Спустя месяц тон писем меняется:
«Я сунулся было в Москву, да узнав, что туда никого не пускают, воротился в Болдино… осень чудная, и дождь, и снег, и по колено грязь».
Болдино! Прославленное ныне Болдино, чтона речке Азанке. Базарное Болдино…
Разметано село Болдино по пригорку, ветер вздувает лохмы соломенных крыш. Среди села ровная площадь — на ней барская усадьба охвачена дубовым частоколом. Ни парка, ни сада, ни цветника нет. За господским домом — службы, неподалеку — церковь.
Из окон дома вид на пустынный двор, на котором грозный боярин Пушкин-пращур когда-то повесил гувернера-француза. Поодаль, по скату горы крыши сельца Кистеневки — каково название деревни: кистенем пахнет! Кистеневка состоит из отдельных улиц — Кривулица, Самодуровка, Стрелецкая, Бунтовка. Это память «смутных» лет, когда сюда, к Волге, на новые земли выселились крестьяне из древних Псковской и Новгородской областей.
Живет в тех двух селениях до тысячи пушкинских мужиков, занимающихся хлебопашеством, а в подспорье — плетением лыковых рогож. Из этих мужиков поэт и имел получить во владение двести незаложенных душ вместе с землею.
Такого Пушкин, пожалуй, еще никогда не видывал в своей жизни… Да что же такое — действительность? Царское Село или Кистеневка с Самодуровкой? Вот она, Кистеневка, его имение, под шуршащим по крыше дождем, среди зеленых озимей! И как же это целыми столетиями живут здесь пушкинские мужики в трудах вековечных, костоломных, полевых, лесных, находя отраду только в злой водке, в иконах большеглазых, скорбных, да утешительно постных, отводя душу лишь в стародавних песнях, то в плачевно-унылых, то в бешено-удалых, о чем думают они?
Чем живут, чего ждут эти суглинки, прорезанные блеском налитых водой борозд, под звенящим монотонно дождем?
Как живут здесь помещики, хотя бы средней руки? О чем грезит сама могучая земля, чего хотят они, чего требуют для себя эти развернутые крестьянами в зеленую щетку озимые поля под необъятно широким вечным небом?
Как понять язык этих просторов? Ведь это никак уж не язык Вольтера, Буало, Парни! Пушкин — поэт, он «угадчик», он «пророк», — и кто, как не он, должен разгадать, истолковать языкам человеческим, чего же требует душа этой земли, о чем она молча и стонет и вопит?
Не может же быть безысходна, пуста такая грозная тоска, эта глубокая русская печаль! Образы! Образы! Откуда их взять? Как найти? Как воплотить?
Вот что-то близится, формируются какие-то образы. Сидя в Москве в гончаровской гостиной с чудесной своею Натали, Пушкин всегда видел за окном в доме напротив, на Большой Никитской, торговое заведение под крупной вывеской: «Гробовщик»…
Пушкин знал хорошо и хозяина этого невеселого предприятия — Адриана. «Надо будет написать Натали — теперь, с холерой в Москве, у Адриана, наверно, отличные дела», — думает он.
И через два дня в Болдино закончен, лежит на столе рассказ «Гробовщик». Мрачно-веселый рассказ о том, как Адриан Прохоров угощал на новоселье своих клиентов-покойников…
Мы знаем теперь, какие образы обуревали в те годы душу поэта в осеннем Болдино… После «Гробовщика» была написана «Сказка о попе и его работнике Балде» — сказка, в которой действуют умный, лихой мужик Балда, поп да бесы — бесенок и старый бес.
В ту суровую, холодную болдинскую осень Пушкин увидал русский народ, свою страну совершенно под иным углом зрения — непосредственно близко, столь просто, столь по-пушкински реалистически, что пять повестей И. П. Белкина явились как бы манифестом о начале новой литературы, реалистической, полнокровной.
Русь («О rus…») оказалась поделенной здесь между «барством диким, без чувства, без закона» («Деревня») — николаевская Русь — и между его добрейшим антиподом — Иваном Петровичем Белкиным.
Эта белкинская Русь была до такой степени единообразно могуча при всей своей якобы убогости, что Пушкин, имея неограниченный досуг для размышлений, будучи огражден от всех житейских досад грозной холерой, находясь в столь надежной изоляции и от невесты, от гончаровского дома, и от Бенкендорфа, считает возможным набросать ее немудрящую историю — «Историю села Горюхина» — эту шутку, но никак не пародию на Карамзина.
Для истории села Горюхина имеется много важных материалов, нуждающихся в изучении. Например, с запада к селу Горюхину примыкает болото, именуемое Бесовским. Существует предание, что некая пастушка, пасшая стадо свиней в уединенном том месте у болота, сделалась беременною. «Глас народный обвинял болотного беса, — пишет Пушкин, — но сия сказка недостойна внимания историка, и после Нибура непростительно было бы тому верить».
И светлый, ясный Пушкин в Болдино, под льющим дождем, гудящими ветрами, сам в холерной осаде, хохоча в своем одиночестве, консультирует И. П. Белкина, побуждая его на исторические изыскания. Не следует бояться Нибуров и «ученых колпаков»… Нет! Нибур сам по себе, а он, И. П. Белкин, сам по себе… И с пушкинского почина, с тех болдинских осенних дней русская литература двинулась смело за Пушкиным, а с нею и историческая наука. Нибуровские отвлеченные схемы, разработанные по западным образцам и масштабам, нашей стране никак не подходят.
