<..> Со врожденным польским легкомыслием и кокетством желала она нравиться, и никто лучше ее в том не успевал».
Хотя отношения Пушкина с Воронцовой всегда являлись предметом особого внимания пушкинистов, роль этой женщины в судьбе поэта остается одним из неясных эпизодов его биографии. Согласно устойчивой легенде, Воронцова была предметом глубокой и страстной любви Пушкина; с ней связывается романтическая история о перстне-талисмане (см.: «Талисман», 1827), предполагается, что именно ей адресованы такие стихотворения, как «Приют любви, он вечно полн…», «Пускай, увенчанный любовью красоты…», «Ненастный день потух…», «Храни меня, мой талисман…», «Все в жертву памяти твоей…», «Сожженное письмо», «Прощание». В русле этой легенды рождаются предположения, что Воронцова имела от Пушкина ребенка, что чувство поэта к этой женщине было одним из самых сильных в его жизни. Однако основные положения этой легенды могут быть легко оспорены; существует много фактов, ей противоречащих. Не исключено, что чувство Пушкина к ней было лишь одним из многочисленных увлечений поэта, а большинство стихотворений, причисляемых к так называемому Воронцовскому циклу, с тем же успехом могли быть адресованы другим женщинам.
Невозможно с уверенностью судить о глубине чувств Пушкина и, тем более, о характере ответных чувств Воронцовой. Можно лишь с достаточно уверенно утверждать, что поэт во время жизни в Одессе был влюблен в графиню, и она, возможно, не осталась к нему равнодушной. Наиболее убедительными свидетельствами, подтверждающими факт увлечения Пушкина Воронцовой, являются многочисленные ее портреты на полях пушкинских рукописей, письмо В. Ф. Вяземской к мужу от 1 августа 1824 г. и мемуары Ф. Ф. Вигеля, хотя в обоих случаях имя женщины не упоминается, а лишь угадывается.
«Ночь»
Мой голос для тебя и ласковый и томный
Тревожит позднее молчанье ночи темной.
Близ ложа моего печальная свеча
Горит; мои стихи, сливаясь и журча,
Текут, текут ручьи любви, текут, полны тобою.
Во тьме твои глаза блистают предо мною,
Мне улыбаются, и звуки слышу я:
Мой друг, мой нежный друг… люблю…твоя…твоя.
Стихотворение перекликается с XXIII элегией из сборника А. Шенье. Герой Шенье ночью пишет письмо возлюбленной, надеясь, что завтра она его прочитает, у Пушкина лирический сюжет развивается иначе: поэтическое обращение к возлюбленной вызывает ее воображаемый образ, столь живой и яркий, что возникает не только полная иллюзия ее присутствия, но и звучат ее слова. Фантазия поэта столь убедительна, что при невнимательном чтении она может быть принята за реальность. Собственно, только два слова: «молчание» и «печальная» указывают на то, что лирический герой находится в одиночестве. Это стихотворение о любви и в то же время о силе поэтического воображения.
«Простишь ли мне ревнивые мечты…»
Простишь ли мне ревнивые мечты,
Моей любви безумное волненье?
Ты мне верна: зачем же любишь ты
Всегда пугать мое воображенье?
Окружена поклонников толпой,
Зачем для всех казаться хочешь милой,
И всех дарит надеждою пустой
Твой чудный взор, то нежный, то унылый?
Мной овладев, мне разум омрачив,
Уверена в любви моей несчастной,
Не видишь ты, когда в толпе их страстной,
Беседы чужд, один и молчалив,
Терзаюсь я досадой одинокой;
Ни слова мне, ни взгляда… друг жестокий!
Хочу ль бежать, с боязнью и мольбой
Твои глаза не следуют за мной.
Заводит ли красавица другая
Двусмысленный со мною разговор,
Спокойна ты; веселый твой укор
Меня мертвит, любви не выражая.
Скажи еще: соперник вечный мой,
Наедине застав меня с тобой,
Зачем тебя приветствует лукаво?..
Что ж он тебе? Скажи, какое право
Имеет он бледнеть и ревновать?..
В нескромный час меж вечера и света,
Без матери, одна, полуодета,
Зачем его должна ты принимать?..
Но я любим… Наедине со мною
Ты так нежна! Лобзания твои
Так пламенны! Слова твоей любви
Так искренне полны твоей душою!
Тебе смешны мучения мои;
Но я любим, тебя я понимаю,
Мой милый друг, не мучь меня, молю;
Не знаешь ты, как сильно я люблю,
Не знаешь ты, как тяжко я страдаю
Элегию часто связывали с именами Амалии Ризнич или Каролины Собаньской. Между тем, ряд деталей в тексте стихотворения ясно указывает на то, что в отличие от них, его героиня – незамужняя девушка, находящаяся на попечении матери.
