Салоны
Определение и сверхзадача
Салон пушкинской эпохи – это когда более-менее регулярно в одном и том же частном доме собиралась определенная группа людей (литераторов, музыкантов и просто образованных дворян), в среднем человек 20. В описываемых салонах (кружках) игры в карты и танцы либо вообще не практиковались, либо являлись фоновым времяпрепровождением (на «чердаке» Шаховского в карты иногда играли, а у Олениных, бывало, танцевали). Во главе угла было чтение собственных текстов, исполнение музыкальных произведений и беседа.
Беседа как неотъемлемая часть формировавшейся культуры, как отдельный вид искусства.
Конечно, незнакомому человеку (и уж тем более из податного сословия) нельзя было зайти в салон или кружок с улицы – здравствуйте, я слышал, у вас тут интересно… Искренность была бы мила, но выглядела бы нелепо. Шла эпоха норм и четких понятий.
…Салоны ж созданы для избранных людей.
Гостиные видал и ты, Видок-Фиглярин!
В гостиной можешь быть и ты какой-то барин,
Но уж в салоне ты решительно лакей.
(Петр Вяземский)
И хотя на концерты в салоне Виельгорских на Михайловской площади приходило до 300 человек, но это были именно концерты. Вечерний салон же предполагал плотное динамичное общение в узком кругу, который незнакомец мог испортить. А пережить заново уже состоявшийся и испорченный вечер было невозможно (упущенное время считалось злостным преступлением против судьбы).
Кстати, о невозможности. Число гостей определялось ограниченностью помещения. Это Воланд мог сжимать и раздвигать пространство, расширяя московскую квартиру Михаила Александровича Берлиоза до любых требуемых размеров, и объем гостиной зависел от числа приглашаемых гостей: гостиная расширялась с каждым пришедшим. Возможности хозяев столичных салонов пушкинской эпохи были значительно скромнее. Только разве что усадьба Державина на Фонтанке смогла расшириться до приема 400 человек на заседании общества «Беседа» в декабре 1811 года, но это был, как и на концертах у Виельгорских, уже не салонный вечер, а нечто вроде научно-теоретической конференции с приятным товарищеским ужином по окончании…
С другой стороны, людей в принципе было тогда меньше. В Петербурге жило около 400 000 человек. Дворянских семей (а значит, людей с хорошим образованием) было не более 500. Из них активно интересовались вопросами литературы, философии и искусства не более 10 процентов. Недворяне, если и проникали на эти сборища, то в самом минимальном количестве (среди самых известных недворян – Погодин и Полевой, причем последний повел журналистскую войну против Карамзина и аристократий).
Прослойка энергичных людей, способных проводить вечернее время без танцев и игры в карты, принимая участие в серьезном разговоре, который требовал хорошего всестороннего образования, открытости, чувства юмора и широких интересов, была достаточно тонкой, но таковой она была всегда, от Каменного века.
И поскольку салонные собрания в столице равномерно распределялись по дням недели, это позволяло образованному дворянину, жаждущему умного общения, ежедневно посещать различные дома, приглашавшие гостей. То есть, это была уже профессиональная работа – без выходных, с записью в резюме: «Работал посетителем салонов».
Субботы, конечно, были нарасхват и накладывались друг на друга. Тем не менее можно было в субботу зайти сначала к Жуковскому, который начинал рано, так как вставал в пять утра, а в сумерках переместиться к Одоевскому, который, наоборот, выходил к гостям не раньше девяти вечера. Тем более что расстояние от Миллионной, где жил Василий Андреевич, до Машкова переулка, где в черном сюртуке и темном шелковом колпаке выходил к гостям Владимир Федорович, преодолевалось за пять минут пешком.
Какой же была сверхзадача у салонов пушкинской эпохи? Да та же, что и у героя фильма «Ностальгия» (в исполнении Олега Янковского), который пытался пронести зажженную свечу на расстояние высохшего бассейна. Все, кто посещали эти салоны – пусть и неосознанно – поддерживали огонь и энергию золотого века русской культуры. Поднимали планку умного разговора, вырабатывали вкус.
Итак, мы в начале XIX века.
Дружеское литературное общество (Москва)
В январе 1801 года (Павлу I осталось 2 месяца), по предложению поэта и переводчика Андрея Тургенева и будущего профессора и декана Московского университета Алексея Мерзлякова друзья, обучавшиеся вместе в Московском благородном пансионе, решили создать литературное общество.
Это первое общество XIX века, основанное на частной инициативе граждан. Ну а одним из последних обществ XIX века будет Российская социал-демократическая рабочая партия – ее организуют в 1898 году в Минске. Между появлениями этих двух обществ – Дружеского литературного в Москве и РСДРП в Минске – и прошел ужасный железный XIX век.
В московское Дружеское общество вошли: братья Тургеневы – Андрей и Александр, Алексей Мерзляков, Василий Жуковский, трое братьев Кайсаровых и Александр Воейков, в доме которого на Девичьем поле и состоялось организационное собрание с чтением «Оды к радости» Шиллера. Собирались субботними вечерами (и Жуковский потом свято чтил эту традицию, собирая друзей в своих петербургских квартирах исключительно по субботам). Чтение сочинений переходило в горячие философские беседы под шампанское и заканчивалось песнями по пунш и словесными потасовками, если дело доходило до Карамзина (которого почитал Жуковский, тогда как Андрей Тургенев считал, что вместе с легкостью языка, на страницы сентименталистов проникала и легкость мысли необыкновенная).
Через полгода друзья стали по службе покидать Москву – и общество растаяло во времени, передав эстафету петербургскому Вольному обществу любителей словесности, наук и художеств.
Вольные общества любителей словесности – ВОЛСНХ и ВОЛРС (Санкт-Петербург)
Первое сообщество в России, созданное гражданами без разнарядки сверху, возникло на третьем году правления Екатерины Великой и просуществовало 150 лет. Называлось оно Императорским Вольным экономическим обществом (Парижская аналогичная организация опередила Российскую всего на 4 года).
Ну а в первые 25 лет XIX века в Петербурге активно функционировали еще два вольных и схожих по названию общества – в обоих надо было непременно любить словесность. Общество с более длинным названием, где кроме словесности надо было любить еще и науки с художествами, ВОЛСНХ, появилось первым – по инициативе выпускников гимназии при Академии наук в середине 1801 года. Лет через 10 в него вступит Константин Батюшков, а после 1817 года – группа поэтического прорыва: Кюхельбекер, Дельвиг, Боратынский и Пушкин, который особого участия в работе ВОЛСНХ не принимал. Тогда же в Петербурге появляется другое вольное общество – с укороченным названием (ВОЛРС), которое перехватывает инициативу и заставляет ВОЛСНХ перейти в фоновый вялотекущий режим и самоликвидироваться после восстания декабристов.
ВОЛРС – вольное общество любителей российской словесности – просуществует 10 лет (многие члены тонущего ВОЛСНХ с удовольствием перешли на борт ВОЛРС). Президентом его станет Федор Глинка, а в расширяющиеся ряды вольются Рылеев, два брата Бестужевых. Вездесущий Кюхельбекер с Дельвигом и Баратынским составят шумное леворадикальное крыло. Более сдержанным членом общества стал Грибоедов.
С Пушкиным здесь связаны два эпизода. Во-первых, на вопрос Петра Плетнева – почему в общество до сих пор не избран автор оды «Вольность», Федор Глинка ответил: «Овцы, стадятся, а лев ходит один». А во-вторых, именно на заседании этого общества в марте 1820 года Василий Каразин объявил войну безответственному литературному хулиганству и поэтическому «либерализму». Досталось прежде всего Пушкину (письмо Каразина к министру Кочубею и последовавшее разбирательство привели к южной ссылке поэта) и Царскосельскому лицею.
ВОЛРС будет собираться 2–3 раза в месяц, но после восстания на Сенатской площади также прекратит свое существование из-за арестов декабристов – и прежде всего своего председателя, полковника гвардии Федора Глинки.
