Не придет никогда… И что же? Слезы, муки,
Измены, клевета, все на главу мою
Обрушилося вдруг… Что я, где я? Стою,
Как путник, молнией постигнутый в пустыне,
И все передо мной затмилося! И ныне
Я новым для меня желанием томим:
Желаю славы я, чтоб именем моим
Твой слух был поражен всечастно, чтоб ты мною
Окружена была, чтоб громкою молвою
Все, все вокруг тебя звучало обо мне,
Чтоб, гласу верному внимая в тишине,
Ты помнила мои последние моленья
В саду, во тьме ночной, в минуту разлученья.
Содержание элегии (удаленность от света, клевета) позволяют связать стихотворение с событиями южной ссылки. Вполне вероятно, что речь идет о Воронцовой, и о слухах, распущенных бывшим другом Пушкина Александром Раевским. Неблаговидное поведение Раевского, очевидно, осложнило отношения поэта с Воронцовой. Традиционные элегические мотивы (воспоминание о прежней любви, страдания обманутого или отвергнутого влюбленного) получают здесь нетривиальное развитие. Лирический сюжет стихотворения построен на контрастном сопоставлении прошлого и настоящего. Совершенное, переполняющее душу счастье, которое невозможно – и незачем – выражать в словах, сменяется душевным смятением и отчаяньем. Неявно противопоставлены и два свидания; одно (счастливое) описывается неторопливо и подробно, второе (драматическое) – отрывочно и несвязно. В первом случае говорит она (ее нежные вопросы возлюбленному, переданные в форме прямой речи, занимают целых три строки), во втором – говорит он, но его слова не воспроизведены, а лишь обозначены («мои последние моленья»).
Отношение поэта к славе (полное равнодушие к ней в первой части стихотворения и страстное стремление к ней во второй) становится здесь косвенным выражением его любовных переживаний. Любящий и любимый, он безразличен к молве, упрекам, похвалам и даже самому прозванию поэта; обманутый и оставленный, он мечтает о славе лишь для того, чтобы напомнить возлюбленной о себе, заставить ее понять, кого она отвергла, в некотором смысле отомстить.
«Все в жертву памяти твоей…»
Все в жертву памяти твоей:
И голос лиры вдохновенной,
И слезы девы воспаленной,
И трепет ревности моей,
И славы блеск, и мрак изгнанья,
И светлых мыслей красота,
И мщенье, бурная мечта
Ожесточенного страданья.
В словоупотреблении XVIII– первой трети XIX в. «твоя память» – это обычно «память о тебе». Все восемь стихов представляют собой единое высказывание, страстный монолог, обращенный к возлюбленной. «В жертву памяти» о ней герой приносит всю свою жизнь, исполненную страстей и противоречий. Последние две строки намекают на какие-то неназванные драмы, пережитые лирическим героем. По логике сюжета они связаны именно с той женщиной, к которой обращено это признание. Мы не знаем ее имени и можем только гадать о том, какими событиями из жизни поэта навеяно это стихотворение. Странное ощущение: кажется, что он говорит не только о прошлом, но и о будущем. О своем трагическом будущем, в котором будет и «трепет ревности», и «мщенье – бурная мечта ожесточенного страданья».
«Храни меня, мой талисман…»
Храни меня, мой талисман,
Храни меня во дни гоненья,
Во дни раскаянья, волненья:
Ты в день печали был мне дан.
Когда подымет океан
Вокруг меня валы ревучи,
Когда грозою грянут тучи,
Храни меня, мой талисман.
В уединеньи чуждых стран,
На лоне скучного покоя,
В тревоге пламенного боя
Храни меня, мой талисман.
Священный, сладостный обман,
Души волшебное светило…
Оно сокрылось, изменило…
Храни меня, мой талисман.
Пускай вовек сердечных ран
Не растравит воспоминанье.
Прощай надежда, спи желанье.
Храни меня, мой талисман.
Незавершенное стихотворение, печатающееся по черновому автографу, написано предположительно в 1823–1825 гг. Возможно, оно связано с историей отношений Пушкина с Е. К. Воронцовой и его перстнем-талисманом, о котором у нас еще пойдет речь.
В стихотворении прямо отозвались обстоятельства жизни поэта: расставание с любимой женщиной, безнадежность разлуки с ней, планы тайного отъезда из России. Однако другие названные здесь испытания: бушующий океан, «тревога пламенного боя» – не имеют реальных биографических оснований. Скорее всего, перечисленные в стихотворении бедствия не связаны непосредственно с раздумьями поэта о собственном будущем, а носят больше абстрактно-романтический характер.
Отступление шестое: о Дон Жуане и Фаусте
Мы видели, как в ранних стихотворениях лирический герой Пушкина принимает образ то героя «унылой» элегии, то героя легкой французской поэзии. Примеряя разные литературные маски, Пушкин ищет свой собственный образ, являющийся выражением его поэтической и человеческой индивидуальности. Лирический герой зрелого Пушкина не укладывается в рамки того или иного литературного направления, он неповторим и неподражаем. При этом он существует в контексте мировой литературы и может быть определен в отношении к известным архетипам: Дон Жуана и Фауста.
