Жуковский поддержал Прасковью Александровну в этом добром и важном деле. Псковский губернатор хотя и был добр, но «был прежде полицемейстер», как тонко указала Прасковья Александровна в своем письме.
Тяжелое время!
«…Все то время, что я не в постели, — пишет Пушкин своему другу княгине В. Ф. Вяземской, которая еще оставалась в Одессе, — я провожу верхом в полях. Все, что напоминает мне море, наводит на меня грусть — журчанье ручья причиняет мне боль в буквальном смысле слова — думаю, что голубое небо заставило бы меня плакать от бешенства; но слава богу небо у нас сивое, а луна точная репка… Что касается соседей… они мне не докучают — я слыву среди них Онегиным, — и вот я — пророк в своем отечестве. Да будет так. В качестве единственного развлечения я часто вижусь с одной милой старушкой-соседкой — я слушаю ее патриархальные разговоры. Ее дочери, довольно непривлекательные во всех отношениях, играют мне Россини, которого я выписал. Я нахожусь в наилучших условиях, чтобы закончить мой роман в стихах, но скука — холодная муза, и поэма моя не двигается вперед…»
Разлад в семье рос, отношения, между Пушкиным и его родителями ухудшались, и наконец отец Сергей Львович, боясь за себя, отказался от надзора за сыном, семья собралась и покинула усадьбу. Отец, мать и сестра Ольга уехали в Петербург, младший брат Лев был уже в Петербурге, он уехал раньше.
Пушкин остался в Михайловском один, наедине со своими думами, в наступившем благословенном покое творчества,
Глава 13. Сень уединенья
Осень к тому ноябрю взяла полную силу. Низкие тучи волокутся над пустыми полями, над потемневшими остожьями на лугах, от туч то темнеют, то светлеют огромное озеро Кучане, река, озеро Маленец. Из туч косо свисают черные космы дождей. За водяной завесой скрываются и снова появляются три горы, на двух из них церкви, на третьей горе — усадьба Тригорское. С древнего высокого кургана Воронича необъятен печальный, затуманенный кругозор с многими деревнями, где дождь сбивает, гнет книзу дым из труб… Леса стали прозрачны, желтый лист устилает мокрую дорогу…
«Скучно, вот и все»… «умираю, скучно», — записал Пушкин в эти дни. Скучно в усадьбе Михайловского, в комнате поэта — маленькой, в два окна с мутными стеклами, — где стоит деревянная кровать с двумя подушками— кожаной да пуховой, на кровати всегда валяется халат. У окошка ободранный ломберный стол, на нем банка из-под помады — чернильница, из которой пишет поэт, сидя на единственном желтом стуле.
Шкаф с книгами дополняет обстановку.
Родителей нет, хозяйничает Арина Родионовна, няня… Холодно, сыро; чтоб не топить большого дома, няня приказала закрыть барские апартаменты, а сама живет в комнате рядом. Даже Никиту батюшка отобрал у Пушкина и угнал в Петербург, приказал ходить за молодым Львом Сергеевичем.
Пушкин любил осень — осень не обольщает, не увлекает человека, осень сосредоточенна, полна глубокой тоски, тихого замирания жизни. На вызов слабеющей жизни поэт отвечает нарастающим творчеством, бешено состязаясь с тоской и скукой и находя силу и упор в самом себе.
С роскошного юга в Михайловское поэтом привезены две начатые рукописи: «Цыганы» — поэма и «Евгений Онегин» — роман в стихах,
Тема «Цыган» — вечный конфликт, бесконечно решаемый в стихах, в романах, в семьях и, однако, не решенный и доселе. Вечно живой природе в этой поэме противопоставлен построенный людьми город, создавший свою особую жизнь силой и оружием, между тем как герои поэмы— живые люди, живущие так, как создала их природа.
Из Лицея вынес Пушкин, старую формулу «самый воздух городов делает людей свободными».
Но с тех пор сам город вырос, окреп, его законы уже не освобождают, а гнетут, мучат, калечат людей, лишенных благ природы:
Там люди…
Главы пред идолами клонят
И просят денег да цепей.
Недолго, однако, упивался Алеко цыганской свободой, свободой общей, равной для всего рода. Он убивает свою любимую из ревности: она ведь осмелилась не признать над собой прав Алеко и полюбить другого.
Над Алеко от лица рода произнесен приговор стариком цыганом, приговор потрясающей справедливости и силы при всей его простоте.
Приговор звучит торжественно и свободно, как голос самой беззлобной и могучей природы:
«Оставь нас, гордый человек!
Мы дики, нет у нас законов,
Мы не терзаем, не казним,
Не нужно крови нам и стонов,
Но жить с убийцей не хотим…
Мы робки и добры душою,
Ты зол и смел; — оставь же нас,
Прости! Да будет мир с тобою».
Поэма «Цыганы» в целом запечатлена, говоря словами Пушкина, той «высшей смелостью» поэтического творчества, при которой ее образы не являются лишь констатацией единичной действительности, пусть и оформленной художественно, но указывают, предрешают вообще исторический ход событий. «…Такова смелость Шекспира, Dante, Milton'a, Гёте в «Фаусте», Молиера в «Тартюфе».
Но, чтобы быть смелым, нужно быть уверенным в себе до конца! О одиночество, предохраняющее душу от возмущений преходящего! Псковщина, деревня, дуновения прошлого.