«Беседа»
В 1803 году Александр Семенович Шишков[66] в статье «Рассуждения о старом и новом слоге русского языка» задаст вектор противостояния интеллектуалов на столетия вперед (архаисты vs карамзинисты, славянофилы vs западники, патриоты vs либералы). Его вполне можно назвать автором очередного русского раскола. Интересно, что, отстаивая связь литературного и церковнославянского языков и борясь с массовым переходом в русский язык иностранных слов (по сути, Шишков пытался построить железный лингвистический занавес на границах русского языка), Александр Семенович женился в первый раз на голландке-лютеранке, а второй раз – на польке-католичке.
Параллельно с этой статьей Шишкова выходит сатира Батюшкова «Послание к стихам моим», которая непроизвольно становится ответом архаистам от имени карамзинистов. А сам Константин благодаря актуальности своего текста несколько неожиданно для себя обретет популярность.
С 1807 года накал противостояния возрастает. Каждый, кто честен, встань с нами вместе! Приверженцы железного лингвистического занавеса начинают собираться по графику субботними вечерами – в домах Александра Шишкова, Гавриила Державина, Александра Хвостова (брат более известного литератора – графа Дмитрия Хвостова) и будущего председателя «Беседы» сенатора и литератора Ивана Захарова. На четверых им 224 года, в среднем под 60 на брата, то есть не совсем юноши. Из известных литераторов, кроме Державина, эти вечера посещали Иван Крылов, Николай Гнедич и драматург Александр Шаховской. Приходили и менее известные поэты, сплотившиеся вокруг идей и убеждений Шишкова. Разговоры в немалой степени касались политики, ведь из списка посетителей каждый второй был сенатором и действительным статским советником.
И в это же время предводитель карамзинистов Василий Жуковский становится редактором московского журнала «Вестника Европы», тираж которого достигал 1200 экземпляров. Это не смущает Александра Шишкова, и он смело идет в наступление, выступая против сближения русского литературного языка с разговорным, поскольку подобное сближение сопровождалось внедрением в русский язык огромного числа французских слов, слов-шпионов…
Шишков уверен, что это не просто игра в слова, а подрыв национальной безопасности. Что ж в этой ситуации делать поэту?
…Кто выражается правдивым языком
И русской глупости не хочет бить челом!..
Он враг отечества, он сеятель разврата!
И речи сыплются дождем на супостата…
В 1809 году масла в огонь подливает все тот же Константин Батюшков, обсмеявший в сатирической поэме «Видение на берегах Леты»[67] литературных староверов. Строка «Аз есмь зело славенофил» будет образцом пародирования будущих членов «Беседы» членами «Арзамаса». Правда, лично к Александру Шишкову Батюшков отнесся весьма уважительно, подарив ему бессмертие – «за всю трудов своих громаду, За твердый ум и за дела» (некоторые слова, приписываемые Шишкову, например «мокроступы» вместо калош, до сих пор используются в нашем обиходе).
Историческая справка:
Гнев Шишкова на нашествие французского языка, захватившего Россию до нашествия Наполеона:
«Французы… наделают домашних уборов и назовут их: табурет, шезлонг, кушет и проч. – Они выдумают шарады, акростихи и проч. – Они наденут толстый галстук и скажут: это жабо… Они изобретут декады, гильотины, и проч, и проч. – Как? и все это должно потрясать язык наш?..»
И тогда для комплексной защиты русского литературного языка от иностранных и разговорных наводнений архаики решают объединиться в общество. Весь 1810 год прошел в жарком обсуждении структуры и иерархии новой организации. Следующим, пожалуй, только Ульянов-Ленин будет с аналогичной тщательностью продумывать принципы партийности и демократического централизма.
В итоге решили, что члены общества «Беседа любителей русского слова» будут делиться на действительных и членов-сотрудников (примерно по 24 человека) и распределяться по 4 разряда с председателями во главе. Еще были и почетные члены, которых оказалось больше, чем обычных: Михаил Сперанский, Александр Голицын и Федор Ростопчин.
Таким образом, создаваемое общество «Беседа» напоминало литературно-государственную партию, одобренную на высочайшем уровне. Жесткая иерархия определяла место члена общества в присутственных списках (открывая возможности роста) и за двумя важнейшими столами: за столом заседаний и за обеденным столом после заседания. Дресс-код – исключительно парадные мундиры с лентами и орденами. Державин настойчиво приглашал на открытие императора, но Александр Павлович не приехал, возможно предполагая, что будет скучновато.
Любопытно, что почетными членами общества неожиданно оказались (видимо, по параметрам влияния) главный оппонент общества, Николай Карамзин, и некоторые его «приспешники». Такой мягкотелости Ульянов-Ленин себе никогда не позволял:
«Прежде, чем объединяться, и для того, чтобы объединиться, мы должны сначала решительно и определенно размежеваться».
В марте 1811 года, за 4 месяца до появления Пушкина в Петербурге, состоялось официальное открытие нового общества в роскошной усадьбе Державина на Фонтанке. А в конце того же года на предновогоднее заседание съедутся почти 400 человек – это был рекорд посещаемости. В тот вечер Александр Шишков прочитал от имени объединения краеугольные «Рассуждения о любви к Отечеству», где сначала нанес сокрушительный удар по безответственным галломанам и космополитам, а затем, в качестве национальной идеи, выдвинул свою тройку основополагающих принципов, которая несколько отличалась от будущей тройки Сергея Уварова: православная вера, национальное воспитание и русский язык, очищенный от иностранных заимствований.
Историческая справка:
В историю уже вошло и нынешнее переделывание заимствованных слов в исконно русские. Премию Александра Шишкова я бы не задумываясь отдал новым архаистам из телеканала «Матч ТВ», внедрившим в обиход термин «спасение» вместо заимствованного слова «сейв». Означают эти термины то, что вратарь (чуть не написал «голкипер» – чур меня, чур!) преградил дорогу мячу, летящему в ворота. Если раньше мы привыкли к выражениям «вратарь сделал четыре сейва за первый тайм», то теперь слышим от комментаторов «у вратаря в первом тайме четыре спасения». Эсхатологическое значение слова «спасение» не смущает новых архаистов (тут не знаешь, как одно спасение заработать за всю свою жизнь, а у вратаря целых четыре за тайм). Им предстоит еще серьезно потрудиться, например над заимствованным словом «футбол». Впереди большая работа!
Заседания «Беседы», при отдельных ярких выступлениях, и в первую очередь – Ивана Андреевича Крылова – походили на скучные научно-практические конференции: лекторы монотонно читают по бумажкам свои информативно выверенные доклады, а аудитория спокойно дремлет в ожидании обеденного перерыва.
Вскоре «Беседа» осиротела: на время войны император привлек Шишкова к работе в качестве государственного секретаря-референта, ответственного за пламенные вдохновенные памфлеты без заимствованных слов. А после войны Александру Семеновичу, ставшему президентом Российской академии, уже просто не хватало времени поддерживать общество «Беседа» в боевой идеологической готовности. К тому же победа над Францией решила проблему чрезмерной галломании. «Беседа» стала разваливаться, особенно под мощными и точными ударами образовавшегося поздней осенью 1815 года общества «Арзамас», которое объявило членов «Беседы» покойниками. Гавриил Державин (хотя как раз к нему это объявление относилось в последнюю очередь) первым отреагировал действием и ушел из жизни летом 1816-го.
После этого «Беседе» уже совсем стало не по себе, она распустила свои «дружины боевые» и тихо растворилась в истории. Сам же Александр Шишков еще пойдет на взлет – в частности, в 1824 году будет четвертым по счету министром народного просвещения Российской империи, сменив на этом посту нелюбимого им бывшего члена общества «Беседа» Александра Голицына.
Отношение Пушкина к идеям общества «Беседа» постепенно менялось по мере взросления. В послании Жуковскому во время дерзкого петербургского периода, Александр Сергеевич не слишком ласково пишет об архаистах: «Сидят – бессмыслицы дружины боевые». Но в зрелом возрасте Пушкин, как и Батюшков, относился к Александру Шишкову достаточно уважительно. Национальная самобытность культуры стала вещью естественной, надо просто было найти правильную пропорцию сочетания национальных корней и всеобщего, космического.
Похороны Александра Семеновича Шишкова состоялись буквально на следующий день после прощального вечера Лермонтова в салоне Карамзиных. Василий Жуковский был у Карамзиных, а назавтра пошел в Александро-Невскую лавру, чтобы не только лично поклониться своему старинному оппоненту, но и отдать дань великому противостоянию, сформировавшему русский язык.