Споры об адресате в данном случае основываются, главным образом, на разном понимании поэтического текста. Одни представляют себе лирическую героиню искусной и равнодушной кокеткой, которая сознательно разжигает в герое ревность. (Отсюда и стремление адресовать элегию Ризнич или Собаньской – женщинам именно такого типа). Другие видят ее любящей чистой девушкой, чья спокойная уверенность в прочности их взаимной любви вызывает ложные подозрения у страстного и неуравновешенного возлюбленного. Реального прототипа этот женский образ, скорее всего, не имеет. Главное здесь – психологическое состояние лирического героя.
Непосредственным источником пушкинского стихотворения является элегия Мильвуа «Беспокойство». Герой ее терзается муками ревности, хотя разумом понимает, что реальных причин для нее нет, и все его подозрения безосновательны. Пушкинский герой охвачен страстью, он едва владеет собой; безумие любви рождает фантомы, «ревнивые мечты» перемешиваются с реальными событиями. Выразительность и психологическая убедительность, с которыми Пушкин передал все это смятение чувств, обусловила противоречивость трактовок стихотворения. Сопереживая герою, читатели склоняются то к одной, то к другой версии поведения героини.
Подобный художественный эффект, равно как и самый психологический рисунок внутреннего мира лирического героя были не характерны для традиционной элегии. Было ли это обновление элегического сюжета осознанной художественной задачей поэта или же потребностью излить в стихах свои непосредственные чувства и переживания, с уверенностью сказать трудно. Так или иначе этот образ страстного и раздираемого сомнениями героя кажется достаточно близким к самому Пушкину.
К**
Ты богоматерь, нет сомненья.
Не та, которая красой
Пленила только Дух Святой, —
Мила ты всем без исключенья;
Не та, которая Христа
Родила, не спросясь супруга, —
Есть бог другой, земного круга,
Ему послушна красота,
Он бог Парни, Тибулла, Мура,
Им мучусь, им утешен я —
Он весь в тебя – ты мать Амура,
Ты богородица моя.
Точная дата создания этого мадригала неизвестна, он написан между 1820 и 1824 гг., неизвестен и его адресат. Мадригал построен на нарочитом смешении двух совершенно разных образов: Богоматери (Девы Марии) и богини Венеры – по греческой мифологии матери бога любви Амура. Это смешение уходит корнями в средневековое сознание, а позже проявляется в живописи Ренессанса, в частности, у Ботичелли и Рафаэля. В пушкинском стихотворении Богоматерь, Венера и живая «мать Амура» уравнены своей красотой – в этом и состоит дерзкий, но изящный комплимент женщине, которой адресовано стихотворение. В этом шутливом мадригале впервые наметился лирический сюжет таких стихотворений, как «Жил на свете рыцарь бедный…» и «Мадона». У Пушкина было своеобразное отношение к Мадонне: она представлялась ему прелестной женщиной, вызывающей восхищение мужчины. Со строго ортодоксальных позиций это недопустимо, но Пушкин свободен от догм и правил, в его художественном мире живое и горячее чувство к Богоматери вовсе не выглядит кощунством.
Здесь, собственно, не говорится о любви, но это одно из самых нежных любовных стихотворений Пушкина. Возлюбленная отправляется в морское путешествие, мы не знаем, куда, зачем, надолго ли. Поэт не говорит о своих чувствах, он обращается к кораблю и ветру с просьбой позаботится о его любимой.
«О боги мирные полей, дубров и гор…»
О боги мирные полей, дубров и гор,
Мой <….> Аполлон ваш любит разговор.
Меж вами я нашел и музу молодую,
Подругу дней моих, невинную, простую,
Но чем-то милую – не правда ли, друзья?
И своенравная волшебница моя,
Как тихий ветерок, иль пчелк<а> золот<ая>,
Иль беглый поцелуй, туда-сюда летая
В необработанном отрывке присутствует образ не женщины, а музы, но в этом образе явно присутствует эротический оттенок: Неожиданное уподобление общения с музой любовным ласкам заставляют вспомнить слова Анны Керн о том, что Пушкин, в сущности, любил только свою музу. Во всяком случае, образ музы и само поэтическое творчество вызывали у него ощущения, близкие к состоянию влюбленного.
Начиная с 1820 г., когда Пушкин увидел, услышал, осязал реальные волны Черного моря, морские волны прочно связываются у него с представлением о наслаждении. «Мне моря сладкий шум милее»; «И сладостно шумят полуденные волны»; «Где весело шумят и блещут воды, ⁄ И мирные ласкают берега». В кругу этих образов слово «волнение» в стихотворении «В. Ф. Раевскому»: «И сладостно мне было жарких дум ⁄ Уединенное волненье» обнажает свою внутреннюю связь со словом «волна». В стихотворении «Нереида» первая строка: «Среди зеленых волн, лобзающих Тавриду» – определяет эротический характер лирического сюжета. Хотя здесь нет никаких лобзаний – герой, боясь «дохнуть», лишь тайно любуется обнаженной полубогиней, эти волны, лобзающие Тавриду, выдают его скрытые желанья и сами приобретают чувственный, эротический оттенок. Строка из «Тавриды» (1822): «Пью жадно воздух сладострастья» увязанная в тексте с образом вод, «ласкающих» брега, закрепляет за таврическими волнами этот семантический ореол.