Страны, где пламенем страстей
Впервые чувства разгорались,
Где музы нежные мне тайно улыбались,
Где рано в бурях отцвела
Моя потерянная младость,
Где легкокрылая мне изменила радость
И сердце хладное страданью предала.
Искатель новых впечатлений,
Я вас бежал, отечески края;
Я вас бежал, питомцы наслаждений,
Минутной младости минутные друзья;
И вы, наперсницы порочных заблуждений,
Которым без любви я жертвовал собой,
Покоем, славою, свободой и душой,
И вы забыты мной, изменницы младые,
Подруги тайные моей весны златые,
И вы забыты мной… Но прежних сердца ран,
Глубоких ран любви, ничто не излечило…
Шуми, шуми, послушное ветрило,
Волнуйся подо мной, угрюмый океан…
Стихотворение написано в конце августа 1820 г., он уже полон новых впечатлений, уже очарован югом и морем. Резкая перемена обстановки и привычного образа жизни позволяет ему спокойно оценить пролетевшие годы и, разумеется, осмыслить свой любовный опыт. В стихотворении биографические реалии тесно переплетаются с традиционными элегическими мотивами.
Что здесь принадлежит реальности, а что – воображению? Быть может, он и сам не смог бы дать исчерпывающий ответ на такой вопрос. Как бы то ни было, все это в равной степени является реальностью лирического сюжета.
«Увы, зачем она блистает…»
Увы, зачем она блистает
Минутной, нежной красотой?
Она приметно увядает
Во цвете юности живой…
Увянет! Жизнью молодою
Недолго наслаждаться ей;
Недолго радовать собою
Счастливый круг семьи своей,
Беспечной, милой остротою
Беседы наши оживлять
И тихой, ясною душою
Страдальца душу услаждать.
Спешу, в волненьи дум тяжелых,
Сокрыв уныние мое,
Наслушаться речей веселых
И наглядеться на нее.
Смотрю на все ее движенья,
Внимаю каждый звук речей,
И миг единый разлученья
Ужасен для души моей.
Стихотворение написано, скорее всего, в Гурзуфе и предположительно, посвящено одной из сестер Раевских (по одной версии – Елене, по другой Екатерине). «Все его дочери – прелесть», – писал Пушкин брату о дочерях Н. Н. Раевского 24 сент. 1820 г. Более вероятно, что речь идет о Елене, ведь она была серьезно больна. Здесь впервые у Пушкина появляется лирический мотив любования вянущей, гибнущей красотой. Он получит свое развитие в нескольких, написанных позднее, произведениях Пушкина.
К***
Зачем безвременную скуку
Зловещей думою питать
И неизбежную разлуку
В уныньи робком ожидать?
И так уж близок день страданья!
Один, в тиши пустых полей,
Ты будешь звать воспоминанья
Потерянных тобою дней, —
Тогда изгнаньем и могилой,
Несчастный, будешь ты готов
Купить хоть слово девы милой,
Хоть легкий шум ее шагов.
Адресат стихотворения неизвестен, но, вполне вероятно, что и оно навеяно общением с Еленой Раевской. Впрочем, из текста стихотворения неясно, почему грядет «неизбежная разлука» с «девой милой»? Страшится ли он ее смерти или же просто ждет ее отъезда? Неясность лирического сюжета является одним из средств поэтического внушения или суггестии.
Отступление третье: о суггестивности лирической поэзии
Термин «суггестивность» (от французского suggestion – внушение) в самом общем своем смысле употребляется в литературоведении для обозначения невысказанного, но ощутимого. Суггестивная атмосфера – это атмосфера, исподволь внушенная теми или иными средствами поэтики. Знаменитые филологи (А. Потебня, Б. В. Томашевский, Л. Я. Гинзбург) разными словами говорят об одном: в поэзии есть определенное соотношение между сказанным и внушенным, лирика создает впечатление «возможного значения», поэтические образы оживляются в восприятии читателя, говорят ему иное и большее, нежели в них непосредственно заключено.
Основа этого явления коренится в самой природе литературного творчества: художественные тексты тем и отличаются от текстов научных и публицистических, что несут в себе некую скрытую информацию, которая «закодирована» так или иначе в самой художественной форме. Особенно очевидно выступает это свойство художественного текста в лирической поэзии. При этом «тайна» лирической поэзии состоит в том, что характер читательских ассоциаций задан поэтическим текстом, поток их исподволь направляется в то или иное русло.
Суггестивность лирики Пушкина, в отличие, скажем, от лирики Мандельштама, отнюдь не бросается в глаза. Допустимо и усомниться, существует ли это явление в пушкинской поэзии? Есть ли в ней это расхождение между названным и внушенным? Ведь стала уже общим местом выношенная не одним поколением исследователей мысль об объективности и точности каждого пушкинского поэтического слова. Но в чем же тогда состоит мощный лирический потенциал его стихотворений?