«Арзамас»
В Петербурге в октябре 1815 года Василий Андреевич Жуковский идет на премьерный спектакль «Урок кокеткам, или Липецкие воды» Александра Шаховского вместе с двумя Дмитриями – Блудовым и Дашковым, причем Дашкова Жуковский, несмотря на его высокий рост и мужественный вид, называл «Дашенькой», что тогда вызывало улыбку, а что вызвало бы сегодня – страшно даже подумать. Никто из них не знал, что в этой пьесе Шаховской мстил Жуковскому, изобразив его в комичном персонаже Фиалкине. Мстил за то, что Василий Андреевич обвинил его на страницах «Российского музеума» в лютой зависти к драматургу Озерову… И уж конечно, Жуковскому было неприятно сидеть в четвертом ряду партера и видеть на сцене карикатуру на себя, ведь все, кто были в зрительном зале, прекрасно понимали, что Фиалкин – это Жуковский. Блудов и Дашков хорошо ожесточились после премьеры и написали резкие статьи против Шаховского. Даже юный Пушкин отметился выпадом (о котором потом будем сожалеть).
А через 2 недели, в продолжение мщения, в доме Сергея Уварова на Малой Морской собрались два вышеупомянутых Дмитрия, Александр Тургенев, Жуковский и Степан Жихарев. Блудов прочитал свой сатирический памфлет «Видение в какой-то ограде», в котором друзья литературы, забытые фортуной, жили в городе Арзамасе. Город Арзамас же тогда славился своими гусями, так что само собой родилось общество «Арзамас» с эмблемой мерзлого[68] гуся. Члены общества должны были получить прозвища из баллад Жуковского. Уваров (29 лет на момент создания общества) стал Старушкой, Блудов (30 лет) – Кассандрой, Дмитрий Северин (23 года) – Резвым Котом, Филипп Вигель (29 лет) – Ивиковым Журавлем, Дашков (26 лет) – Чу (часто употребляемое в балладах Жуковского междометие), Жихарев (28 лет) – Громобоем, Плещеев (37 лет) – Черным Враном, Александр Тургенев (31 год) по причине частого бурчания в животе – Эоловой Арфой, а позднее вступивший Вяземский (23 года) стал Асмодеем. Сам Василий Андреевич, выбранный секретарем общества, получил имя Светланы. Батюшков и Пушкин были заочно названы Ахиллом и Сверчком (Сверчок – из баллады «Светлана», Ахилл – из одноименного стихотворения).
Заседания «Арзамаса», проходившие, как правило, по четвергам (при этом Арзамасом было положено признавать любое место, где будет одновременно находиться несколько «арзамасцев»), превратились в блестящее литературно-театральное противостояние «Беседе любителей русского слова», пятый год заседавшей в доме Державина…
Историческая справка:
Из воспоминаний Ф. Вигепя о приеме В.Л. Пушкина в члены «Арзамаса»:
«…нарядили его в хитон с раковинами, надели ему на голову шляпу с широкими полями и дали в руку посох… В этом наряде, с завязанными глазами…по задней, узкой и крутой лестнице свели его в нижний этаж, где ожидали его с руками, полными хлопушек, которые бросали ему под ноги… вооружали его луком и стрелою, которую он должен был пустить в чучелу с огромным париком и с безобразною маской, имеющую посреди груди написанный на бумаге известный стих Тредьяковского: “Чудище обло, озорно, трезевно и лаяй”».
Каждый вступающий в «Арзамас» должен был в издевательской похвальной речи отпевать[69] кого-нибудь из «Беседы». Во время вступления в «Арзамас» Василия Львовича Пушкина (50 лет на момент принятия – самый почтенный член общества) в марте 1816 года его еще и одели в несколько шуб, чтобы он прел, молодел и доходил до кондиции (возможно, это были не обычные, а «расхищенные шубы» из одноименной пьесы Шаховского; Василий Львович поначалу получит странное прозвище «Вот», позже расширенное до «Вот я вас», и станет авторитетным старостой общества). Непосредственно пострадавший от Шаховского – 34-летний Василий Андреевич Жуковский, – отпевал в своей вступительной речи 58-летнего графа Хвостова.
Жуковский с радостью включился в эту лингвистическую и театральную игру, поскольку для него это стало еще и бегством от танталовых мук, связанных с отказом Екатерины Протасовой выдать за него дочь Марию. И многочисленные взрывы «арзамасского» остроумия, ставшие исторической вехой в русском сознании, имеют вполне определенные «муратовские» корни. В Муратово, а это нынешняя Орловская область, в 1808 году переехали Протасовы – Мария (возлюбленная Жуковским), ее замечательная сестра Александра (будущая хозяйка салона Воейковых на Невском), и их суровая мать и цербер Екатерина. К ним через пару лет подтянулся и Василий Андреевич, тем более что его мамы – родная и крестная – подарили ему половину деревушки на другой стороне муратовского пруда. В усадьбе Протасовых Василий Андреевич вывешивал газетные листки «Муратовская вошь» и «Муратовский сморчок», в которых в остроумном, гротесковом ключе описывались «исторические события» в «Муратовской империи». Именно на этой волне юмора петербургскую жизнь взорвет общество «Арзамас», а через 100 с лишним лет на схожей волне к достопочтенной публике с лозунгами «Мы не пироги» и «Наша мама не ваша мама» очень смело выйдут обернуты. Но начиналось все именно в Муратове – под смех Жуковского и Саши Протасовой (которая совсем скоро станет Воейковой и, к сожалению, будет смеяться гораздо реже).
После самоликвидации «Беседы» общество арзамасцев лишилось оппонента. Приходят новые люди – Николай Тургенев и Михаил Орлов – с совсем иными целями и намерениями. Жуковский почувствовал, что озорной ребенок – «Арзамас» – как-то сразу повзрослел, влез в политику и перестал ребячиться. Пропала игра, исчез неповторимый смак детского мира. В октябре 1817 года Василий Андреевич уезжает с царским двором в Москву и прощается с «Арзамасом» – заседания общества еще успеют посетить Пушкин и Батюшков, но в начале следующего года «Арзамас» иссякнет: всему свое время и время всякому обществу под солнцем.
Салон Олениных
Алексей Николаевич Оленин – историк, искусствовед, археолог, прозванный Александром I «тысячеискусником» – поначалу был особенно преисполнен любви к театру, и в его салоне, среди прочих убежденных театралов, можно было встретить великолепную четверку драматургов: Александра Шаховского, Владислава Озерова, Василия Капниста и более известного в начале XIX века как драматурга Ивана Андреевича Крылова.
С корифеями не боялись вступать в салонные диспуты молодые – Константин Батюшков, Николай Гнедич, Дмитрий Блудов, Сергей Уваров… Это был первый респектабельный салон в России в сфере литературы и искусства в XIX веке и самое модное место притяжение интеллектуалов – с хлебосольным хозяином, добрейшей хозяйкой и удивительной приятельской атмосферой.
Чуть позже из постоянных участников неторопливых умных разговоров кристаллизовалась первая тройка культурологического прорыва, ставшая символом оленинского салона первых двух десятилетий XIX века: Батюшков – Гнедич – Крылов
В Петербурге Оленины принимали гостей до 1819 года на Фонтанке – тесть Алексея, Марк Полторацкий, еще в XVIII веке прикупил три соседних участка между Семеновским мостом и нынешним Московским проспектом в качестве приданого для дочерей. Откуда у Марка деньги? Так он пришел в Петербург той же тропинкой, что и фаворит императрицы Елизаветы – Алексей Григорьевич Разумовский. А точнее, сам Разумовский, сопровождавший императрицу на Украине, услышал, как Марк берет за душу красивым баритоном, и инициировал его переезд в Санкт-Петербург. А уж в столице Марк распелся так, что сначала первым из славян был зачислен в итальянскую оперную труппу (превратившись из Марка в Марко), а потом стал директором Придворной певческой капеллы и действительным статским советником, получив от Екатерины Великой желанное дворянство. Так что деньги на недвижимость были. На его дочери, Елизавете, и женился Алексей Оленин.
