литературный образ был обогащен непосредственными впечатлениями поэта.
Сожженное письмо
Прощай, письмо любви, прощай! Она велела…
Как долго медлил я, как долго не хотела
Рука предать огню все радости мои!
Но полно, час настал: гори, письмо любви.
Готов я; ничему душа моя не внемлет.
Уж пламя жадное листы твои приемлет…
Минуту!., вспыхнули… пылают… легкий дым,
Биясь, теряется с молением моим.
Уж перстня верного утратя впечатленье,
Растопленный сургуч кипит… О провиденье!
Свершилось! Темные свернулися листы;
На легком пепле их заветные черты
Белеют… Грудь моя стеснилась. Пепел милый,
Отрада бедная в судьбе моей унылой,
Останься век со мной на горестной груди…
Это стихотворение, скорей всего, связано с именем Воронцовой. В бумагах П. В. Анненкова сохранилась сделанная со слов сестры поэта черновая заметка, в которой говорилось, что Пушкин получал из Одессы письма, запечатанные точно таким же, как у него, перстнем. (Об этом перстне у нас еще пойдет речь в связи со стихотворением «Талисман»), Эти письма поэт «читал с торжественностию, запершись в кабинете. Одно из таких писем он и сжег».
Факт переписки супруги новороссийского генерал-губернатора и ссыльного поэта вызывал известное сомнение, однако особенности единственного из известных ныне писем Воронцовой к Пушкину от 26 декабря 1833 г. с просьбой делового характера, убеждают в том, что такая переписка имела место. Письмо подписано псевдонимом «Е. Вибельман», но автор, очевидно, был уверен, что Пушкин поймет, от кого оно. Действительно, Пушкин безошибочно узнал отправителя и 5 марта 1834 г. написал ответ. Следовательно, Воронцова писала Пушкину и ранее. Вероятно, боясь огласки, она взяла с поэта слово сразу же сжигать ее письма: «она велела…».
Пушкинское стихотворение напоминает XVI элегию Клемана Маро, где лирический герой также обращается к письму:
«Несколько раз подносил я его к огню, /Чтобы сжечь, потом стремительно удалял его оттуда, /Потом снова приближал его к пламени и опять отводил назад. /Но, наконец, с сожалением сжег его, /Промолвив: «Письмо (прежде я поцеловал его), /Раз она этого желает, ты будешь сожжено <…>» /Вот как превратилось в золу и пепел /Величайшее блаженство, когда-нибудь выпадавшее мне на долю».
Считается, что поэтическим открытием Маро стало изображение особого психологического состояния лирического героя: длительного колебания перед решительным действием – сожжением письма возлюбленной. У Пушкина это состояние является уже преодоленным. Сюжетом стихотворения становится сам процесс сожжения письма: листы «вспыхнули… пылают…», «растопленный сургуч кипит…», листы темнеют, сворачиваются и превращаются, наконец, в «легкий пепел». Эти точные подробности косвенным образом передают напряжение чувств лирического героя, наблюдающего уничтожение своего сокровища, его боль и отчаянье. Последний стих («Останься век со мной на горестной груди…» – единственный в ряду александрийских двустиший парной рифмовки не имеет рифмы. Тем самым поэтический монолог резко обрывается в момент предельной кульминации горестного переживания.
В лирическом сюжете «Сожженного письма», как это нередко бывает у Пушкина, оказываются сплавленными в художественное единство как личные, так и чисто литературные впечатления.
Точная дата написания элегии неизвестна, в собрании «Стихотворений Александра Пушкина» 1826 г. оно датировано 1823 г., однако описанный в нем северный пейзаж, противопоставленный воображаемому южному, говорит о том, что оно создавалось уже в Михайловском. Не исключено, что Пушкин сознательно изменил дату, чтобы исключить реального адресата. (Самой убедительной представляется адресация элегии Воронцовой, хотя безусловных доказательств тому нет).
Пушкин при издании элегии в собрании своих стихотворений, назвал ее «Отрывок». Особенность этой поэтической формы в сочетании художественной завершенности и своеобразной сюжетной неполноты. Сюжет «отрывка» всегда намеренно или невольно оборван, разомкнут.
Все эти характерные жанровые признаки проявились в стихотворении «Ненастный день…» Сюжет здесь обрисован лишь несколькими выразительными штрихами: пылкие свидания на берегу моря, разлука, причины которой не названы, муки ревности. Поэтический строй стихотворения создает иллюзию непосредственного высказывания: прерывистость речи, внезапные паузы, резкие переходы от лирического монолога к драматическим сценам. Двум временным планам соответствуют две разные глагольные формы. Парадоксальным образом настоящее – «ненастный день» – передается в прошедшем времени («потух», «взошла»); а прошедшее – воспоминания о юге – в настоящем («восходит», «движется»). Возлюбленная, идущая к морю, это не воспоминание, а видение. Три раза повторенное слово «одна» звучит, однако, не как констатация, а как заклинание. Воображаемые события переживаются лирическим героем как сиюминутная реальность, что становится способом передать степень его тоски по возлюбленной.
