«На небе порядки, видно, как и у нас на земле, — чин чина почитай!» — подумал Пушкин и чуть улыбнулся скрытой мысли.
И тут же искоса поймал на себе внимательный взгляд— его рассматривал в упор чернобородый, черноглазый казачий есаул в длинном синем казачьем кафтане. Совершенно незнакомый, какой-то особенный.
Среди блеска мундиров, эполет и орденов Пушкин выглядел необыкновенно: на поэте был черный широкий фрак с прямыми фалдами, черный камзол, шею облегал широкий ворот белой простой рубашки, стянутый свободным узлом черного галстука. А самое замечательное — на поэте были не узкие брючки, как носили тогда, а черные молдавские шаровары. Похожий на вольную птицу, залетевшую сюда из каких-то небывалых краёв, он вопросительно задерживал на себе взгляды.
Молебен шел вековым порядком. Генерал Орлов, и генерал Пущин, и генерал Бологовский, и капитан Охотников, и майор Владимир Раевский, как полагалось, крестились, выгибали крутые шеи из высоких шитых воротников, кланяясь почтительно крылатому небесному посланцу.
После оглушительного многолетия именинник устремился сквозь толпу к Пушкину, и было сразу видно, что сейчас он скажет что-то очень тому приятное. Генерал протянул поэту обе руки — в перстне «орловский» бриллиант метнул сноп огня! — и, наклоняясь с высоты своего роста к уху Пушкина, тихонько запел:
Прелестная дева ласкала меня…
Пушкин отступил удивленно:
— Ты знаешь?
— Знаю! Слышал! Уже поют! По всей границе поют твою «Черную шаль»! И в Яссах тоже поют. Поздравляю. Очень, очень мило. Славный мотивчик. Ля-ля-ля, — повторил он мотив. — Прелестно!
Пушкин хохотал так непринужденно, что кругом него тоже весело улыбались, а кто и смотрел недоуменно, даже обиженно.
— Спасибо, друг, — говорил Пушкин. — Ты для меня добрый вестник! Как этот ангел! — указал он глазами на икону.
— Пушкин! — с укором протянул Орлов. — Ну какой же это ангел? Невежество! Это же архангел Михаил! Командует всеми небесными крылатыми силами. Стратиг! Генерал! Избавляет от врагов. А добрые-то вести приносит совсем другой архангел. — Гавриил… Ну, помнишь благовещенье — деву Марию… Пора бы знать! Ха-ха-ха! И Орлов вдруг выразительно пожал руку Пушкину. — Ты знаешь, ах, я так счастлив, так счастлив. Все будет отлично! Отлично! — бормотал он загадочно.
— Здравствуйте, Пушкин! — раздалось позади, и крепкая рука легла на плечо поэта… Тот обернулся — перед ним стоял Александр Раевский, а рядом — его отец-генерал.
— Здравствуйте, Пушкин! — повторил генерал, поправляя тугой, шитый дубовыми листами воротник. — Фу, мочи нет с этим воротом. Как теперь ваше здоровье?
И словно радуга — милая дочь солнца и дождя! — высветилась в окнах, заиграла, озаряя всю залу. Пушкин вспомнил все: август, девушек Раевских в кисейных платьях с цветными поясами, лазурь холмов, коричневые скалы Гурзуфа, хруст гальки, шорох, гул, пушечный грохот прибоя… Теплый ветер тронул волосы…
— Николай Николаевич! Как я рад! И ты, Александр? О, положительно счастливый день сегодня! Орлов прав!
Пушкин восторженно жал руки сразу обоим Раевским, а счастливый именинник, подойдя, охватил руками плечи Пушкина и старшего Раевского.
— Друзья! О мои друзья! — говорил он.
Накануне ночью оба Раевские — отец и сын — приехали из Киева к Орлову запросто на именины. Большая честь! Но, кроме того, у Орлова были еще большие причины для сияния.
Ночью он имел решительный разговор с генералом Раевским — просил руки его старшей дочери Екатерины Николаевны.
Генерал Раевский не возражал, только предложил генералу Орлову поговорить с Катей… самому. Орлов был так счастлив, что ему смерть не терпелось поделиться своим счастьем с «арзамасским» другом, своим Сверчком!
Но как тут поделишься, когда со всех сторон теснятся офицеры — и старые рубаки, и молодые розовые фендрики, поздравляют, почтительно жмут руку своему отцу-командиру. Орлов! Да случись что-нибудь — ну, что-нибудь особенное — все они, его «орловские» офицеры пойдут за ним… И уверенность в себе, в своих силах было тоже само ослепительное счастье!
Пушкин, вспыхнувший воспоминаниями о Крыме, добивался у Раевских:
— Да как же вы-то попали сюда? Зачем?
— По именинам мотаемся. С одних на другие. Славим хозяев! Дела семейные! — улыбаясь, отвечали Раевские.
Дворецкий Василий Степаныч вышел на средину залы, стукнул трижды булавой об пол. Все стихло:
— Свиты его величества, его превосходительство генерал-майор Орлов Михаил Федорович изволит просить дорогих гостей милости к столу откушать чем бог послал.
Гости, оживившись, загудев, откашливаясь, скользя по паркету, повалили к накрытым столам, и тут сразу же стало очевидно, что господь щедро слал хозяину свои великие и богатые милости.
На камчатных скатертях блистали серебро, хрусталь, фарфор, вазы с последними грустными цветами и пышными питомцами теплиц, разноцветные бутылки вин и настоянных водок с ювелирными пробками, бесконечные закуски, цельные рыбы во всем своем великолепии, жареные птицы в блестящем оперении, причудливые красные омары и креветки, и раки, и зеленые огурцы.