Летом, когда задыхавшийся от жары Петербург пустел, салон Олениных отправлялся на дачу, в усадьбу Приютино – это 20 километров от Петербурга. Те, которые по привычке в это время приезжали к Олениным на Фонтанку, надеясь на разговор об античности, и никого там не обнаруживали, тут же перенаправляли извозчика на дачу в Приютино (мобильная связь, напомню, не была еще доступна населению), зная уже наверняка, что об искусстве и литературе сегодня беседуют на даче. Ну а на даче гостя ждала отдельная комната, личный гостевой набор, радушие хозяев и отменный стол:
Антре: окрошка (питательная, вкусная).
Первое: щи (дымящиеся со сметаной) и кулебяка (пышная, многослойная).
Второе: кусок говядины, обжаренный хлеб с горохом и часть телятины (второе шло под флагом белкового насыщения).
Десерт: творог со сливками (все свое, домашнее, неповторимое).
Кстати, о сливках: гостей у Олениных было всегда так много, что, несмотря на наличие в усадьбе 17 коров, сливок на всех не хватало. Эти 17 коров, спасибо им, также вносили свою лепту в становление золотого века русской культуры.
Есть дача за Невой,
Верст двадцать от столицы,
У Выборгской границы,
Близ Парголы крутой…
Константин Батюшков, автор стихотворения, будучи почти на 25 лет моложе Алексея Николаевича Оленина, как-то сразу стал у него «своим». На бархатных лугах в Приютине было привольно, и тем не менее каждому гостю выдавалось расписание дачной жизни с четким обозначением его гастрономических обязанностей: в 9 часов утра чай, в 12 часов завтрак, в 4 часа обед, в 6 часов полдник и в 9 часов вечерний чай. В отличие от Царскосельского лицея, где колокол призывал учеников к занятиям, в Приютине ударом колокола созывали гостей к столу. В оставшееся от еды время каждый мог гулять, ездить верхом, стрелять в лесу, причем даже из лука… Гостю надлежало, во-первых, нагуливать себе аппетит, а во-вторых, участвовать в общении, безотносительно чинов и должностей (такая же демократическая атмосфера будет в салонах Владимира Одоевского и братьев Виельгорских).
В карты здесь никогда не играли. В почете были шарады в живых картинках. Из подвижных игр уважали горелки и лапту. А иногда ставили сценки или целые спектакли.
Пушкин, возможно, участвовал в одном из таких домашних спектаклей в салоне Олениных: он исполнял роль мичмана Альнаскарова в комедии Ивана Хмельницкого
«Воздушные замки». И партнерами его по сцене были ни много ни мало – великая Екатерина Семенова и Иван Сосницкий.
В течение 15 лет дом Олениных на Фонтанке (где Пушкин впервые увидел, как вы помните, Анну Керн, племянницу хозяйки Елизаветы Марковны) держит марку первого салона столицы, но в 1819 году Алексей Николаевич решает сменить дислокацию и продает свой дом – теперь Оленины будут собирать городской салон уже на углу Мойки и Гороховой.
В том же доме на Фонтанке, через 20 лет после встречи Пушкина и Анны Керн, Михаил Лермонтов будет ухаживать за Марией Щербатовой, которая наследовала этот дом от своей бабушки (бабушке, Серафиме Ивановне Штерич, и продал этот исторический дом Алексей Николаевич Оленин). Похоже, это место на Фонтанке магнетически притягивало чудные мгновения…
И вы помните, что Алексей Николаевич Оленин сделал эскиз рисунка, который был выполнен и размещен на одном развороте с титулом первого издания «Руслана и Людмилы», – Пушкин в ссылке был очень доволен тем, что получилось.
Просил благодарить.
Салон Евдокии (Авдотьи) Голицыной
С ночной принцессой Голицыной Пушкин познакомился у Карамзиных, когда они жили еще на Захарьевской улице. Помните, Авдотья спала днем, опасаясь предсказания цыганки о ночной смерти, а с вечера, ближе к полуночи, в своем салоне на Миллионной рядом с Зимним дворцом принимала друзей. Разговаривали до четырех утра (с утра к станку не вставать же).
Вот и прозвали ее «ночной княгиней» (или «ночной принцессой»).
Авдотья родилась в родовитой и богатой семье: мать ее была сестрой князя Николая Юсупова, знаменитого коллекционера и мецената, владельца усадьбы Архангельское (которое обрисовывал и проектировал итальянец в России Пьетро Гонзаго). С 1801 года в течение 2 лет в одном из флигелей на территории его дворца жила семья Пушкиных – уже с Александром, но еще без Льва. Незадолго до своей свадьбы Александр бывал вместе с Вяземским у Юсупова в Архангельском (Юсупов на 50 лет старше Пушкина), бывал у него и в Москве, слушая его рассказы о Бомарше, написавшему в альбом Юсупову посвящение.
Ну а в конце февраля 1831 года Пушкин пригласит 80-летнего Юсупова на торжественный ужин в арбатскую квартиру по случаю своей свадьбы – и все пришедшие будут искренне хвалить трапезу, называя ужин славным и удивляясь, как это у Пушкина, который все больше по трактирам да по друзьям беспутным, получилась такая правильная домашняя еда и атмосфера…
Только мы опять перескочили вперед… вернемся в молодость!
Салон пифии Голицыной – это примерно 5 разных салонов, соответствовавших изменениям российской действительности, – иногда косметическим, а иногда и радикальным – в Александровское и Николаевское время. Это не значит, что Авдотья изменялась в точном соответствии с изменениями генеральной линии и оперативно подстраивалась, прогибаясь под конъюнктуру. Вовсе нет: изменяя вектор направленности и контингент своего салона, она так ощущала время и осознавала свою необходимость.
Авдотья создает один из первых салонов в Петербурге в XIX веке – параллельно с салоном Олениных. Только салон ее совсем другой, ___ подчеркнуто аристократический (без литературных игр и шуток) – тон поначалу задают французские маркизы и актрисы, успевшие убежать от триумфально-кровавого шествия французской революционной власти. С ними аккуратно смешиваются русские аристократы, добившиеся признания в послереволюционном Париже, например удивительная Наталья Куракина – умная, образованная женщина, которая играла на арфе, пела и писала музыку, встречалась с Сальери и Россини.
Поскольку в это время Авдотья искренне, как и Алексей Оленин, увлекалась театром, то в ее первом салоне можно было встретить еще и страстных поклонников и покровителей сестер Семеновых – Екатерины и Нимфодоры – князя Ивана Гагарина и графа Василия Мусина-Пушкина. Дополняли возвышенный контингент первого салона граф Михаил Воронцов (который лет через 15 пошлет Пушкина на борьбу с саранчой) и Александр Тургенев, который в 1806 году переехал в Петербург и был обязан присматриваться ко всему новому и интересному.
Война с Наполеоном в корне меняет направленность салона и состав его участников: не до любезностей, не до галантности. И с Францией надобно размежеваться.
Но еще до радикального общественно-политического разворота Авдотья, путешествуя по Европе, влюбится без памяти в самого импозантного мужчину первого десятилетия XIX века, Михаила Долгорукова, и будет просить развод у мужа, Сергея Голицына, с которым она жила раздельно[70]. Желание развестись ночная княгиня оформит как художественный перфоманс: муж обставил ее дрезденский кабинет мебелью и шторами желтого цвета, а она развела черные чернила и облила желтое черным. Но последний московский вельможа, Сергей Михайлович Голицын, развода упрямо, скорее из вредности, чем от любви, не давал, что не помешало Авдотье Ивановне четыре счастливых года прожить совместно с Долгоруковым.
Через 20 с лишним лет Сергей Михайлович, практически одновременно с переговорами Пушкина с Гончаровыми о женитьбе, сватался к фрейлине Александре Россет (она, кстати, тоже жила на Миллионной улице – в одном доме с Жуковским, и была на 35 лет моложе Голицына. Александра Осиповна Россет была согласна идти за старожила и поселиться в душноватой Москве, но брак, по счастливой случайности для нее, все-таки не состоялся: теперь уже Авдотья Голицына не давала развод мужу – в отместку за его вредность.