В лирическом герое Пушкина есть явные черты Дон Жуана. Известно, что Дон Гуан из «Каменного гостя» – едва ли не самый близкий Пушкину герой, его alter ego. «Каменный гость» – единственная из «Маленьких трагедий», не опубликованная при жизни Пушкина. По мнению Ахматовой, Пушкин не печатал «Каменного гостя» по той же причине, по которой он не печатал свои слишком интимные лирические стихотворения: в этой трагедии необычайно сильно прозвучала личная интонация. Ахматова обнаружила целый ряд прямых или ассоциативных перекличек между текстом трагедии и пушкинскими стихами и письмами.
В отношении Пушкина к Дон Гуану совершенно отсутствует сатирическое, морализаторское начало. Пушкин сочувствует и сопереживает своему герою, отчего тот и воспринимается читателем как обаятельный, едва ли не положительный персонаж. Но Дон Жуан – это Дон Жуан, он если не враг, то, во всяком случае, опасный противник женщин: искуситель и соблазнитель. Такой образ, кажется, совершенно не соответствует образу лирического героя пушкинской поэзии, но ведь он не угадывается и в лирических признаниях самого Дон Гуана.
Пушкинскому мироощущению была во многих отношениях близка эпикурейская этика, с ее культом наслаждений, эротических в том числе. Но подлинное эпикурейство скрывает в существе своем глубокую печаль и тоску вечной неудовлетворенности. «И неуемной всегда томимся мы жаждою жизни», – писал Лукреций в поэме «О природе вещей», своего рода поэтическом манифесте эпикуреизма. Та же неутолимая жажда и та же неизбывная тоска таится и в эротических наслаждениях. В поэме есть место, где Лукреций с античной откровенностью описывает ласки любовников и видит в их восторгах лишь мучительные и тщетные попытки поймать «призрак», которым дразнит влюбленных Венера: «Выжать они ничего из нежного тела не могут, ⁄ Тщетно руками скользя по нему в безнадежных исканьях»; «Тщетны усилия их: ничего они выжать не могут». Бесконечная погоня за призраком увлекает и изматывает того, кто слишком жадно и торопливо постигал опыт всех земных наслаждений, не зная, что запас их не безграничен…
Самая большая драма для Дон Гуана – утрата способности испытывать наслаждение. И если наступает момент, когда остроту наслаждения он испытывает уже только в непосредственной близости смерти, его это не страшит и не останавливает: «Что значит смерть? За сладкий миг свиданья ⁄ Безропотно отдам я жизнь». В том же духе рассуждает и другой пушкинский герой в незавершенной повести «Мы проводили вечер на даче…»: «Разве жизнь уж такое сокровище, что ее ценою жаль и счастие купить? <..> И я стану трусить, когда дело идет о моем блаженстве? Что жизнь, если она отравлена унынием, пустыми желаниями! И что в ней, когда наслаждения ее истощены?». Таким образом создается внешне парадоксальная, но внутренне глубоко закономерная ситуация, когда человек, страстно любящий жизнь, начинает искать смерти, ибо перед ее лицом жизнь вспыхивает прощальным, но ослепительным светом.
В то же время Пушкину была хорошо известна и другая опасность, та, которую несет в себе беспощадная рефлексия. Пушкинский Мефистофель вопрошает Фауста: «Что думал ты в такое время, ⁄ Когда не думает никто?». Мысли и ощущения Фауста во время любовного свидания, изложенные Мефистофелем с безжалостной откровенностью, шокируют:
Ты думал: агнец мой послушный!
Как жадно я тебя желал!
Как хитро в деве простодушной
Я грезы сердца возмущал!
Любви невольной, бескорыстной
Невинно предалась она…
Что ж грудь моя теперь полна
Тоской и скукой ненавистной?..
На жертву прихоти моей
Гляжу, упившись наслажденьем,
С неодолимым отвращеньем:
Так безрасчетный дуралей,
Вотще решась на злое дело,
Зарезав нищего в лесу,
Бранит ободранное тело;
Так на продажную красу,
Насытясь ею торопливо,
Разврат косится боязливо…
Холодный аналитический ум беспощадно убивает радость и очарование в отношениях влюбленных, и тогда эти отношения уже не называются любовью; они называются развратом. Чудовищные образы, где чистая доверчивая Гретхен сравнивается с зарезанным нищим и с продажной красоткой, обнажают роковую метаморфозу чувств восторженного влюбленного. Обратим внимание на то, что столь значимое для Пушкина слово «наслаждение» приобретает здесь приземленный натуралистический смысл. Отвращение, которое испытывает герой к предмету недавнего обожания, – это, проецируемое на другого, отвращение к себе. Он сам потрясен своей жестокостью по отношению к женщине, ставшей его жертвой, ибо не был жесток в своих намерениях. Причина драмы не в злом умысле и не в изначальной порочности героя, а лишь в его склонности к сухому анализу и бесконечной рефлексии.