В стихотворении использованы классические суггестивные приемы. К двум стихам (16 и 17) отсутствуют рифмующие строки, несколько строк многоточий обозначают выпущенную по каким-то причинам часть текста, и обрывается стихотворение на словах: «Но если…», за которыми опять следует строка многоточий. Безмолвный «эквивалент текста», как писал Ю. Н. Тынянов, восполнить который призвано воображение читателя, размыкает границы лирического сюжета. Стихотворение кончается, не заканчиваясь; душевные страдания героя, не выраженные в слове, создают огромное эмоциональное напряжение.
«Пускай увенчанный любовью красоты…»
Пускай увенчанный любовью красоты
В заветном золоте хранит ее черты
И письма тайные, награды долгой муки;
Но в тихие часы томительной разлуки
Ничто, ничто моих не радует очей,
И ни единый дар возлюбленной моей,
Святой залог любви, утеха грусти нежной,
Не лечит ран любви безумной, безнадежной.
Стихотворение сохранилось в черновом автографе на клочке бумаги. Скорее всего, оно написано в 1824 г. в Михайловском. Адресат стихотворения неизвестен; упоминание о «тайных письмах», кажется, позволяют связать его со стихотворением «Сожженное письмо». Но здесь и письма, и портрет («ее черты») «в заветном золоте» (видимо, в медальоне) радуют какого-то счастливого любовника, «увенчанного любовью». Какие «дары» возлюбленной, какой «святой залог любви» принадлежат лирическому герою, не сказано, но они не радуют того, кто уже не рассчитывает на счастье. Нет здесь никаких биографических деталей, позволяющих догадаться, о какой «любви безумной, безнадежной» здесь идет речь. Впрочем, достаточно знать, что он и в самом деле страдал тогда от этих «ран любви». Поскольку причины и обстоятельства разлуки влюбленных не названы, лирический сюжет вмещает в себя самые разные варианты человеческих судеб.
«Т. – прав, когда так верно вас…»
Т – прав, когда так верно вас
Сравнил он с радугой живою:
Вы милы, как она, для глаз
И, как она, пременчивы душою;
И с розой сходны вы, блеснувшею весной:
Вы так же, как она, пред нами
Цветете пышною красой
И так же колетесь, бог с вами.
Но более всего сравнение с ключом
Мне нравится – я рад ему сердечно:
Да, чисты вы, как он, и сердцем и умом,
И холодней его, конечно.
Сравненья прочие не столько хороши;
Поэт не виноват – сравненья неудобны.
Вы прелестью лица и прелестью души,
К несчастью, бесподобны.
Адресат этого остроумного мадригала неизвестен. «Т», быть может, поэт Туманский? Правда, мы не знаем его стихотворения, где было бы сравнение женщины с радугой. В мадригальной форме Пушкин сумел передать живые черты женщины, милой и переменчивой: прекрасной, как роза, и столь же колючей; чистой, как ключ, и еще более холодной. Жаль, что мы не знаем ее имени.
1825 год
Он по-прежнему живет в Михайловском и не знает, когда ему разрешено будет его покинуть. Современные туристические впечатления от этих мест не слишком помогают вообразить тогдашнее положение поэта. Спору нет, Михайловское, Тригорское и Петровское – на редкость живописно расположенные имения, летом и ранней осенью здесь так красиво, все так располагает к умиротворению и вдохновению. Но поздней осенью, но бесконечно длинной зимой, вдали от друзей, от литературной среды, от столичного общества ему было невыносимо тоскливо и одиноко. К счастью, с ним была его муза. «Поэзия, как ангел утешитель, спасла меня, и я воскрес душой» напишет он позже, вспоминая первые месяцы ссылки. Можно сказать, что другим утешением была для него любовь. Любовь к реальным женщинам, в той или иной степени тронувшим его сердце: Анна Керн, Зизи Вульф, Прасковья Осипова, Александра Осипова, Анна Вульф. И любовь к женщинам, существующим только в его воспоминаниях или в его воображении. В стихах они принимают то определенные, то неясные черты.
Желание славы
Когда, любовию и негой упоенный,
Безмолвно пред тобой коленопреклоненный,
Я на тебя глядел и думал: ты моя,
Ты знаешь, милая, желал ли славы я;
Ты знаешь: удален от ветренного света,
Скучая суетным прозванием поэта,
Устав от долгих бурь, я вовсе не внимал
Жужжанью дальному упреков и похвал.
Могли ль меня молвы тревожить приговоры,
Когда, склонив ко мне томительные взоры
И руку на главу мне тихо наложив,
Шептала ты: скажи, ты любишь, ты счастлив?
Другую, как меня, скажи, любить не будешь?
Ты никогда, мой друг, меня не позабудешь?
А я стесненное молчание хранил,
Я наслаждением весь полон был, я мнил,
Что нет грядущего, что грозный день разлуки