В 1816 году Авдотья возвращается из Европы и погружается в российские общественно-экономические проблемы. Ее занимает и развитие национальной литературы – так что в ее салоне на Миллионной можно было встретить ведущих русских поэтов того времени – Василия Жуковского и Константина Батюшкова, но вскоре разговоры о политике вытеснили литературу на задний план, в раздел «Прочее». Как раз перед лицейским выпуском Пушкина главными завсегдатаями ее салона стали братья Тургеневы, с талантливым Николаем во главе, Михаил Орлов, Петр Вяземский… Теперь салон Голицыной проникнут ожиданием либерального преображения страны: конституция, права, свобода! Перемен ждут их сердца. При этом взгляды самой Голицыной были стабильно размытыми – она могла быть с утра конституциалисткой, а к вечеру, в случае сильного ветра с Невы, разносить идею Конституции в пух и прах.
И вот в это время, в 1817 году, в салоне Голицыной и появляется Пушкин. Александр, конечно же, влюбляется в Евдокию – по мнению Жуковского, влюбяется смертельно, но, возможно, по-другому Пушкин просто не влюблялся.
… Отечество почти я ненавидел —
Но я вчера Голицыну увидел
И примирен с отечеством моим…
В 1820-е годы, после разгрома восстания на Сенатской площади, в салоне Авдотьи Ивановны Голицыной произойдет очередной тектонический сдвиг. И Пушкин, вернувшись в город на Неве, уже крайне редко будет заходить на Миллионную. Голицына всерьез займется науками и религией соединяя математику, патриотизм и православие в плотной мистической оболочке. Все пыталась прологарифмировать народность и аккуратно взяв синус от православия, выйти на изначальные силы, действующие в мироздании…
Но Пушкину это точно было невдомек.
«Чердак» Шаховского
В самое театральное время в истории России, когда театр становился на ноги и развивался с огромной скоростью, самым модным местом сбора режиссеров и театральных педагогов, актеров и актрис, драматургов, журналистов и просто заядлых театралов, местом традиционной тусовки почетных граждан кулис, чтения пьес и споров о просмотренных спектаклях был «чердак» Шаховского (князь занимал весь верхний этаж дома на Средней Подьяческой), расположенный на другой стороне Екатерининского канала от Театральной площади, но совсем недалеко от нее.
Добавим к уже сказанному об Александре Шаховском: автор 100 комедий, которые действительно образуют шумный рой (ведь каждая написанная пьеса хочет быть воплощенной на сцене), был еще и продюсером, и режиссером, и театральным педагогом. Как и Дидло, он был суров с учениками, только к побоям при помощи трости, рук или ног не прибегал. Когда князь входил в преподавательский раж, то нерадивых актрис посылал (на словах) в прачки, а актеров – в балаган на ярмарке. А если уж обзывал дураком, то обязательно «миленьким».
«Чердак» Шаховского, как и заседания «Зеленой лампы», были продолжением спектаклей на Театральной площади. Джентльменский набор театрального «чердака», помимо популярных актеров и актрис, выглядел так: Александр Грибоедов, Николай Хмельницкий, Андрей Жандр, Александр Бестужев-Марлинский, Павел Катенин и вездесущая тяжелая артиллерия в лице Николая Гнедича и Ивана Андреевича Крылова…
Пушкин появляется на «чердаке» – в сопровождении Павла Катенина – в декабре 1818 года, когда общество «Арзамас» уже более полугода не существовало. Шаховской был прямым, непосредственным оппонентом арзамасцев, но раз уж общество мерзлого нижегородского гуся сошло на нет, то и путь на престижный театральный «чердак» был открыт поэту. Поначалу Пушкину будет неловко за свою эпиграмму в адрес Шаховского, написанную 3 года назад в ходе акции в поддержку Жуковского, но уж больно князю понравятся отрывки из «Руслана и Людмилы» – и он милостиво сделает вид, что об эпиграммах уже не помнит.
В сентябре 1825 года Пушкин напишет из Михайловского Павлу Катенину:
«Прочел в Булгарине (в альманахе “Русская Талия”) твое 3-е действие (отрывок из трагедии Павла Катенина “Андромаха”), прелестное в величавой простоте своей. Оно мне живо напомнило один из лучших вечеров моей жизни; помнишь?.. На “чердаке" князя Шаховского».
Пушкину и вправду нравились чердачные вечера – было шумно, весело и познавательно. Умные драматурги, красивые актрисы – что еще надо человеку, чтобы приятно провести неторопливый петербургский вечер?
Кружок и салон Дельвига
В России два замечательных поэта связаны с соляными конторами. Василий Андреевич Жуковский работал в ней по окончании с серебряной медалью Московского благородного пансиона, а Антон Дельвиг 2 года после Лицея отпахал в Департаменте горных и соляных дел.
Без соли и в поэзии никуда.
Сразу же обрисовывается стиль собраний у Дельвига – шумно, остроумно, со стихами, экспромтами, песнями, – эдакое симпатичное литературное хулиганство. Эстафета арзамасского юмора через субботы Жуковского на Крюковом канале передается зажигательным сходкам у Дельвига.
Затем Дельвиг переходит в канцелярию министерства финансов и должностную скуку компенсирует знакомством и последующей дружбой с Евгением Боратынским (на мой взгляд, предпочтительнее писать фамилию Евгения Абрамовича через «о»: именно так она написана на последнем сборнике стихотворений «Сумерки» и выбита на его могиле в Александро-Невской лавре Санкт-Петербурга; происхождение фамилии связано с фамильным замком Боратынъ). Это знаковый тандем в литературной жизни Петербурга 1819–1822 годов. Жить поэты будут на Рузовской улице и свое совместное местопребывание обессмертят замечательным совместным экспромтом:
Там, где Семеновский полк, в пятой роте, в домике низком,
Жил поэт Боратынский с Дельвигом, тоже поэтом.
Тихо жили они, за квартиру платили не много,
В лавочку были должны, дома обедали редко…
А расширенный до четырех «Союз поэтов» – Пушкин, Боратынский, Дельвиг, Кюхельбекер – стал самым ярким литературным взрывом этого времени после «Арзамаса». Поэты обменивались взаимными остроумными посланиями и, воспевая безудержную молодость, рвали цветы веселья. Вильгельм Кюхельбекер первым зафиксировал это уникальное поэтическое содружество:
…Так! не умрет и наш союз,
Свободный, радостный и гордый,
И в счастье и в несчастье твердый,
Союз любимцев вечных муз!
Вполне возможно, что знаменитая пушкинская строка «друзья мои, прекрасен наш союз», появившаяся на свет через 5 лет в Михайловском, является производной от строки Кюхельбекера «не умрет и наш союз…».
В середине 1820-х годов Дельвиг становится редактором альманаха «Северные цветы» и женится на Софье Салтыковой, получив от ее отца в приданое 100 000 тех рублей (или около 150 млн нынешних). Это сумасшедшие деньги (на начальном этапе женитьбы Дельвигу действительно повезло, в отличие от Пушкина, который вынужден был вкладывать свои личные деньги от заложенной деревеньки в приданое возжеланной невесты – иначе теща не давала добро на женитьбу), и молодые сначала аристократично живут по соседству с царем на Миллионной, а затем перемещаются на Загородный проспект.
Дом Дельвигов на Загородном становится новым культовым местом встреч литераторов, главным литературным салоном 1820-х годов. Собирались 2 раза в неделю, по средам и воскресеньям в восемь вечера. И обвинения Дельвигу со стороны измайловцев в стабильной лени выглядят в этой связи несколько нелепо. Возможно, Дельвиг, в определенной степени, играл в «лень», выбрав для себя образ ленивого поэтического барина. И специально, для контраста не выгонял своего удивительного слугу Никиту. Пушкин точно увидел путь Дельвига:
…Свой дар, как жизнь, я тратил без вниманья,
Ты гений свой воспитывал в тиши…
Салон на Загородном, наряду с молодыми (одноклассниками Алексеем Илличевским и Михаилом Яковлевым, а также лицеистами второго выпуска – писателем и острословом Дмитрием Эристовым и художником Валерианом Аангером), украшали гости посолиднее: коллеги Дельвига по работе в Публичной библиотеке (после канцелярии министерства финансов Дельвиг 4 года отработал в тиши Императорской публичной библиотеки) – Иван Андреевич Крылов и Николай Гнедич. Бывал здесь, конечно же, Жуковский, бывал и Петр Плетнев. А в 1826 году из Москвы прибыло знатное подкрепление в лице Владимира Одоевского и талантливого и трагичного Дмитрия Веневитинова, жизнь которого оборвется уже через 4 месяца.
