Дева
Я говорил тебе: страшися девы милой!
Я знал: она сердца влечет невольной силой.
Неосторожный друг, я знал: нельзя при ней
Иную замечать, иных искать очей.
Надежду потеряв, забыв измены сладость,
Пылает близ нее задумчивая младость;
Любимцы счастия, наперсники судьбы
Смиренно ей несут влюбленные мольбы;
Но дева гордая их чувства ненавидит
И, очи опустив, не внемлет и не видит.
Образ «гордой девы» («гордой девы идеал», который упоминает Пушкин в «Отрывках из путешествия Онегина») был непременной принадлежностью романтического канона, столь актуального для творчества Пушкина периода южной ссылки. В отношении к неприступной «деве» не чувствуется неприязненной иронии, отчетливо звучащей в строках из «Евгения Онегина» о красавицах с брегов Невы: «Внушать любовь для них – беда, /Пугать людей для них – отрада». Возможно, спокойная интонация объясняется тем, что лирический субъект выступает здесь не в качестве действующего лица, а некоего «третьего», наблюдателя, описывающего со стороны отношения девы и ее несчастливых поклонников. В этом стихотворении впервые у Пушкина возникает тема опасной и губительной власти женщины, которая с такой силой прозвучит в сказке-фантасмагории «Золотой петушок».
«Умолкну скоро я. Но если в день печали…»
Умолкну скоро я. Но если в день печали
Задумчивой игрой мне струны отвечали;
Но если юноши, внимая молча мне,
Дивились долгому любви моей мученью;
Но если ты сама, предавшись умиленью,
Печальные стихи твердила в тишине
И сердца моего язык любила страстный;
Но если я любим… позволь, о милый друг,
Позволь одушевить прощальный лиры звук
Заветным именем любовницы прекрасной.
Когда меня навек обымет смертный сон,
Над урною моей промолви с умиленьем:
Он мною был любим, он мне был одолжен
И песен и любви последним вдохновеньем.
Мой друг, забыты мной следы минувших лет…
Мой друг, забыты мной следы минувших лет
И младости моей мятежное теченье.
Не спрашивай меня о том, чего уж нет,
Что было мне дано в печаль и в наслажденье,
Что я любил, что изменило мне.
Пускай я радости вкушаю не вполне;
Но ты, невинная, ты рождена для счастья.
Беспечно верь ему, летучий миг лови:
Душа твоя жива для дружбы, для любви,
Для поцелуев сладострастья;
Душа твоя чиста: унынье чуждо ей;
Светла, как ясный день, младенческая совесть.
К чему тебе внимать безумства и страстей
Незанимательную повесть?
Она твой тихий ум невольно возмутит;
Ты слезы будешь лить, ты сердцем содрогнешься;
Доверчивой души беспечность улетит,
И ты моей любви, быть может, ужаснешься.
Быть может, навсегда… Нет, милая моя,
Лишиться я боюсь последних наслаждений.
Не требуй от меня опасных откровений:
Сегодня я люблю, сегодня счастлив я.
Вполне вероятно, что в основе лирического сюжета этих элегий вообще нет реальной биографической ситуации, следовательно, нет и конкретных адресатов. Элегия «Мой друг, забыты мной следы минувших лет…» может быть прочитана как отрывок из романтической поэмы, где изображены герой и героиня. «Он» – зрелый мужчина, на личность которого наложил свой роковой отпечаток тяжелый и мучительный душевный опыт. «Она» – юная, наивная и неискушенная девушка, видящая в жизни лишь светлые стороны и ожидающая только счастья. Очевидно, что «он» оказывается близок к мужским, а «она» – к женским образам южных поэм: «Кавказского пленника», «Цыган», «Бахсисарайского фонтана».
Элегия представляется одним из этапов в развитии сквозного любовного сюжета, прослеживаемого в творчестве Пушкина. Так, в «Кавказском пленнике» пресыщенный и разочарованный герой не способен ответить на любовь; в элегии он любит, но между ним и девушкой неодолимой преградой стоит его прошлое; в «Бахчисарайском фонтане» герой отвергнут, ибо сила его страсти пугает и отталкивает избранницу; в «Цыганах» герой убивает возлюбленную, не принимающую его отношения к жизни и к любви.
Сравнение двух элегий: «Мой друг, забыты мной…» и «Умолкну скоро я…» рождает предположение, что их лирические герои воплощают в себе разные стороны личности Пушкина. Этих героев можно соотнести с героями пушкинского романа в стихах: Онегиным и Ленским. Разумеется, такое соотнесение условно и приблизительно. Герой элегии «Мой друг, забыты мной…» находится в психологической ситуации, неизвестной Евгению Онегину. Встретив любовь чистой и доверчивой девушки, он беспокоится не о своей «постылой свободе», а о том, чтобы не возмутить ясное спокойствие юной души, не разрушить ее наивные и светлые представления о жизни.