Пушкин неуклонно идет к русскому народу — через свою ссылку, через Псков и Михайловское, через Москву, идет из раззолоченного екатерининского дворца, идет через Марьину рощу, через Кавказ и Турецкую войну, через Кремль, через Болдино…
…Холера затихает, близится конец холерного пленения. Наступает тихая зима, и все энергичнее бьет Кастальский ключ творчества поэта. И Пушкин тогда же, из Болдино, обращает свой взор к Европе, создавая европейские образы столь же точно, как создал он и русские…
Из-под пера Пушкина выходят «Маленькие трагедии»; 23 октября закончен «Скупой рыцарь», 26 октября, — «Моцарт и Сальери», 4 ноября — «Каменный гость», 6 ноября — «Пир во время чумы»… Также закончен «Евгений Онегин», — написано смутное «Путешествие Онегина» — восьмая глава «Онегина», и…сожжена десятая…
В своем великом творческом уединении Пушкин даже не знает, что 17 ноября (29 по новому стилю) вспыхнуло польское восстание, что создается в Польше Временное правительство.
Только 5 декабря Пушкин в Москве наконец, у ног своей невесты, среди друзей, среди потрясающих вестей о международные событиях.
9 декабря Пушкин пишет письмо Плетневу в Петербург. Письмо чисто деловое. В самом начале — личное: «Нашел тещу озлобленную на меня, и насилу с нею сладил, но слава богу — сладил… Пришли мне денег сколько можно более. Здесь ломбард закрыт…» То есть, значит, Кистеневку заложить пока нельзя. «Что Годунов?»
Дальше идет перечисление написанного в Болдино.
Затем Пушкин вспоминает печальную историю с «Литературной газетой»: «…чего смотрел и Дельвиг? охота ему было печатать конфектный билетец этого несносного Лавинья».
Пушкин еще не в курсе всех дел «Литературной газеты».
Новости из-за рубежа сильно отзываются в Москве, идут по всей России — французская революция ширится в своих следствиях по Европе, пылает в Польше. И соответственно крепчает мороз николаевского царствования по всей России.
Глава 20. «Ох, семья, семья!»
Холера 1830 года из Азии добралась до Москвы. Для борьбы с эпидемией был назначен министр внутренних дел А. А. Закревский, в помощь ему по кварталам Москвы поставлены сенаторы. Московский уезд поручен был заботам партизана-поэта Д. В. Давыдова.
«Москва приняла совсем иной вид… — описывает А. И. Герцен. — Экипажей было меньше, мрачные толпы народа стояли на перекрестках и толковали об отравителях; кареты, возившие больных, шагом двигались, сопровождаемые полицейскими; люди сторонились от черных фур с трупами… Город был оцеплен, как в военное время, и солдаты пристрелили какого-то бедного дьячка, пробиравшегося через реку… страх перед болезнию отнял страх перед властями, жители роптали, а тут весть за вестью — что тот-то занемог, что такой-то умер…»
Была организована и выпущена особая газета, выходившая ежедневно, — «Ведомость о состояний города Москвы» под редакцией профессора М. П. Погодина. Мобилизованы и распределены по частям московские врачи: медицинский советник Пфеллер, Зубов, Броссе, Сейделер, Мухин, Герцог, оба Рихтера, Левенталь, Оплель, Гейман, Лодер, Римих, Корш, Поль, Янихин, Высоцкий, Альфонский, Гааз, Альбини и другие.
Черная большая карета с иконой божией матери Иверской всё время кружила по городу, на улицах пелись молебны. Перепуганные жители выходили из домов, стояли на коленях во время шествий крестных ходов, прося со слезами прощения грехов.
Кроме холеры, на Москву надвинулись волнующие известия с Запаса — Петербург готовил уже совместно с Берлином стотысячную армию для подавления европейской революции. Царь русский и прусский король твердо решили поддержать престиж Священного Союза.
Но император вдруг оставил Москву — уехал в Петербург, куда тоже пробиралась холера. Отъезд этот вызвал толки, что царю пришлось отменить вторжение в Европу по причине угрожающего положения в Польше и готовиться идти на Польшу.
Пушкин только в декабре прорвался через карантинные заставы в Москву и с головой ушел в заботы по устройству будущей своей семейной жизни.
Среди всех этих досадных волнений, хлопот, тревог большое горе — кончина Дельвига. 21 января пишет Пушкин тому же Плетневу:
«Что скажу тебе, мой милый!. Ужасное известие получил я в воскресение… Грустно, тоска. Вот первая смерть, мною оплаканная. Карамзин под конец был мне чужд, я глубоко сожалел о нем как русский, но никто на свете не был мне ближе Дельвига. Изо всех связей детства он один оставался на виду — около него собиралась наша бедная кучка… Считай по пальцам: сколько нас? Ты, я, Баратынский, вот и всё».
Жизнь шла, несмотря ни на что. Новый год Пушкин встречал в обществе П. В. Нащокина с цыганами, с цыганским хором… Много хлопот потребовало найти «фатеру», как пишет Пушкин, то есть квартиру, первую в его жизни. Ее нашли на Арбате, в двухэтажном доме Хитрово, № 53. Взяли время ремонт, покраска, обивка обоями, покупка мебели. Часть мебели пришлось занять у князя Вяземского.