После ссылок и девятимесячного пребывания в Москве, с краткосрочным выездом в Михайловское, Пушкин приезжает в конце мая 1827 года в Петербург и в первый же день встречается с Дельвигами на обеде у своих родителей. Ну а отоспавшись в гостинице Демута, на следующий день скорее примчится в дом на Загородном, чтобы прочитать свежеиспеченного «Бориса Годунова».
Субботы Жуковского
Василий Андреевич Жуковский согласился на крайне выгодную в материальном отношении номенклатурную работу при царском дворе (3000 рублей в год от императора и 2000 в год от его брата, великого князя Николая – на наши деньги в сумме это около 600 000 теперешних рублей в месяц; квартира в основном служебная; питание на приемах за счет казны; рабочий день всего один час, остальное время свободное), предложенную ему весной 1817 года первым русским профессором из потомственных дворян, Григорием Глинкой[71], Надо было обучать русскому языку принцессу Шарлотту, будущую Александру Федоровну. Василий Андреевич подумает, что работа эта временная, но вылезти из номенклатурного кузова он уже не сможет: великие князья, их невесты и жены, будут передавать учителя Жуковского по эстафете до самых его преклонных лет.
Угасание общества «Арзамас» совпало с началом работы Василия Андреевича при дворе – он поехал в Москву, где в конце октября 1817 года дал первый урок супруге будущего императора Николая I. Испросив затем после плотного семимесячного преподавания отпуск, Жуковский едет в родные места – Белево, Мишенское, Долбино – и неожиданно обнаруживает, что там как-то стало все по-другому, отзвука в душе практически никакого. А тянет его… в Петербург!
И осенью 1818 года Жуковский оседает в городе на Неве. Первая его квартира на Крюковом канале у Кашина моста была арендована совместно – с семьей друга и родственника Александра Плещеева (сестра его матери – Елизавета Протасова – первая жена Карамзина). Жуковский возложил на Плещеева свое холостяцкое хозяйство и поэтому (только поэтому!) называл его своей женой. За 7 лет до этого, когда они проживали по соседству в Орловской губернии, Жуковский за смуглый цвет лица называл остроумного, писавшего музыку и стихи помещика Плещеева тоже вполне себе ласково: «мой негр» и «черная рожа».
На Крюковом канале и стали проходить первые субботы Жуковского. С перерывами на поездки в Европу (в составе свиты либо с целью оздоровления) и по городам России субботние собрания у Жуковского не прекращались в течение 20 лет.
Собирались на Крюковом аксакалы – Николай Михайлович Карамзин и Иван Андреевич Крылов, зрелые мастера – Константин Батюшков, Николай Гнедич, Александр Тургенев и Петр Вяземский, а также литературный молодняк – Пушкин, Дельвиг, Кюхельбекер.
Блестящее своим остроумием и свежестью Арзамасское общество, угасшее в начале 1818 года, возродилось и продолжилось на вечерах Жуковского на Крюковом канале. Очень часто бывал там Пушкин – расстояние от дома Жуковского до дома, где жили Пушкины у Калинкина моста, – не более полутора километров. Эта одна и та же Коломна[72].
«Зеленая лампа»
На заседаниях закрытого общества «Зеленая лампа» (их всего было чуть более 20 за полтора года, получается – не менее одного заседания в месяц) за ужином прислуживал слуга хозяина помещения Никиты Всеволожского (собираться стали с апреля 1819 года, на Театральной площади), мальчик-калмык. Он обязан был, помимо прочего, услышав нецензурное слово, подойти к матерщиннику и звонко крикнуть «Здравия желаю!».
Удивительно, но к Пушкину калмык не подходил, что вдохновило Александра, во-первых, на зафиксированную остроту: «Калмык меня балует; Азия протежирует Африку}», а во-вторых, на финал послания к Якову Толстому[73], председателю общества. Зеленые ламписты брали от вегетарианца Эпикура культ свободно мыслящей человеческой личности в кругу близких друзей и аккуратно смешивали роскошь общения с умеренным и приятным гедонизмом:
…До капли наслажденье пей,
Живи беспечен, равнодушен!
Мгновенью жизни будь послушен,
Будь молод в юности твоей!
Всего ищущих правильное сочетание эпикурейства с гедонизмом было около 20 человек, в основном боевые офицеры. Самый почтенный, в возрасте Христа, в звании полковника гвардии и должности правителя канцелярии при генерал-губернаторе Милорадовиче – Федор Глинка.
Контингент лампистов великолепно распределился по основным культурным сферам: литературное крыло курировали Пушкин, Дельвиг, Гнедич и сам председатель. Музыкальное – один из первых русских музыкальных критиков, скрипач-любитель и автор книг о Моцарте и Бетховене, Александр Улыбашев (Улыбашев вместе с Пушкиным служил в Коллегии иностранных дел). Театральное крыло, – а заседания как раз проходили после спектаклей, благо самый большой театр Европы был в 100 метрах, – возглавлял театральный критик и переводчик Дмитрий Барков[74], но статьи о театре писали и Толстой, и Улыбашев. Николай Гнедич плотно занимался театральной педагогикой, а уж любили театр практически все (но хозяин, Никита Всеволожский, больше всех).
Занимались на заседаниях и историей – идея описания жизни замечательных людей («ЖЗЛ») возникла именно здесь: Сергей Трубецкой составлял библиографию русской исторической литературы, Яков Толстой – список исторических личностей, и он же с Всеволожским писали очерки – от Аскольда и Дира до Кузьмы Минина (государственный историограф Николай Михайлович Карамзин наверняка занервничал, почувствовав конкурентов на Театральной площади).
Среди зеленых лампистов был и Василий Энгельгардт (младший), богатый приятель Пушкина, будущий владелец дома балов и маскарадов на Невском, 30.
Самым ярким событием в социально-политической части собраний было, пожалуй, чтение и обсуждение антиутопии Александра Улыбашева «Сон», в которой речь шла о будущем Петербурга: на месте Александро-Невской лавры воздвигнута Триумфальная арка (Александрийской колонны еще не было); исчезли все монахи и священники, не было постоянного войска. А над царским дворцом развевается знамя, и вместо орлиных голов на гербе – феникс свободы и истинной веры…
Замечательная «Зеленая лампа» была распущена после восстания Семеновского полка – в конце 1820 года (Пушкин был уже в Кишиневе). Один из членов общества, отставной полковник гренадерского полка Иван Жадовский поделился: правительство получило донос на «Зеленую лампу», при том что общество не было даже официально зарегистрировано. Продолжать собираться без соответствующего разрешения становилось слишком опасно, и общество самоликвидировалось. Через 100 лет в Париже Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус создадут кружок с тем же названием, собирая гостей по воскресеньям.
Пушкин искренне полюбил атмосферу «Зеленой лампы». Здесь можно было говорить открытым сердцем.
У Карамзиных
Салон Карамзиных занял позицию № 1 в Санкт-Петербурге уже после смерти Николая Михайловича в начале лета 1826 года. Но еще при жизни государственного историографа Карамзины собирали немногочисленных гостей – близких друзей и хороших знакомых. Летом они постоянно жили вплоть до октября в Царском Селе в так называемой Китайской деревне (именно там летом 1816 года Пушкин знакомится с Петром Чаадаевым). В Петербурге Карамзины довольно часто меняли квартиры – дольше всего, 5 лет, в дерзкий период Пушкина они жили на Фонтанке у Аничкова моста в доме Екатерины Федоровны Муравьевой. В 1823 году беспокойный Никита Муравьев, сын Екатерины Федоровны, собрался жениться, и Карамзины уступили пространство молодым.
Вместе с Карамзиным дом у Аничкова моста покинула священная монархия, и история на третьем этаже дома № 25 по Фонтанке, где поселился беспокойный Никита, стала временно принадлежать народам. Сюда, к Никите, приходил уже совсем другой контингент – будущие декабристы: Матвей и Сергей Муравьевы-Апостолы, Михаил Лунин, Николай Тургенев…
Пушкин любил теплую, домашнюю атмосферу в гостиной Карамзиных – поэт как бы заново переживал то, что в детстве недодали ему родители. А то, что Александр, освоившись, назначал у Карамзиных встречи Жуковскому, – так Николай Михайлович Василию Андреевичу и сам всегда был рад. Они же родственники.
