Совершенно очевидно, что он провоцируется и конкретным биографическим сюжетом, отраженным в стихотворениях «Приют любви, он вечно полн» и «Ненастный день потух…». Может быть, наиболее ярко ассоциативная связь между прикосновениями волн и любовными ласками раскрывается в лирическом отступлении в первой главе «Евгения Онегина»: «Как я завидовал волнам, ⁄ Бегущим бурной чередою ⁄ С любовью лечь к ее ногам! /Как я желал тогда с волнами /Коснуться милых ног устами» и далее, завершаясь: «Нет, никогда порыв страстей ⁄ Так не терзал души моей!» (VI, 19). Пушкин не использует здесь обычную языковую метафору «волна страсти», но она, как скрытая сжатая пружина, медленно распрямляется внутри текста, сообщая ему необычайную, концентрированную энергию, выплескивающуюся в последнем признании.
1824 год. Михайловское
Пребывание Пушкина на юге было неожиданно прервано новой ссылкой, предполагавшей усиление надзора и большее ограничение свободы. В стихотворении «К морю» («Прощай, свободная стихия!..») он, полный тяжелых предчувствий, прощается с морем и со своей поэтической молодостью. Пушкин заканчивал это стихотворение в Михайловском, когда воспоминания о море, юге и романтических мечтах были проникнуты для него тоской об утраченном навсегда. «Все, что напоминает мне море, наводит на меня грусть – журчание ручья причиняет мне боль в буквальном смысле слова – думаю, что голубое небо заставило бы меня плакать от бешенства», – писал Пушкин В. Ф. Вяземской в конце октября 1824 г. (XIII, 114, 532; подл, по-франц.). В этом психологическом контексте море становится для него символом прекрасного и завершенного уже периода жизни. Разумеется, здесь присутствует и тема любви.
«Ты ждал, ты звал… я был окован;
Вотще рвалась душа моя:
Могучей страстью очарован,
У берегов остался я».
О какой могучей страсти он пишет, мы не знаем. Насколько известно, побег Пушкина за границу не удался из-за чисто практических обстоятельств, но в стихах неосуществленный побег претворяется в романтический сюжет о невозможности разорвать любовные узы. Рифма: «окован – очарован» несет в себе глубокий смысл; здесь оживает стершаяся метафора: «оковы любви». Парадоксальным образом «могучая страсть» противодействует душевным порывам. Неожиданная перекличка с этими строками возникает в стихотворении «О дева-роза, я в оковах», но здесь «оковы» – это «сладостная неволя».
О дева-роза я в оковах;
Но не стыжусь твоих оков:
Так соловей в кустах лавровых,
Пернатый царь лесных певцов,
Близ розы гордой и прекрасной
В неволе сладостной живет
И нежно песни ей поет
Во мраке ночи сладострастной.
Своеобразная полемика со этим стихотворением возникает в стихотворении «Виноград»:
Не стану я жалеть о розах,
Увядших с легкою весной;
Мне мил и виноград на лозах,
В кистях созревший под горой,
Краса моей долины злачной,
Отрада осени златой,
Продолговатый и прозрачный,
Как персты девы молодой.
Стихотворение немного напоминает мазурочный пароль: по условиям мазурки, кавалер, выбирая даму, должен был угадать ее пароль, каким могло быть название цветка или качества. Такой бальный эпизод с участием Пушкина описан в воспоминаниях А. О. Смирновой-Россет: «Я сказала Стефани: «Мне ужасно хочется танцевать с Пушкиным». «Хорошо, я выберу его в мазурке», и, точно, подошла к нему… Потом я его выбрала и спросила: «Quelle Нейте?» («Какой цветок» – франц.) – «Celle de votre couleure» («Тот, который вашего цвета» – франц.) – был ответ, от которого все были в восторге». (Как видим, поэт несколько нарушил правила мазурки, но сделал это столь остроумно, что заслужил всеобщее одобрение).
Символизируя те или иные качества, цветы обозначают роль дамы в любовной игре. В пушкинском стихотворении противопоставлены розы и виноград, цветок и плод, весна и осень. Предпочтение созревшего плода цветку и осени весне – устойчивый и глубоко интимный мотив пушкинской лирики. Позже он будет более явственно и определенно.
В стихотворении «Разговор книгопродавца с поэтом», посвященном, главным образом, проблемам творчества, есть строки о некой загадочной возлюбленной, которые поддерживают легенду об «утаенной любви»:
«Я всем чужой. Душа моя
Хранит ли образ незабвенный?
Любви блаженство знал ли я?
Тоскою ль долгой изнуренный
Таил я слезы в тишине?
Где та была, которой очи,
Как небо, улыбались мне?
Вся жизнь, одна ли, две ли ночи?
Неясно, насколько «поэт» из «Разговора…» близок самому Пушкину. Является ли мечта об идеальной возлюбленной, не только любящей, но и понимающей поэта, собственной пушкинской мечтой, или же она характеризует романтического поэта? Так или иначе, нужно отметить редкий для пушкинской лирики мотив: желание духовной близости с женщиной.
Отступление пятое: об «утаенной любви»
Выражение «утаенная любовь» принадлежит самому поэту, он употребляет его в черновиках «Посвящения» к поэме «Полтава»:
Иль – посвящение поэта
Как утаенная любовь —
Перед тобою <без привета?>
Пройдет – непризнанное вновь.
