленительных улыбок". Теперь царь придерживался строгого целомудрия и искренне удивлялся, как это французский король в свои шестьдесят с лишним лет еще имеет фаворитку. Сам он порвал с Нарышкиной. Это привело в восторг г-жу Крюднер, которая однажды высокопарно похвалила государя за то, что он отказался от шестнадцатилетней связи. Один из слушателей на это заметил со вздохом: "Увы, иногда легче отказаться от шестнадцатилетней связи, чем от шестнадцатидневной!" Первой на это замечание расхохоталась великосветская пророчица. Впрочем, г-жа Крюднер и сама в 1816 году получила отставку. Видимо, она просто надоела Александру, как и все его прежние увлечения. К тому же баронесса имела неосторожность попросить места для своего зятя, а после подобных просьб царь, даже если удовлетворял их, терял уважение к человеку. Г-жа Крюднер продолжала жить в Петербурге и переписываться с Александром, но их задушевные свидания прекратились.
В конце июля 1817 года Александр предпринял новую поездку по России, которая продолжалась до конца 1818 года. Вначале царь посетил Могилев, Бобруйск и Киев. В это время его начал занимать вопрос о престолонаследии. В Белой Церкви, когда разговор за обедом коснулся обязанностей различных сословий, Александр заговорил об обязанностях монархов и неожиданно твердым голосом сказал:
— Когда кто-нибудь имеет честь находиться во главе такого государства, как наше, он должен в момент опасности первым становиться лицом к лицу с нею. Но он должен оставаться на своем месте лишь до тех пор, пока его физические силы будут ему позволять это, или, чтобы сказать одним словом, до тех пор, пока он будет в состоянии садиться на лошадь. После этого — он должен удалиться. — При этих словах он улыбнулся и докончил: — Что касается меня, то в настоящее время я прекрасно чувствую себя, но через десять или пятнадцать лет, когда мне будет пятьдесят, тогда…
Тут его прервали сразу несколько протестующих голосов, уверявших, что и в шестьдесят лет он будет здоров и свеж. Александр заговорил на другую тему, но было видно, что предыдущие слова были сказаны им не в шутку…
Царь побывал также в Полтаве и Харькове. При въезде в Курск его неприятно поразило открывшееся его взгляду зрелище: улица, по которой он должен был проехать, была полна народу, который стоял на коленях и протягивал ему прошения. В Орле губернатору был сделан строгий выговор за нечистоту улиц.