Все громче, все бездумней застолье, лица, глаза блестели, алели губы, белые салфетки мелькали у разгоряченных лиц, руки поправляли бакенбарды и височки, тосты говорились все громче, все чаще хлопали пробки шампанского — и французского и донского…
Именинник царил в центре стола, справа, слева от него — генералы Йнзов, Раевский, Пущин, Бологовский, полковник Орлов Федор Федорович — брат именинника, безногий атлет-гигант из лейб-уланов. Против именинника — лицом к лицу Пушкин, Липранди, греческие повстанцы с Ипсиланти во главе, все в черных куртках, черноусые, огнеокие, молчаливые, преувеличенно серьезные, тут же молдавские бояре… Шум пира сливался в один накатывающийся гул, словно некий великан стонал изнеможенно и удовлетворенно в упоенье питьями и едой. Смерчем над морем шел пир, захватывал души, неся их в крутящиеся облаках хмеля под расписным потолком… Пушкину чудились уже другие, деревянные рубленые палаты, такой же веселый гул, неразличимые лица…
«Пир идет, как у меня в «Руслане», — думал Пушкин. — «Ей-богу же, прав Липранди…»
И он повернулся к Липранди: тот не пьянел, а бледнел от вина, черные его глаза жгли…
— Обратите внимание, господин Пушкин, — заговорил Липранди. — Именинник наш сияет, как полный месяц…
— Вы правы, но что с ним? — засмеялся и Пушкин. Липранди качнул головой, значительно поднял брови, смолчал.
На поэта потянуло холодком.
«Не Людмилу ли кто хочет похищать? Ну, да тут одни Русланы!» — подумал Пушкин, но почему-то он все время рассеянно следил за Орловым.
Дева Победа с картины славного художника Давида летела над пирующими. Пили и пили. После каждой рюмки водки, стакана вина — время, словно пушка после выстрела, откатывалось, отступало куда-то назад… Грохотала медная труба, пели песенники в малиновых рубахах. Уже и плясали… Исчезли стены, окна, исчез, провалился Кишинев, исчезла и орловская резиденция, и ноябрьский дождь за окнами. Явился, подступал все ближе освобожденный Париж, весь нежно-весенний.
Ведь это он, именинник, двадцатилетний генерал Орлов, вступал тогда впереди всех в Париж, принимал его капитуляцию. Победа! И вино снова въявь возвращало эту победу здесь, в Кишиневе, — был снова март 1814 года. И генерал Орлов говорил и говорил всё больше, говорил страстно, неудержимо, сияющей лысиной, орденами, глазами. Воспоминания! Воспоминания!
— Мы стояли тогда правым флангом у ворот Парижа, вдоль аллей. Каштаны распускались — упоенно повествовал он. — И вот ко мне верховой! Приказы! Три сразу:
— Вступать в Париж! Принять капитуляцию! И приказ государя мне — я генерал!
— Это наш князь Белецкий прискакал! Лейб-улан! — подхватил грозный и пьяный голос брата Федора.
— Правильно, он! Первыми в Париж полки вступили— австрияки.
— Потом — пруссаки…
— А не мы?
— Э, пусть! Мы сила, а не они. И мы как пошли, ну — лавина!
— А как Париж встречал! Сотни тысяч народу. А женщины! О, женщины! Париж — это женщины!..
Видением призрачные дома в четыре, пять этажей. Острые крыши… Цветы. Во всех окнах кричат, машут платками люди. Всюду белые флаги с Тремя Лилиями. Пестрые ковры с балконов… Француженки!
— С площади Наполеона войска идут, как по аллее. Елисейские поля. Там ставка — шатер! Император российский и король прусский! Нас встречают! Победители! Встречают нас!
— В Елисейских полях стали гренадеры, — говорил Орлов.
— Я стоял левее! — скромно вставил слово генерал Раевский.
— Мы стояли! — протестовал хриплый бас. — Мы, казаки! Казаки! Мы! Это мы были тогда в Елисейских полях! Мы! Донцы!
За эполетами именинника — чернобородый казак. Пьяный угрюмый взгляд снова уперся в Пушкина, словно прося его засвидетельствовать какую-то его особую правду.
Пушкину вдруг представилась бесконечная степь. Курган, на кургане на поджаром горбоносом донце такой же вот чубатый, бородатый казак с пикой у стремени… Встает солнце, катят мимо коляски Раевских, а он, казак, вечно на рубеже, хранит бессменно свою страну…
— Ну как, господин Пушкин, нравятся вам эти именины? — послышался рядом тихий голос.
Липранди рядом.
— Не именины это, — так же спокойно отозвался поэт. — Смотр душ! Одна душа!
— Бойцы поминают минувшие дни, — отметил, улыбаясь, Липранди.
— Как? Как это? «Бойцы поминают минувшие дни!» Ого! Поздравляю! Вы же говорите стихами!. — засмеялся Пушкин. — Извольте же получить вторую строчку. — к первой… «…И битвы, где вместе рубились они!» Неплохое двустишье. При случае использую… Разрешите?
— Пожалуйста! Поэты зорки, как орлы, замечают и в прозе стихи!
И Липранди глазами показал напротив. Оба генерала— Орлов и Раевский, склонив головы друг к другу, вели оживленный разговор.
— Для меня, ваше превосходительство, — говорил Орлов, терзая в руках салфетку, — любовь подчиненных, искренняя их дружба — Это главное. Первое-с! Я был бы так счастлив, если бы мог собрать здесь всех моих солдат вместе с офицерами в этом вот зале за этот вот стол. За великий один стол дружбы!.. Всех, не разбирая ни званий, ни чинов!