Осенью 1823 года Карамзины переезжают на Моховую, 41. Потом тот дом будут называть «домом друзей Пушкина». Там Николай Михайлович Карамзин покинет этот мир, там будут жить Петр Вяземский и Елизавета Хитрово (дочь Михаила Илларионовича Кутузова, мать Долли Фикельмон), там родится писатель и поэт Владимир Соллогуб, которого Пушкин сначала, за год до гибели, попытается вызвать на дуэль, а потом, за 2 месяца до гибели, попросит быть секундантом.
Ну а настоящий салон, в полном смысле этого слова, «муз приют семейный», появится в доме Карамзиных позже, в 1830-е годы, и об этом в другой раз.
Салон Александры Воейковой
Портрет Александры Андреевны Воейковой.
Художник Олешкевич. 1821
В 1822 году Василий Андреевич поселился вместе с Воейковыми в доме напротив Аничкова дворца (во флигеле которого была предыдущая квартира Жуковского), на углу Невского и Караванной. Вскоре к ним приехала и мама Александры Воейковой, Екатерина Протасова, так как Саша (племянница, крестная и ученица Жуковского) хворала, будучи беременной. Жуковский суетился, обеспечивая мужа Александры работой – Александр Воейков стал издателем газеты «Русский инвалид» и небольшого журнала «Новости литературы». Материал поставляли писатели, посещавшие салон Воейковых (точнее, салон Жуковского-Воейковых), ставший одним из самых заметных в Петербурге. Собственно, в годы южной ссылки Пушкина в Петербурге первенство держали два салона – Саши Воейковой и Софьи Пономаревой (а с конца 1825 года в лидеры выйдут Дельвиги). У Воейковой и Жуковского бывали: Гнедич, Крылов, Греч, Федор Глинка, братья Тургеневы, Иван Козлов, Фаддей Булгарин, два Петра – Вяземский и Плетнев. Пестрая компания, по выражению Александра Тургенева, влюбленного в хозяйку салона, – литераторы всех расколов и наций. Заходил сюда даже не очень любивший шумные общества Николай Михайлович Карамзин, но уж больно близко собирался весь литературный цвет столицы: от дома Муравьевой на Фонтанке, где жили Карамзины, идти было две с половиной минуты, а от их следующей квартиры на Моховой – минут двенадцать.
И все восхищались Сашей Воейковой – очаровательной[75], умной и образованной женщиной. Романтическая и поэтическая атмосфера салона сложилась именно благодаря ее ауре. Эта красивая женщина с темно-русыми кудрявыми волосами и черными бровями обладала безукоризненным литературным вкусом и сама писала стихи.
Именно Александре Воейковой посвящена баллада «Светлана» – это был свадебный подарок Жуковского. Кроме этого, Василий Андреевич оказал и материальную помощь: чувствуя, что он, в определенном смысле, виноват в скоропостижном бракосочетании Александры, он продал свою единственную недвижимость (половину деревеньки Холх) и все вырученные от продажи деньги передал Саше в качестве приданого. Сам он при этом автоматически становился бомжом. Интересно, что мы не знаем, что Жуковский подарил потом на свадьбу другой сестре, Маше Протасовой, в которую он был влюблен.
Вторым духовным учителем Александры Воейковой (первый – Жуковский) был поэт Иван Козлов – к несчастью, парализованный и в скором времени ослепший. Удивительно, но это не мешало Ивану Ивановичу посещать салон – он продолжал делать переводы и писать стихи, наизусть цитировал европейскую поэзию на четырех языках и был удивительным, остроумным собеседником (когда мы сетуем на нашу тяжелую жизнь, кривую реальность и многообразие неразрешимых проблем, давайте вспоминать Ивана Ивановича Козлова). Бывал в салоне на Невском, 64 и Лев Сергеевич Пушкин. Его старший брат жаловался в письме Дельвигу, что легкомысленный Леон активно украшает его стихами альбом Воейковой.
Осенью 1827 года, скорее всего на деньги Жуковского, Александра уехала с детьми лечиться в Италию и через полтора года умерла вдали от Родины. Без нее этот салон, конечно же, не мог продолжаться. Правда, ее странный и крайне неоднозначный супруг продолжил собирать по пятницам гостей неподалеку – на Шестилавочной улице (ныне улице Маяковского), но приходили туда уже совсем другие люди, и центром или цветом культурной жизни столицы собрания у Воейкова уж точно стать не могли.
Салон Софьи Пономаревой
Софья Пономарева, в девичестве – Позняк, была на 5 лет старше Пушкина, а младший брат ее, Иван Позняк, будучи лицеистом второго выпуска – 3 года, до июня 1817-го, учился вместе с Александром. Навещая брата в Лицее, Софья общалась там со многими лицеистами, например с Дельвигом. Девушка была хорошо образованной – владела французским, немецким и итальянским, возможно – еще и испанским. Немного переводила, хорошо играла на фортепиано. Муж ее, Аким Иванович, мелкий чиновник, был на 15 лет ее старше и ничем особым в культурной сфере не отличался, но, в отличие от семьи Авдотьи Голицыной, супруги жили вместе, а с 1821 года Аким Иванович будет принимать еще и посильное участие в созданном при салоне «Вольном обществе любителей Премудрости и Словесности». Это уже пятое Вольное общество, упомянутое в этой главе.
Стремление наших предков к воле очевидно.
Историческим памятником эпохи является альбом Софьи Пономаревой в ее салоне на Фурштадтской улице у Таврического сада. Возможно, это самый яркий пример «альбома нового содержания», который с начала 1820-х годов пришел на смену альбомам старого образца. В первые годы XIX века альбом был чем-то сугубо личным для владельца, своего рода дневником в рисунках и стихах – с набором простых, непритязательных рифмованных надписей к каким-то особым семейным датам, к знаковым событиям родового имения или домашним юбилеям. В альбом писали близкие друзья – например, альбом Ольги Лариной (вы ее знаете) активно заполнял влюбленный в нее поэт, живший по соседству:
…Летучие листки альбома
Прилежно украшает ей:
То в них рисует сельски виды,
Надгробный камень, храм Киприды,
Или на лире голубка
Пером и красками слегка…
По таким альбомам можно было изучать историю, они хранили быт и манеры поведения людей. Жизнь, во всей ее незатейливой полноте, проходила перед глазами у человека, листавшего такой альбом… Формат альбомов мог быть небольшим – в восьмую часть листа, в четверть (in-quarto), но мог быть и побольше, смотря где владелица будет его хранить: в небольшом красивом ридикюле или в верхнем ящике старинного комода.
Внешний вид многих альбомов был сам по себе достоин музейного экспонирования – сафьяновый или кожаный переплет, обязательно золотое тиснение и непременно бронзовая застежка, конечно же, не простая, а в виде сердца, разделяющегося на 2 предсердия. В крайнем случае – в виде перевязанного снопа колосьев. А внутри альбома пряталось время…
Тут непременно вы найдете
Два сердца, факел и цветки;
Тут верно клятвы вы прочтете
В любви до гробовой доски;
Какой-нибудь пиит армейский
Тут подмахнул стишок злодейский.
В такой альбом, мои друзья,
Признаться, рад писать и я…
В 1820 году происходят тектонические сдвиги – Пушкина отправляют в ссылку, а бунт в Семеновском полку делает Александра подозрительным и несговорчивым.
Михаил Магницкий, посланный в качестве ревизора в Казань, предлагает в качестве борьбы со свободомыслием торжественно разрушить само здание университета. А получив другое задание, сложное – навести там порядок – приступает, не разрушая здания, к искоренению вольнодумства: были уволены не менее 11 профессоров.
Следуя заразительному примеру Магницкого, Дмитрий Рунич чистит Петербургский университет, увольняя 12 профессоров – на одного больше, чем в Казани: прогресс налицо. Кстати, среди 12 уволенных – преподаватели Пушкина Александр Куницын и Александр Галич.
