Коль язвы тяжкой <и> глубокой
Элей надежды не живит…
Вот страсть, которой я сгораю!..
Я вяну, гибну в цвете лет.
Но исцелится <не желаю>…
Тема стихотворения (оставшегося в рукописи) традиционна: сопоставление любви и дружбы как ведущих человеческих страстей было обычным в моралистической философии и литературе, как русской, так и западно-европейской, еще в XVIII в. Но и в этом, насквозь литературном тексте, лирический герой находит возможность высказать свою любимую мысль: лучше мучения любви, нежели ее отсутствие.
К***
Счастлив, кто близ тебя, любовник упоенный,
Без томной радости твой ловит светлый взор.
Движенья милые, игривый разговор
И след улыбки незабвенной.
Это незаконченное стихотворение представляет собой перевод второй оды Сапфо, популярная ода неоднократно переводилась как французскими, так и русскими поэтами. Стихотворение Пушкина близко к его двум черновым наброскам 1818–1819 гг.:
«Как сладостно!.. но боги, как опасно
Тебе внимать, твой видеть милый взор!..
Забуду ли улыбку, взор прекрасный
И огненный <………> разговор!
Волшебница, зачем тебя я видел —
<…………………………………..>
[Узнав тебя], блаженство я познал
И счастие мое возненавидел.
Лаиса, я люблю твой смелый <……> взор,
Неутол<имый жар>, открытые желанья,
И непрерывные лобзанья,
И страсти полный разговор.
Люблю твоих очей я вызовы немые,
Восторги быстрые, живые
Лаиса – имя известной греческой гетеры VI в. до н. э., ставшее нарицательным во французской поэзии XVIII в. Из этих трех текстов последний в наибольшей степени проникнут чувственностью. Он перекликается со стихотворением Батюшкова «В Лаисе нравятся улыбка на устах…», где есть противопоставление «неопытной красы», «незрелой в таинствах любовного искусства» и вакхической страсти «владычицы любви». В пушкинских набросках подобного противопоставления нет, но в будущем оно прозвучит во многих произведениях Пушкина, вплоть до стихотворения «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем…»
1819 год
Русалка
Над озером, в глухих дубровах.
Спасался некогда монах,
Всегда в занятиях суровых,
В посте, молитве и трудах.
Уже лопаткою смиренной
Себе могилу старец рыл
И лишь о смерти вожделенной
Святых угодников молил.
Однажды летом у порогу
Поникшей хижины своей
Анахорет молился Богу.
Дубравы делались черней;
Туман над озером дымился,
И красный месяц в облаках
Тихонько по небу катился.
На воды стал глядеть монах.
Глядит, невольно страха полный;
Не может сам себя понять…
И видит: закипели волны
И присмирели вдруг опять…
И вдруг… легка, как тень ночная,
Бела, как ранний снег холмов,
Выходит женщина нагая
И молча села у брегов.
Глядит на старого монаха
И чешет влажные власы.
Святой монах дрожит со страха
И смотрит на ее красы.
Она манит его рукою,
Кивает быстро головой…
И вдруг падучею звездою
Под сонной скрылася волной.
Всю ночь не спал старик угрюмый
И не молился целый день:
Перед собой с невольной думой
Все видел чудной девы тень.
Дубравы вновь оделись тьмою;
Пошла по облакам луна,
И снова дева над водою
Сидит, прелестна и бледна.
Глядит, кивает головою,
Целует издали шутя,
Играет, плещется волною,
Хохочет, плачет, как дитя,
Зовет монаха, нежно стонет…
«Монах, монах! Ко мне, ко мне!..»
И вдруг в волнах прозрачных тонет;
И все в глубокой тишине.
На третий день отшельник страстный
Близ очарованных брегов
Сидел и девы ждал прекрасной,
А тень ложилась средь дубров…
Заря прогнала тьму ночную:
Монаха не нашли нигде,
И только бороду седую
Мальчишки видели в воде.
Стихотворение, вероятно, является интерпретацией стихотворения Гете «Рыбак» в переводе Жуковского (1818). Здесь объединились две темы: шутливая тема грехопадения монаха (она присутствовала в ранних произведениях 1813 г. «К Наталье» и «Монах») и странная тема любви к русалке. Как увидим, этот сюжет почему-то очень занимал Пушкина на протяжении многих лет.
Платонизм
Я знаю, Лидинька, мой друг,
Кому в задумчивости сладкой
Ты посвящаешь свой досуг,
Кому ты жертвуешь украдкой
От подозрительных подруг.
Тебя страшит проказник милый,
Очарователь легкокрылый,
И хладной важностью своей
Тебе несносен Гименей.
Ты молишься другому богу,
Своей покорствуя судьбе;
Восторги нежные к тебе
Нашли пустынную дорогу.
