Известно три мадригала, написанные Пушкиным в 1817-начале 1820 гг. Адресаты двух из них, изящных и вполне традиционных, не установлены.
Мадригал М…ой
О вы, которые любовью не горели,
Взгляните на нее: узнаете любовь.
О вы, которые уж сердцем охладели,
Взгляните на нее: полюбите вы вновь!
К А. Б.***
Что можем наскоро стихами молвить ей?
Мне истина всего дороже.
Подумать не успев, скажу: ты всех милей;
Подумав, я скажу все то же.
Адресаты первых двух мадригалов не установлены, третий связан с театральными увлечениями молодого Пушкина.
<В альбом Е. Я. Сосницкой>
Вы съединить могли с холодностью сердечной
Чудесный жар пленительных очей.
Кто любит вас, тот очень глуп, конечно;
Но кто не любит вас, тот во сто раз глупей.
Эпиграмма адресована Елене Яковлевне Сосницкой (урожд. Воробьева; 1800–1855), дочери известного певца Я. С. Воробьева, жене (с 1817) актера И. И. Сосницкого. Сосницкая дебютировала как драматическая актриса в 1814 г. и считалась одной из лучших учениц А. А. Шаховского. На «чердаке» Шаховского, где Пушкин начинает бывать с декабря 1817 г., и состоялось, скорее всего, личное знакомство поэта с Сосницкой. Его увлечение было недолгим – вскоре он стал равнодушен к чарам молодой актрисы, многим тогда кружившей голову. По свидетельству актера и драматурга Н. И. Куликова, Пушкин говорил о Сосницкой: «Я сам в молодости, когда она была именно прекрасной Еленой, попался было в сеть, но взялся за ум и отделался стихами». 27 октября 1819 г. Пушкин писал П. Б. Мансурову из Петербурга: «Сосницкая и кн. Шаховской толстеют и глупеют, – я в них не влюблен».
Мадригал интересен тем, что комплиментарная форма здесь не помешала поэту создать живой женский образ. Смысл пушкинского четверостишия, построенного на парадоксах, проясняет характеристика, данная актрисе Н. И. Куликовым: «Она была кокетка, любила, чтобы все влюблялись в нее и ухаживали за нею, а сама была холодна. Пушкин сразу понял ее и написал ей в альбом стихи, которые, разбирая в настоящее время, удивляешься, как в 4 строках он сумел выразить всю ее характеристику».
«Ольга, крестница Киприды…»
Ольга, крестница Киприды,
Ольга, чудо красоты,
Как же ласки и обиды
Расточать привыкла ты!
Поцелуем сладострастья
Соблазнительного счастья
Назначаешь тайный час.
Мы с горячкою любовной
Прибегаем в час условный,
В дверь стучим – но в сотый раз
Слышим твой коварный шепот,
И служанки сонный ропот,
И насмешливый отказ.
Ради резвого разврата,
Приапических затей,
Ради неги, ради злата,
Ради прелести твоей,
Ольга, жрица наслажденья,
Внемли наш влюбленный плач —
Ночь восторгов, ночь забвенья
Нам наверное назначь.
Когда написано это стихотворение, точно не известно, очевидно, в петербургский период жизни Пушкина (вторая половина 1817 – начало 1820 гг.) По сведениям П. В. Анненкова, адресат стихотворения – Ольга Массон, одна из петербургских «прелестниц». П. И. Бартенев именовал ее куда более определенно петербургской «непотребницей». Видимо, она вела весьма бурную жизнь, открыто жила на содержании, но в дальнейшем, впрочем, вышла замуж и сделалась почтенной дамой. Содержание пушкинского стихотворения не оставляет сомнений в образе жизни адресата, но «резвый разврат» и «приапические затеи» ничуть не смущают автора. Стихотворение получилось таким же беззаботным и легкомысленным, как и его юные герои.
<Е. П. Бакуниной >
Напрасно воспевать мне ваши именины
При всем усердии послушности моей;
Вы не милее в день святой Екатерины
Затем, что никогда нельзя быть вас милей.
Четверостишие-мадригал было написано по случаю дня именин Бакуниной. Именины Екатерины приходятся на 24 ноября, но в каком году Пушкин посвятил Бакуниной свой мадригал, точно не известно. Из содержания стихотворения явствует, что просьба о стихотворном поздравлении исходила от самой Бакуниной. Скорее всего, этот непринужденный и изящный поэтический комплимент был написан уже после окончания Лицея, когда полудетская влюбленность поэта сменилась обычной светской любезностью.
<На Колосову>
Все пленяет нас в Эсфири:
Упоительная речь,
Поступь важная в порфире,
Кудри черные до плеч,
Голос нежный, взор любови,
Набеленная рука,
Рамалеванные брови
И широкая нога!