Осень. Косой снег с дождем, свист ветра в шатающихся соснах, ледостав на речке Сороти, на ближних озерах, шишками стынет грязь на дорогах, борозды всходящих озимей, ярко-зеленых, оттушеванных полосами снега, жухлые репейники на межах в непрестанном дрожании под ветром, обнажающиеся леса, крики, лай собак, захлеб рогов, порсканье, атуканье дальних охот.
И снова в этих полях гнедая кобылка несет всадника в широкой шляпе, в плаще берегом озера Маленец, по дороге мимо Трех Сосен в соседнее Тригорское.
Только в этот свой приезд в Михайловское Пушкин оценил Тригорское, и то не сразу. Еще в письме своей сестре Ольге в Петербург он писал: «Твои троегорские приятельницы несносные дуры, кроме матери», то есть Прасковьи Александровны Осиповой.
Однако во второй половине того же декабря поэт интимно пишет брату Льву:
«У меня с Тригорскими завязалось дело презабавное — некогда тебе рассказывать, а уморительно смешно».
И может быть, то, что там случилось, что было «уморительно смешно», то обернулось в глубоко трогательное. Годы ссылки, проведенные поэтом в Михайловском, тесно оказываются связаны с Тригорским.
Это она, Прасковья Александровна Осипова, владелица Тригорского, как добрая царевна Навзикая, приняла «в бедах постоянного» Одиссея, гонимого владыкой Посейдоном, выплывшего из бурного, волнообъятого моря, дала ему теплое и ласковое место у своего деревенского очага. Мало знавший материнской любви, неискушенный в близкой женской заботе, Пушкин в Прасковье Александровне, разумной, энергичной и зрелой женщине, нашел и то и другое.
Она была старше Пушкина на целых восемнадцать лет, она уже похоронила двух мужей, Вульфа и Осипова, последнего в начале 1824 года — года приезда Пушкина. От первого брака она имела двух дочерей и сына, от второго — двух дочерей. При ней же жила ее падчерица — дочь Осипова от первого его брака. Целый хоровод девушек! А Кате, младшей дочери Прасковьи Александровны, было тогда всего по третьему годочку.
В длинном нескладном доме Тригорского, где раньше помещалась деревенская полотняная фабрика, поэт с конца 1824 года бывает уже ежедневно, ночует, живет там по нескольку дней, хохочет, ухаживает за барышнями, слушает отличную игру на фортепьяно Александры Ивановны Осиповой.
В тригорской библиотеке Осиповой Пушкин счастливо находит экземпляр Корана в русском переводе М. Веревкина, издания 1790 года.
«Нечестивые, пишет Магомет (глава Награды), думают, что Коран есть собрание новой лжи и старых басен». Мнение сих нечестивых, конечно, справедливо, — пишет Пушкин в примечаниях к своим «Подражаниям Корану», — но, несмотря на сие, многие нравственные истины изложены в Коране сильным и поэтическим образом».
Коран потряс и вместе с тем укрепил Пушкина железной поэтической уверенностью, с которой Магомет вещает свои доктрины.
Пушкин в Тригорском создает «Подражания Корану» уже в тоне совершенно ином, нежели прежние его творения.
Утверждающая сила этого мощного цикла грандиозна: никогда еще Пушкин о себе не писал так, как пишет он в «Подражаниях Корану», передавая как бы решение великих судеб о нем как о поэте. Эти стихи — первая ступень лестницы, ведущей прямо к его «Пророку», а затем к «Памятнику».
В дожди, в ненастье осени 1824 года, среди милого, веселого, пусть шумного общества уютного Тригорского, еще в мутном, путаном тумане семейной своей разладицы Пушкин так воспроизводит обращенный к нему вещий и услышанный им голос:
Нет, не покинул я тебя.
Кого же в сень успокоенья
Я ввел, главу его любя,
И скрыл от зоркого гоненья?
Не я ль в день жады напоил
Тебя пустынными водами?
Но я ль язык твой одарил
Могучей властью над умами?
Мужайся ж, презирай обман,
Стезею правды бодро следуй,
Люби сирот, и мой Коран
Дрожащей твари проповедуй.
Непосредственно подкрепленный миром, покоем, людьми, любовью Тригорского, поэт твердо убежден в правильности своего пути. Поэт спасен.
И знаменательно — «Подражания Корану» посвящены Пушкиным Прасковье Александровне Осиповой, «имянно».
Всем своим существом поэт теперь прильнул к этой возвращенной ему, первозданной, родной, живой земле. В глуши Михайловского и Тригорского той поры поблёкли, исчезли перед ним из поля зрения пестрота Молдавии, барская ленивая Каменка, портовый шум Одессы, не говоря уже о французской литературной традиции Лицея. Пушкин не сидит больше ученически у нот Николая Ивановича Тургенева.
В оде «Вольность» Пушкин был учеником Тургенева, в Михайловском он учится у народа.
Из дыма крестьянских овинов, из шума дождей и ветра, из тишины белых снегов, теплыми одеялами укрывавших зеленые озими, из блеска ледяных озер, из зеленых лунных пятен на сугробах в ночных лесах, из воя метелей и волков, из песен девушек за прялкой под жужжанье веретен, за перестуком коклюшек кружевниц, из дальнего звона святогорских колоколов, из уютного треска топящихся печек, из сказок Арины Родионовны вставала, развертывалась, надвигалась на поэта своеобразная мощная картина жизни его народа. Поистине благотворно время уединения! Кругом тысячелетняя деятельная жизнь и не менее, а неизмеримо более глубокая и самобытная, чем та, которой он жил в Лицее, в Петербурге, в Кишиневе, в Одессе. На Псковщине в Пушкине рядом с поэтом растет историк.