Я понял слабый жар очей,
Я понял взор полузакрытый,
И побледневшие ланиты,
И томность поступи твоей —
Твой бог не полною отрадой
Своих поклонников дарит;
Его таинственной наградой
Младая скромность дорожит;
Он любит сны воображенья,
Он терпит на дверях замок,
Он друг стыдливый наслажденья,
Он брат любви – но одинок.
Когда бессонницей унылой
Во тьме ночной томишься ты,
Он оживляет тайной силой
Твои неясные мечты;
Вздыхает нежно с бедной Лидой
И гонит тихою рукой
И сны, внушенные Кипридой,
И сладкий, девственный покой.
В уединенном упоеньи
Ты мыслишь обмануть любовь;
Напрасно! – в самом наслажденьи
Тоскуешь и томишься вновь…
Амур ужели не заглянет
В неосвященный твой приют?
Твоя краса, как роза, вянет,
Минуты юности бегут.
Ужель мольба моя напрасна?
Забудь преступные мечты —
Не вечно будешь ты прекрасна,
Не для себя прекрасна ты.
Стихотворение представляет собой вольный перевод фрагмента из поэмы Парни «Взгляд на Цитеру» (1787 г.), где речь идет о девушке, которая мечтает о любви, но страшится и бога любви «милого проказника» Амура, и важного бога брака Гименея. Поэт призывает ее отдаться любви, ибо юность и красота не вечны. Высказывалось предположение, опирающееся на некоторые замечания в письмах А. И. Тургенева и П. А. Вяземского, что у стихотворения есть реальный адресат – семнадцатилетняя Софья Станиславовна Потоцкая, дочь известной в Петербурге красавицы-гречанки С. К. Клавоне. Однако из переписки А. И. Тургенева и Вяземского следует, скорее, другое: пушкинское стихотворение можно было отнести к Потоцкой, но это не означает, что оно было обращено именно к ней. Иначе говоря, мы имеем дело с емким поэтическим текстом, в котором можно найти отзвуки реальных лиц и событий. Образ увядающей розы («Твоя краса, как роза, вянет») в дальнейшем станет одним из сквозных образов пушкинской лирики.
Дорида
В Дориде нравятся и локоны златые,
И бледное лицо, и очи голубые.
Вчера, друзей моих оставя пир ночной,
В ее объятиях я негу пил душой;
Восторги быстрые восторгами сменялись,
Желанья гасли вдруг и снова разгорались;
Я таял; но среди неверной темноты
Другие милые мне виделись черты,
И весь я полон был таинственной печали,
И имя чуждое уста мои шептали.
Существует предположение, что прототипом Дориды является Ольга Масон (см.: «Ольга, крестница Киприды). Правда, в подтверждение можно привести только один факт: на сохранившемся миниатюрном портрете внешность Масон соответствует поэтическому описанию Дориды: «локоны златые», «бледное лицо», «очи голубые». Однако все это – традиционный портрет красавицы, позднее иронически обыгранный в романе «Евгений Онегин»: «Глаза, как небо, голубые, ⁄ Улыбка, локоны льняные…»
Гораздо интереснее нетривиальная лирическая ситуация стихотворения, которая позднее будет развита Пушкиным в поэме «Кавказский пленник»: «В объятиях подруги страстной ⁄ Как тяжко думать о другой».
1820 год
Ему исполнился двадцать один год, по меркам того времени он уже считается взрослым мужчиной. По своей внутренней хронологии он очень быстро взрослел, взрослела и его любовная лирика.
Дориде
Я верю: я любим; для сердца нужно верить.
Нет, милая моя не может лицемерить;
Все непритворно в ней: желаний томный жар,
Стыдливость робкая харит бесценный дар.
Нарядов и речей приятная небрежность
И ласковых имен младенческая нежность.
В рукописи имеется помета Пушкина: «Подражание древним или как хотите». Последняя строка стихотворения: «И ласковых имен младенческая нежность» является буквальным переводом строки из XXVI элегии Андре Шенье. Пушкинское определение жанра своего произведения не противоречит выбору литературного источника. По признанию Пушкина в письме к Вяземскому от 5 июля 1824 г., Шенье для него «из классиков классик, от него так и несет древней греческой поэзией».
Вл. Ходасевич считал, что стихотворения «Дорида» и «Дориде» составляют пару: в одном поэт уверяет себя в «непритворности» возлюбленной, а в другом сам убеждается в способности в объятиях одной женщины вспоминать другую. Однако, скорее всего, ничего, кроме условного имени героини, эти стихотворения не связывает.
Стихотворение «Дориде» не имеет реального адресата, родившись, в сущности, из одной строчки Шенье, оно являет собою образец поэтической фантазии. Воображение поэта, оттолкнувшись от строки Шенье, создает выразительный и психологически достоверный женский образ.