Но уж темнеет вечер синий,
Пора нам в оперу скорей:
Там упоительный Россини,
Европы баловень — Орфей.
Одесса со своими всеми темпами, со своим стилем деловой жизни осталась как-то в стороне, мало представленной в русской литературе XIX и XX веков, хотя в деловой жизни страны имела очень большой вес.
Несмотря на то, что русский народ в целом всегда был способным коммерсантом, о чем ярко свидетельствуют его освоение торговлей Сибири и традиционные связи с Азией, вплоть до Индии, аграрное дворянство наше никак не хотело ни видеть, ни признать в русском купце и в промышленнике своих преемников, свою неизбежную историческую смену. Массовый русский купец и промышленник XIX века уже выклевывался из рядов сельского крестьянства и ремесленного мещанства, дворянин же отставал и коснел в своём барском мечтательном обычае или в путешествиях по Европе с восхищением от комфорта.
Пушкин не мог пройти мимо появления новых любопытных и сильных людей «меркантильного духа», как он называет их в «Путешествии Онегина», в этом замечательном, но, к сожалению, незавершенном первом наброске делового обзора всей России того времени.
В смешанном обществе Одессы было немало дельцов нового типа. Пушкин был дружен с негоциантом, как говорили тогда, Ризничем, славянином из Далмации, получившим образование в университетах Падуи и Берлина, и вполне возможно, что негоциант этот уже знал воззрения Гёте на торговлю. Ризнич вел крупные операции по скупке и экспорту украинского зерна в Европу. Всё было оригинально в этом крепком, решительном купце, к тому же обладавшем прелестной женой, флорентийкой по происхождению. Хорошо известно, как увлекался этой «негоци-анткой молодой», госпожой Ризнич, молодой Пушкин, хотя важнее было бы, пожалуй, знать, что думал он о самом Ризниче, умевшем рисковать, вверять смело капризному морю свой товар, свои богатства, доход и судьбу— точно так же, как Пушкин вверял свою судьбу «коварной двойке».
Известен и другой близкий знакомец Пушкина в Одессе — мавр Али Мор-Али, как некий «корсар в отставке», запечатленный в «Евгении Онегине». Это был, очевидно, тоже деловой «ценитель моря» высокой марки. Таких всегда много в кипучих портовых городах мира. Его фигура просится на полотно: Мор-Али носил красную шелковую рубаху, красную суконную, богато расшитую золотом куртку, шальвары до колен, подпоясанные турецкою шалью, из-за которой торчали пистолеты; на ногах — белые чулки и турецкие, с загнутыми носками башмаки. Как бы мог пройти поэт мимо такой фигуры? Пушкин и Мор-Али были друзьями.
В «Русский Марсель», в Одессу, на русское золото — пшеницу слетались подобные необыкновенные и обыкновенные люди всех наций, тысячи крупных дельцов, хищников и мелких авантюристов-шакалов всех наций. Пушкин, поэт, художник и русский барин, человек «деятельной лени», имел здесь много материала для своих наблюдений.
В Одессе имелась и работа, и Биржа, где шла большая игра на ценах на хлеб, на сырье, на валюту. Здесь хороши были все средства, чтобы выведать обстановку колебания цен, чтобы знать, когда закупить зерно и как долго его выдерживать до «настоящей цены». В Одессе заключались нередко отважные сделки на самой неразличимой грани преступления и закона.
Одним словом, в деловой полифонии Одессы времени Пушкина мощно звучали уже ноты крупного торгового и предпринимательского, капитализма, вступающего в свою первую, прогрессивную стадию. Воронцов был дирижером этого русского молодого мощного хора.
Новороссийский генерал-губернатор граф Воронцов заступил место первых создателей Одессы — французских эмигрантов-аристократов, бежавших в Россию от бурь революции, он сменил блестящего герцога Ришелье и малоудачливого графа Ланжерона.
Граф Воронцов (1782 г. р.), воспитанный в Англии, военный с четырехлетнего возраста, когда он получил первый чин прапорщика лейб-гвардии Преображенского полка, в двадцатидвухлетнем возрасте уже воевал на Кавказе, в Швеции, в Турции.
Тяжело раненный при Бородине, Воронцов лечился в своем богатом имении, и вместе с ним лечилось за его счет 50 раненых офицеров и 300 солдат его корпуса.
После выздоровления Воронцов дерется в «Битве народов» под Лейпцигом, после победы над Наполеоном три года командует оккупационным корпусом во Франции. Покидая Францию с уходящими русскими частями, Воронцов из собственных средств рассчитался с французами за долги всех своих офицеров, что обошлось ему в полтора миллиона рублей. Только женитьба на графине Браницкой, дочери великого коронного гетмана графа Ксаверия Браницкого, смогла поправить Воронцову его состояние: Браницкий был владетелем богатейшего поместья Белой Церкви, а у его супруги, рожденной Энгельгардт, любимой племянницы Потемкина, было тоже крупное состояние.
Одесса стала важной ступенью высокой карьеры графа Воронцова, где он и применил весь свой вывезенный из Европы опыт.
В политических воззрениях своих либерал Воронцов был решительным противником крепостного права и на своем посту в Одессе проводил принцип равенства экономических возможностей для всех работавших в коммерции Одессы национальностей настолько, что его упрекали в покровительстве евреям.