Трудность анализа пушкинских стихотворений в том, что они очень просты. Это не парадокс: филологам хорошо известно, что сложные стихи анализировать гораздо легче, чем простые. Сложные действительно понятней: они властно организуют сам образ мышления читателя; причудливость образов, неожиданность сравнений и метафор подталкивают мысль, подсказывают путь к постижению скрытого смысла. Восприятие сложных стихов – трудный и напряженный мыслительный процесс, но он направлен, организован, можно сказать, навязан читателю поэтическим текстом. Пушкинский же текст прост и ясен, он не задает читателю никаких загадок; но он и не дает никакого направления его воспринимающей мысли. Его нельзя «понять» в том смысле, что нельзя пройти через него, как через средство, выйдя из него с вновь обретенным знанием, как с достигнутой целью. Тем не менее, поэтические тексты
Пушкина, в которых все, казалось бы, прямо высказано, мощно продуцируют невысказанное. Что именно? Это зависит от нас. Поэтические образы и символы дремлют в нераскрытых книгах, ожидая чуткого и внимательного читателя. Лирическое стихотворение – это, в сущности, определенное состояние души, выраженное в такой словесной форме, которая способна вызвать соответствующее состояние и у читателя. И только тогда, когда читатель откликнулся, когда в его сознании возникли образы, эмоции, ассоциации, – стихотворение обретает полноту смысла, «осуществляется» вполне.
«Редеет облаков летучая гряда…»
Редеет облаков летучая гряда.
Звезда печальная, вечерняя звезда!
Твой луч осеребрил увядшие равнины,
И дремлющий залив, и черных скал вершины.
Люблю твой слабый свет в небесной вышине,
Он думы разбудил, уснувшие во мне.
Я помню твой восход, знакомое светило,
Над мирною страной, где все для взоров мило,
Где стройны тополи в долинах вознеслись,
Где дремлет нежный мирт и темный кипарис
И сладостно шумят полуденные волны;
Там некогда в горах, сердечной неги полный,
Над морем я влачил задумчивую тень,
И дева юная во мгле тебя искала,
И именем своим подругам называла.
В стихотворении отразились его живые впечатления от пребывания в Крыму и в Каменке, имении Давыдовых. В осеннем пейзаже угадывается залив реки Тясмина в Каменке, а в описании прекрасного летнего пейзажа отозвались воспоминания о Гурзуфе. Какая именно звезда имеется здесь в виду, точно выяснить не удалось. Посылая стихотворение в альманах «Полярная звезда», Пушкин просил его издателя Александра Бестужева не публиковать трех последних строк, где говорится о юной деве, называвшей вечернюю звезду своим именем, и негодовал, когда его просьба не была исполнена.
Поэтические обращения к вечерней звезде – давняя традиция европейской литературы, восходящая к идиллии греческого лирика Биона, жившего в III–II вв. до нашей эры. Французские переводы Биона были, безусловно, знакомы Пушкину. Однако в письмах Бестужеву Пушкин уверял, что его возмутило предание гласности интимной подробности, связанной с любимой женщиной.
Кто же эта женщина? Существует предположение, что элегия посвящена Екатерине Раевской. Оно основывается, главным образом, на тех же строчках «И дева юная во мгле тебя искала ⁄ И именем своим подругам называла». Муж Екатерины М. Ф. Орлов писал ей 3 июля 1823 г.: «Среди стольких дел, одно другого скучнее, я вижу твой образ, как образ милого друга, и приближаюсь к тебе или воображаю тебя близкой всякий раз, как я вижу памятную Звезду (fameuse Etoile), которую ты мне указала. Будь уверена, что едва она восходит над горизонтом, я ловлю ее появление с моего балкона». Правда, неизвестно, откуда мог знать об этом Пушкин. Если же женщина называла свою звезду не только мужу, но и всем знакомым, в чем тогда интимность этой подробности?
На роль адресата элегии, еще с меньшими основаниями, предлагались и другие дочери Раевского: Елена и Мария. Традиционно это стихотворение связывается с темой «утаенной любви» Пушкина.
1821 год
В южной ссылке он пишет свои «южные», романтические поэмы («Цыганы», «Кавказский пленник», «Бахчисарайский фонтан») и переживает романтические влюбленности. Он еще очень молод и упоен радостью жизни. В незаконченном послании к В. Ф. Раевскому 1822 г. («Ты прав, мой друг, – напрасно я презрел…») он пишет:
«Я знал любовь не мрачною тоской,
Не безнадежным заблужденьем,
Я знал любовь прелестною мечтой,
Очарованьем, упоеньем».
Нет причин подвергать сомнению это признание.
Насколько можно судить по мемуарной литературе, он увлекался в это время многими девушками: современники называют дочерей Николая Раевского: Марию, Елену и Екатерину, Пульхерию Варфоломей, Екатерину Стамо, Калипсо Полихрони. Эти женщины лишь условно соотносятся с адресатами его любовной лирики.