И как раз в это время в Царскосельском лицее, раз уж его вспомнили, сломали перегородки в спальнях, лишив лицеистов права на приватность.
Регулярные встречи писателей, прежде всего у Воейковой и Пономаревой, теперь четко именуются литературными салонами. И, наконец – меняются содержание и цели домашних альбомов. Отныне это набор небольших стихотворений, вписанных знаменитыми гостями, оказавшими честь. В альбомах появляются рисунки художника-медальера Федора Петровича Толстого или Ореста Кипренского, которыми можно гордиться и хвастаться. Пушкин гневно реагирует на эту ситуацию – новые альбомы ему категорически не нравятся!
…Вы, украшенные проворно
Толстого кистью чудотворной
Иль Боратынского пером,
Пускай сожжет вас божий гром!
Когда блистательная дама
Мне свой in-quarto подает,
И дрожь и злость меня берет,
И шевелится эпиграмма
Во глубине моей души,
А мадригалы им пиши!
Кстати, альбомы – и старые, и новые – это веяние, а, может, и визитная карточка – именно пушкинской эпохи. После 1830-х годов они плавно исчезают, как время от времени исчезают на нашей планете по не очень отчетливой причине отдельные виды птиц или животных.
Но вернемся к салону Пономаревой. Дружеское общество, создаваемое вокруг Софьи, начинает постепенно вливаться в петербургскую литературную жизнь с 1817 года. В обществе уже бывают литературные тяжеловесы – Николай Гнедич и Иван Андреевич Крылов (наверняка в тот вечер, когда согласился прийти Иван Андреевич, на ужин давали макароны). Главную административно-идеологическую роль начинает играть публицист, баснописец и редактор журнала «Благонамеренный» (журнал выходил с 1818 по 1826 годы) Александр Измайлов. Став преданным рыцарем Пономаревой и движущей силой ее объединения, он приводит в салон своего племянника, соредактора, писателя и журналиста Павла Лукьяновича Яковлева, брата Михаила Яковлева (одноклассника Пушкина, лицейского «старость!»).
В середине 1821 года, по приглашению Павла Яковлева, несмотря на возражения некоторых аксакалов, в салон приходит группа поэтического прорыва: Дельвиг, Кюхельбекер и Боратынский. И все трое, как и полагалось, влюбились в хозяйку салона. Вряд ли влюбленность принесла радость обеим сторонам процесса – поскольку она плавно переросла в противостояние. Как только Боратынский раскусил, что любовь здесь не более чем часть салонной игры, он сбрасывает с глаз пелену и переходит в атаку – пишет сатиру с остроумным названием «Певцы 15-го класса». 14-й класс табели о рангах – последний, и оказаться в 15-м значило пробить дно. Осенью Боратынский получит ответ от измайловцев: «Рифмач безграмотный, но Дельвигом прославлен…».
К этому периоду относится знаменитый розыгрыш Кюхельбекера, который, возможно, был влюблен в хозяйку салона сильнее других поэтов. Неожиданно Вильгельм получает записку о том, что предмет его любви, Софья Дмитриевна, внезапно умерла, и можно приехать в такое-то время проститься с ней.
Горе Кюхельбекера было искренним.
В квартиру Пономаревых он входил как в тумане. В гостиной толпились люди, которые, завидев его, стали рыдать, вытирая слезы платками и указывая ему на черный гроб, стоявший на возвышении. Лицо умершей было совсем живое, как будто она только что заснула. Не обращая внимания на окружающих, Вильгельм бросился к гробу, прикоснулся губами к руке и… неожиданно почувствовал, что получил от покойницы легкий щелчок в губы. Он хотел подняться с колен, но покойница обвила его шею руками, выскочила из гроба и объявила онемевшему Кюхле сквозь хохот собравшихся: «Это я так друзей испытываю, искренно ли они меня любят…»
В мае 1824 года Софья, любившая разыгрывать новых друзей инсценировкой своих похорон, вынуждена была уже вполне реально лежать в гробу – заболев чахоткой, она неожиданно для друзей и недругов скончалась, распрощавшись с красивой литературно-театральной жизнью.
Салон Зинаиды Волконской(Москва)
Среди рассеянной Москвы,
При толках виста и бостона,
При бальном лепете молвы
Ты любишь игры Аполлона…
Остроумный Петр Вяземский, лихой Денис Давыдов, аристократичные Евгений Баратынский и Петр Чаадаев, магический Владимир Одоевский и многие другие – были гостями знаменитого московского салона на Тверской, салона Зинаиды Волконской[76], – удивительной женщины из рода Белосельских-Белозерских, которая родилась в Дрездене, а умерла в Риме.
Ее звучный контральто на концертах в Париже в 1815 году вызывает похвалу Россини. Ее игрою на сцене восхищалась популярнейшая французская актриса пушкинской эпохи, Мадемуазель Марс. А еще княгиня Волконская писала французские стихи и прозу, а приехав в Россию, настолько серьезно изучила русский язык и русскую историю, что написала историческую повесть о жизни первобытных славян…
В конце 1824 года Зинаида переехала в московский дом своей мачехи, княгини Анны Григорьевны Белосельской[77]. Этот дом на Тверской и стал центром интеллектуальной и артистической жизни «грибоедовской Москвы». Там никогда не проводились балы с выставками-экспозициями молодых невест, никогда не устраивали веселых маскарадов и не играли в карты.
Только музыка и литература. А в просторных залах Зинаида помещает уникальные коллекции живописи и ваяния, собранные ее отцом со всего света.
«Дом. ее был, как волшебный замок музыкального мира: ногою ступишь на порог – раздаются созвучия; до чего ни дотронешься – тысяча слов гармонически откликнется. Там стены пели, там мысли, чувства, разговоры, движения – все было пение…» (Петр Вяземский)
Явление Пушкина в московский дом небесной гостьи Зинаиды произошло уже после ссылки – и это будет время абсолютного триумфа салона Волконской.
Кружок архивных юношей – кружок Раича – кружок любомудров(Москва)
Архивны юноши толпою
На Таню чопорно глядят
И про нее между собою
Неблагосклонно говорят…
Все началось с Павла I, ограничившего право записывать на военную службу дворянских детей. Тогда родители дворян стали изыскивать иные пути карьерного роста для своих чад. И стало в Москве модно пристраивать аристократическую молодежь в архив Коллегии иностранных дел. Положение «юноши» при архиве сделалось своеобразной должностью (представьте красивую запись в резюме: «Работал юношей в архиве»).
Историческая справка:
Главным управляющим Московским архивом Коллегии иностранных дел сразу после войны с Наполеоном стал брат первого директора Царскосельского лицея, Алексей Федорович Малиновский, эту должность он будет занимать в течение 25 лет.
А в начале 1820-х в архив пришло новое поколение московской молодежи – выпускники Московского университета и Московского благородного пансиона.
Таким образом, у нас есть поколение царскосельских одноклассников Пушкина и есть поколение московских архивных юношей: братья Алексей и Дмитрий Веневитиновы, литератор и композитор Николай Мельгунов, философ и публицист Иван Киреевский, библиофил и друг Пушкина, Сергей Соболевский (который и придумал выражение «архивные юноши»), третий «русский Леонардо», Владимир Одоевский, литературный критик Степан Шевырев…
Именно они в 7-ой главе «Евгения Онегина» глядели чопорно на смущенную Татьяну Дмитриевну Ларину.
Приходить на службу юношам надо было только по понедельникам и четвергам. Но и в эти дни архивные юноши вагоны, как правило, не разгружали, а все больше беседовали на философские темы, превращая архив в меланхоличный аристократический клуб хорошо устроившейся московской молодежи.
Не договорив друг с другом на работе, юноши шли к московскому педагогу и литератору, учителю Тютчева и Лермонтова, Семену Раичу, чтобы обсуждать на собраниях его кружка «Общество друзей» переводы текстов по теории искусства. А когда и этого юношам стало мало, то они создали свое собственное «Общество любомудрия». Председателем избрали Владимира Одоевского, секретарем – Дмитрия Веневитинова, сверхзадачей – объединение литературы и философии.
Поступательное движение общества было прервано разгромом восстания на Сенатской площади: любомудры реально проявили мудрость, уничтожив устав и протоколы заседаний. И, как и петербургские вольные общества – самораспустились.