Карьера Воронцова Одессой не закончилась. После Одессы он, главнокомандующий войсками и наместник с неограниченными полномочиями на Кавказе, получает титул светлейшего князя и чин генерал-фельдмаршала:
Воронцов в Одессе вел образ жизни большого вельможи: занимал великолепный дом, доселе еще в Одессе известный как «дворец Воронцова», держал многочисленную, на английский лад, прислугу.
Воронцов был строен, худощав, красив, никогда не возмущался, никогда не терял самообладания, ни в мирной жизни, — ни в боях, держась очень чопорно— на манер английского аристократа.
Александр Иванович Тургенев рассказывает в своем письме к Вяземскому, как им был подготовлен переезд Пушкина в Одессу:
«Я после и сам два раза говорил Воронцову, истолковал ему Пушкина и что нужно для его спасения. Кажется, это пойдет на лад. Меценат, климат, море, исторические воспоминания — все есть; за талантом дело не станет»… «Я говорил с Нессельроде и с графом Воронцовым о Пушкине. Он берет его к себе от Инзова и будет употреблять, чтобы спасти его нравственность, а таланту даст досуг и силу развиться».
Приехав в Одессу в июле 1823 года, Пушкин явился к Воронцову, был им обласкан, зачислен на службу, приглашен бывать «запросто», даже пользоваться его огромной библиотекой.
В воронцовском дворце к обширной мраморной зале с одной стороны примыкали бильярдная и кабинет графа, с другой — голубая гостиная графини.
В этих двух первых комнатах — в бильярдной и кабинете — собирались сослуживцы, подчиненные и друзья генерала. Голубая гостиная спервоначалу пустовала.
Воронцов не сразу представил Пушкина своей жене — графине Елизавете Ксаверьевне: графиня в Одессу вернулась лишь в сентябре 1823 года и сперва не принимала — в октябре у нее родился сын.
Зимний сезон выездов, приемов, балов, маскарадов у Воронцовых начался, таким образом, только в ноябре и снова прервался в марте — великим постом, когда Воронцовы отбыли в свое поместье в Белую Церковь. Вернулись они к Пасхе, в конце апреля, а в июне уже графиня уехала в Крым, в Гурзуф, откуда вернулась только 25 июля 1824 года.
Пушкин рад был Одессе, встрече с новыми людьми, бывшими крупнее, значительнее, чем в кишиневском захолустье. Рад европейскому быту, свободе, отсутствию аракчеевщины, а главное — морю. Снова август, душа поэта разогрета, расплавлена чудесной осенью, опять виноград, опять беззаботность, от которой пришлось отвыкать в Кишиневе. И снова прибоем в нем оживают воспоминания о Гурзуфе, оживает тема любви… Затаенная, незабываемая тема: Она, осень, море…
Чью тень, о други, видел я?
Скажите мне: чей образ нежный
Тогда преследовал меня
Неотразимый, неизбежный?
И в первой главе «Евгения Онегина» в это же время повторяется эта же мучительно ускользающая тень:
Я помню море пред грозою:
Как я завидовал волнам,
Бегущим бурной чередою
С любовью лечь к ее ногам!
Как я желал тогда с волнами
Коснуться милых ног устами!
«…Я прочел ему (поэту Туманскому из Одессы. — Вс. И.) отрывки из Бахчисарайского фонтана (новой моей поэмы), сказав, что я не желал бы ее напечатать, потому что многие места относятся к одной женщине, в которую я был очень долго и очень глупо влюблен, и что роль Петрарки мне не по нутру», — пишет Пушкин в письме к брату 25 августа 1823 года.
В «Путешествии Онегина», написанном позднее, он опять, но уже совсем по-другому, обращается к одесской осени 1823 года — вспоминает море.
Какой во мне проснулся жар!
Какой волшебною тоскою
Стеснилась пламенная грудь!
Но, муза, прошлое забудь.
Какие б чувства ни таились
Тогда во мне — теперь их нет:
Они прошли иль изменились…
Мир вам, тревоги прошлых лет!
В ту пору мне казались нужны
Пустыни, волн края жемчужны,
И моря шум, и груды скал,
И гордой девы идеал,
И безыменные страданья…
Будем считать, что в этих отрывках витает образ старшей из сестер Раевских — Екатерины Николаевны. И может быть, это верно и потому, что об этом сам поэт молчит чрезвычайно упорно…
Есть одна очень существенная деталь в биографии Пушкина — особенность его любви к женщинам старше его годами. О них мы ничего не знаем от самого поэта, они затаены молчанием, их имена сомнительны, в донжуанском списке их имена просто не названы.
— Noli me tangere![12] — мог бы воскликнуть поэт…
Что ж было в ней, в этой особой глубокой любви с «сединкой на виске»? Неутомимая и неутоленная тоска поэта по материнской ласке? Отзвук холодного, бессемейного детства? Отчаяние, длительное, не находящее верной и нежной помощи в друге? Своевременно явившееся влечение к нежности, к красоте уже не легкомысленной, но умудренной временем, исполнившейся печального очарования, как золотящаяся осень? Как элегия приближения к вечной зиме? Наконец, бесконечная вера в женщину, в ее великую нежную силу?