Адресат эпиграммы – молодая актриса Александра Михайловна Колосова, в замужестве Каратыгина. Пушкин познакомился с ней летом 1818 г. и вскоре сделался своим человеком в доме. Судя по воспоминаниям Каратыгиной, в то время она относилась к Пушкину с симпатией, но несколько снисходительно. В ее глазах он был только милый забавный мальчик, шалун и озорник. Злую и язвительную эпиграмму на свое выступление в роли Эсфири в одноименной трагедии Расина, она расценила как совершенно неожиданный и несправедливый выпад. Каратыгина утверждала, что какой-то недоброжелатель убедил Пушкина, что она называла его «мартышкой», имея в виду его некрасивое лицо. Версия не поддается проверке, но представляется правдоподобной: насмешки поэта над внешностью актрисы можно объяснить только какой-то личной и болезненной обидой. После возвращения Пушкина из ссылки между молодыми людьми снова установились теплые дружеские отношения. А слова «кудри черные до плеч» были повторены поэтом в описании внешности Владимира Ленского.
Некоторые стихотворения этого периода сохранились только в черновиках и набросках. Три наброска связаны между собой легкой стилизацией под античную лирику.
Как сладостно!.. но, боги, как опасно
Тебе внимать, твой видеть милый взор!..
Забуду ли улыбку, взор прекрасный
И огненный <…………> разговор!
Волшебница, зачем тебя я видел —
<…………………………………>
[Узнав тебя], блаженство я познал
И счастие мое возненавидел.
– —
Лаиса, я люблю твой смелый <………> взор,
Неутол<имый> жар, открытые желанья,
И непрерывные лобзанья,
И страсти полный разговор.
Люблю твоих очей я вызовы немые,
Восторги быстрые, живые
– —
«Оставь, о Лезбия, лампаду
Близ ложа тихого любви
Два наброска не похожи на другие, в них намечена исповедальная интонация:
Позволь душе моей открыться пред тобою
И в дружбе сладостной отраду почерпнуть.
Скучая жизнию, томимый суетою,
[Я жажду] близ тебя, друг нежный, отдохнуть…
Ты помнишь, милая, – зарею наших лет,
Младенцы, мы <………..> любить умели…
Как быстро наших лет <……….> улетели
______________
В кругу чужих, в немилой стороне
Я мало жил и наслаждался мало!
И дней моих печальное начало
Наскучило, давно постыло мне!
К чему мне жизнь? Я не рожден для счастья,
[Для радостей], для дружбы, для забав.
<…………………………………> избежав,
Я хладно пил из чаши сладострастья.
Ты мне велишь открыться пред тобою
<……………….> дерзал я обо<жать?>.
Но страсть одна повелевала мною —
Тексты не позволяют судить даже гипотетически об адресате. Вполне вероятно, что это адресат условный. Наброски, так и не воплотившиеся в завершенные стихотворения, позволяют догадываться об определенном внутреннем смятении лирического героя. Он уже не новичок в «науке страсти нежной». Он прошел и этап элегических мечтаний, и этап упоения чувственной страстью. Ему хочется чего-то нового, другого, того, что он лишь пытается выразить в слове.
«Напрасно, милый друг, я мыслил утаить…»
Напрасно, милый друг, я мыслил утаить
Обманутой души холодное волненье.
Ты поняла меня – проходит упоенье,
Перестаю тебя любить…
[Исчезли навсегда часы] очарованья,
Пора прекрасная прошла,
Погасли юные желанья,
Надежда в сердце умерла.
Нам неизвестно имя этого «милого друга», но гораздо важнее другое: бурные развлечения юности не помешали глубоким и чистым чувствам развиться в душе поэта. В теплой, нежной интонации слов, обращенных к женщине, которую он уже не любит, впервые наметились психологические коллизии его зрелых стихотворений.
Весной 1820 г. Пушкин, высланный из столицы за вольнодумные стихи и дерзкие эпиграммы, выезжает на юг. Заканчивается целый период его жизни и начинается новый.
«Погасло дневное светило…»
Погасло дневное светило;
На море синее вечерний пал туман.
Шуми, шуми, послушное ветрило,
Волнуйся подо мной, угрюмый океан.
Я вижу берег отдаленный,
Земли полуденной волшебные края;
С волненьем и тоской туда стремлюся я,
Воспоминаньем упоенный….
И чувствую: в очах родились слезы вновь;
Душа кипит и замирает;
Мечта знакомая вокруг меня летает;
Я вспомнил прежних лет безумную любовь,
И все, чем я страдал, и все, что сердцу мило,
Желаний и надежд томительный обман…
Шуми, шуми, послушное ветрило,
Волнуйся подо мной, угрюмый океан.
Лети, корабль, неси меня к пределам дальным
По грозной прихоти обманчивых морей,
Но только не к брегам печальным
Туманной родины моей,