Герой элегии «Умолкну скоро я…», в отличие от Ленского, говорит о своей близкой смерти как о чем-то неизбежном, а не возможном. Но обе элегии явились первыми попытками Пушкина постичь изнутри определенный психологический тип, примерить его к собственному характеру и мироощущению. Что они говорят о самом поэте? Ему понятны чувства и переживания лирических героев, понятны и в чем-то, наверное, близки. Но его герои – не он, и не стоит искать в его жизни аналогичные сюжеты.
Кокетке
Послушайте: вам тридцать лет,
Да, тридцать лет – немногим боле:
Мне за двадцать; я видел свет,
Кружился долго в нем на воле;
Уж клятвы, слезы мне смешны;
Проказы утомить успели;
Вам также с вашей стороны
Измены, верно, верно, надоели;
Остепенясь, мы охладели,
Некстати нам учиться вновь.
Мы знаем: вечная любовь
Живет едва ли три недели.
Сначала были мы друзья,
Но скука, случай, муж ревнивый…
Безумным притворился я,
Вы притворилися стыдливой,
Мы поклялись… потом…увы!
Потом забыли клятву нашу;
Клеона полюбили вы,
А я наперсницу Наташу.
Мы разошлись; до этих пор
Все хорошо, благопристойно,
Могли б мы жить без дальних ссор
Опять и дружно и спокойно.
Оставим юный пыл страстей,
Когда мы клонимся к закату,
Вы – старшей дочери своей,
Я – своему меньшому брату.
Им можно с жизнию шалить
И слезы впредь себе готовить,
Еще пристало им любить,
А нам пора уже злословить.
У этого стихотворения есть реальный и весьма яркий адресат – Аглая Антоновна Давыдова, урожденная де Граммон (1787–1847). Она была замужем за А. Л. Давыдовым, сводным братом Н. Н. Раевского-старшего. Общение Пушкина с Давыдовым и его женой относится ко времени пребывания поэта в Кишиневе, Каменке (имении Давыдовых), Киеве и Одессе (1820–1824 гг.). Аглая Антоновна славилась кокетством и легкостью поведения; за ее супругом прочно закрепилось звание рогоносца (Об этом пишет Пушкин в стихотворении 1824 г. «Давыдову» («Нельзя, мой толстый Аристипп…»). По свидетельству современника, эта женщина «…весьма хорошенькая, ветреная и кокетливая, как истая француженка, искала в шуме развлечений средство не умереть от скуки в варварской России. Она в Каменке была магнитом, привлекающим к себе всех железных деятелей александровского времени. От главнокомандующих до корнетов, все жило и ликовало в селе Каменке, но главное – умирало у ног прелестной Аглаи».
Пушкин тоже на какое-то время увлекся Аглаей, позже он включил ее в «Дон-Жуанский список». Судя по тексту стихотворения, поэт когда-то уверял Аглаю, что будет ей верным. Но эти клятвы являлись, конечно, поэтическим преувеличением, увлечение Пушкина было недолгим. Аглая была разочарована быстрым охлаждением молодого поэта и, видимо, стала преследовать его упреками. В результате опытная кокетка потерпела двойное поражение: не только потеряла поклонника, но и получила от него весьма ядовитую отповедь в стихах. Женщину, которая была значительно старше поэта, не могли не уязвить его иронические рассуждения об их возрасте. Двадцатидвухлетний поэт, разумеется, шутя писал, что он «клонится к закату» и собирается оставить «юный пыл страстей», а женщине на четвертом десятке было уже не до смеха. Видимо, Аглая постаралась не остаться в долгу и чем-то очень обидела Пушкина. Не исключено, что он, в свою очередь, зло высмеял именно ее в других стихотворениях, которые были не из тех, что показывают дамам.
«А son amant Egle sans resistance»
Перевод:
Своему любовнику Аглая без сопротивления
Уступила – но он, бледный и бессильный,
Суетился – и, наконец, в изнеможении,
Совсем запыхавшись, удовлетворился… поклоном.
Агния высокомерным тоном: «Сударь,
Скажите, почему же мой вид
Вас леденит? Не объясните ли вы мне причину?
Что это, отвращение?» – «Боже мой, совсем дру —
гое». —
«Избыток любви?» – «Нет, избыток уважения».
«Иной имел мою Аглаю…»
Иной имел мою Аглаю
За свой мундир и черный ус,
Другой за деньги – понимаю,
Другой за то, что был француз.
Клеон – умом ее стращая,
Дамис – за то, что нежно пел;
Скажи теперь, мой друг Аглая,
За что твой муж тебя имел?
В марте 1823 г., посылая последнюю эпиграмму (вместе с другой, вовсе невозможной для публикации) П. А. Вяземскому, Пушкин приписал: «Этих двух не показывай никому – ни Денису Давыдову». Пушкинские слова содержат намек или на адресата эпиграммы, или на возможность применения ее к Давыдовой. Последнее вполне вероятно: имя Аглая не дает указаний на реального адресата, так же как Клеон и Дамис оно является условным литературным именем, широко употреблявшимся во французской легкой поэзии.