Теме утаенной любви посвящены десятки исследований, в том числе работы выдающихся пушкинистов.
Один из постоянных мотивов лирики Пушкина – воспоминание о некой прекрасной женщине, которая то ли отвергла его любовь, то ли просто не заметила ее. Имя этой женщины по каким-то причинам он должен хранить в тайне и посему он тщательно избегает упоминания фактов и событий, способных эту тайну прояснить. Вместе с тем, самое присутствие этой женщины в его жизни он вовсе не скрывает. Правда, наиболее ясно и недвусмысленно Пушкин говорит о ней всего несколько раз. В «Разговоре книгопродавца с поэтом», в «Посвящении» к «Полтаве»
Элегия «Редеет облаков летучая гряда» встает в этот ряд благодаря собственному комментарию поэта. Как уже говорилось, посылая стихотворение в альманах «Полярная звезда», Пушкин просил его издателя, А. Бестужева, не публиковать трех последних строк, где говорится о юной деве, называвшей вечернюю звезду своим именем, и негодовал, когда его просьба не была исполнена. В письме к Бестужеву Пушкин с досадой упоминает и о «чувствительных строчках», которые «черт дернул» его написать о своей «элегической красавице» в эпилоге «Бахчисарайского фонтана»: «Я помню столь же милый взгляд ⁄ И красоту еще земную…» и т. д. В этой же связи обычно рассматривается и целый ряд других стихотворений: «Погасло дневное светило», «Дионея», строфы из «Евгения Онегина», черновые строки «Воспоминания» и др. Хотя, строго говоря, эти тексты не дают оснований утверждать, что имя женщины сознательно утаивается, просто мы его не знаем. Важным моментом в создании легенды являются и загадочные инициалы NN. в «донжуанском списке» Пушкина. Пушкинисты сломали много копий в спорах о том, кто же была эта таинственная женщина. Претендентками на эту роль выступали внучка Суворова княгиня Мария Аркадьевна Голицына, Наталья Кочубей, Екатерина Андреевна Карамзина, Каролина Собаньская, Елизавета Воронцова, пленная девушка-татарка Анна Ивановна, жившая у Раевских, крепостная Ольга Калашникова. В последние годы в число претенденток все чаще выдвигаются члены царской семьи: супруга Александра I Елизавета Алексеевна и супруга Николая I Александра Федоровна. Наконец, утаенной любовью поэта по очереди провозглашались все четыре дочери Николая Николаевича Раевского: Екатерина, Елена, Мария и Софья.
Самое обилие имен, разительная несхожесть реальных женщин, на которых накладывается один и тот же поэтический образ, вызывают сомнения в том, что загадка может быть однозначно разрешена. Вполне вероятно, что «безымянная любовь» Пушкина имела не одно, а несколько конкретных имен. Разные женщины в разные годы волновали его воображение, давая пищу для развития одной и той же лирической темы. Скорее всего, «утаенная любовь» – это биографическая легенда, созданная самим поэтом. «Мы видим, как он из каких-то осколков личной жизни, которая у него слагалась вовсе не по идеальному канону лирического романтизма, склеивает, восполняя пустоты мистификацией, эти «безыменные страданья», причинившие столько горя всем исследователям», – писал Б. В. Томашевский. Значительную долю мистификации усматривал в этом сюжете и Ю. М. Лотман. Однако, если не было реальной женщины, то это не означает, что не было и тех чувств поэта, которые нашли выражение в посвященных ей стихах.
«Ты вянешь и молчишь; печаль тебя снедает…»
Ты вянешь и молчишь; печаль тебя снедает;
На девственных устах улыбка замирает.
Давно твоей иглой узоры и цветы
Не оживлялися. Безмолвно любишь ты
Грустить. О, я знаток в девической печали;
Давно глаза мои в душе твоей читали.
Любви не утаишь: мы любим, и как нас,
Девицы нежные, любовь волнует вас.
Счастливы юноши! Но кто, скажи, меж ними
Красавец молодой с очами голубыми,
С кудрями черными?.. Краснеешь? Я молчу,
Но знаю, знаю все; и если захочу,
То назову его. Не он ли вечно бродит
Вкруг дома твоего и взор к окну возводит?
Ты втайне ждешь его. Идет, и ты бежишь,
И долго вслед за ним незримая глядишь.
Никто на празднике блистательного мая,
Меж колесницами роскошными летая,
Никто из юношей свободней и смелей
Не властвует конем по прихоти своей.
Стихотворение представляет собой нечто среднее между переводом и подражанием эклоги Андре Шенье («Девушка, твое сердце не отзывается нам…»). В это время Пушкин работал над четвертой главой «Евгения Онегина», где есть похожий образ влюбленной девушки: «Увы, Татьяна увядает; ⁄ Бледнеет, гаснет и молчит! ⁄ Ничто ее не занимает, ⁄ Ее души не шевелит». Общение с тригорскими барышнями, надо думать, давало поэту возможность наблюдать за поведением юных девушек, впервые испытывающих чувство влюбленности. Героиня стихотворения и получилась такой живой и достоверной, поскольку