— Не волнуйтесь! — хрипло с морозу выговорил Данзас. — Александр Сергеевич только что стрелялся… С Дантесом… Легко ранен… Нет, нет — не опасно! — вытянул он руку на испуганное движение Натальи Николаевны.
— Где, где он? Господи…
— Его несут!
Наталья Николаевна ринулась птицей через столовую в прихожую. Морозом тянуло с мраморной, с колоннами, парадной лестницы, со всего дома сбегались люди, слышалось аханье, шепот, на полированных мраморах скользили отблески свечей. Высокий дядька Никита Тимофеич нес легко вверх по ступеням Пушкина. Поэт курчавой своей головой припал к его плечу, левая рука висела бессильно.
Наталья Николаевна вскрикнула, в обмороке опустилась на ковер. В кабинете две женщины уже хлопотали, стелили постель на диване. На письменном столе зажгли свечи под зеленым абажуром.
Кабинет поэта, убежище сосредоточенных раздумий, медлительных и озабоченных изысканий; вдохновенных прозрений, кладовая драгоценных всенародных мыслей, превращался в госпиталь.
Врача на поединке не было, домашние растерялись, распоряжался сам Пушкин — сам приказал подать чистое белье… Его уложили на диван.
За врачом наконец кинулся Данзас. Сперва поскакал он к придворному лейб-медику Арендту — нет дома.
К Саломону — нет дома.
К Пирсону — нет дома.
В Воспитательный дом — там нашел доктора Шольца.
— Но я же акушер! — сказал Шольц. — Я вам бесполезен… Я привезу сейчас врача.
Шольц привез наконец доктора Задлера, который наложил на рану компресс.
Приехал доктор Спасский, домашний врач Пушкиных, приехал и доктор Арендт. Доктор Арендт, осмотрев рану, в ответ на твердые настойчивые вопросы Пушкина, продиктованные необходимостью привести в порядок дела, объявил, что возможен худший исход. Доктор Спасский предложил Пушкину послать за священником. Пушкин согласился.
Шла среда, 27 января.
Доктор Арендт уехал от Пушкиных во дворец — доложить о дуэли императору, обещал вернуться к одиннадцати. Тем временем разыскали священника о. Петра из церкви Спаса Конюшенного, в кабинете зажгли свечи, запахло ладаном. Отец Петр исповедал и причастил поэта, как исповедовались и причащались его деды и прадеды.
Весть о дуэли разлетелась по Петербургу мгновенно. К Пушкину приехали встревоженные Жуковский, князь Вяземский с женой, А. И. Тургенев, граф Виельгорский, князь Мещерский, Валуев, бывшая фрейлина старуха Загряжская — тетка сестер Гончаровых. И эти, и многие другие, то уезжая, то вновь приезжая, не покидали раненого до самого смертного его часа.
Наступила ночь на четверг 28 января.
Доктор Арендт вернулся после полуночи — царь был в театре, доктор его не застал, оставил письмо. Вернувшись из театра, царь вызвал Арендта, вручил ему писанную карандашом записку, поручил поехать к Пушкину и прочесть ему написанное.
Доктор Арендт торжественно и, конечно, с немецким выговором прочитал Пушкину следующее:
«Есть ли бог не велит уже нам увидеться на этом свете, то прими мое прощение и совет умереть по христиански, — наставлял его царь, — и причаститься, а о жене и детях не беспокойся. Они будут моими детьми, и я беру их на свое попечение».
Доктору Арендту было приказано немедленно вернуться, письма не оставлять и доложить об исполненном поручении: «Я жду, не буду ложиться!» — сказал царь.
Арендт уехал.
Тянулась долгая зимняя ночь. Мучительная ночь. Пушкин остался наедине с Данзасом и диктовал ему последние деловые распоряжения, в частности, перечислил все свои долги, не оформленные документами. В соседней комнате, отделенная от больного только одною дверью, всю ночь мучилась его жена. Время от времени она беззвучно, как привидение, прокрадывалась в кабинет — стояла затаившись. Пушкин не мог ее видеть со своего дивана, однако каждый раз чувствовал, как она входила, и требовал — отведите ее! Он очень страдал и не хотел, чтобы она видела его муки.
Около четырех часов утра боли в животе усилились, стали невыносимы. Послали за Арендтом, тот приехал. Боли были нечеловеческие, глаза Пушкина выкатывались, лицо его заливало потом, руки холодели, пульс исчезал. Но поэт сдерживался — боялся тревожить жену.
Страдания были так велики, что, улучив время, Пушкин тихо приказал слуге — верному своему Никите достать из письменного стола ящик и подать ему. Никита приказание исполнил, однако зная, что в ящике пистолеты, упредил Данзаса. Тот сейчас же бросился к раненому и нашел у него пистолет, уже спрятанный под одеялом.
Пушкин прямо сказал, что хотел было застрелиться из-за нестерпимых болей.
И все-таки муки одолели: Пушкин не выдержал, закричал в голос, забился в конвульсиях, едва не свалился с дивана. На великое счастье, как раз в эту минуту Наталья Николаевна погрузилась в короткий глубокий сон и не слыхала страшного крика…
К утру 28 января боли несколько утихли, хотя лицо поэта и выражало страдание, руки были холодные, пульс едва заметен.
— Попросите жену! — сказал он.
Наталья Николаевна бросилась к мужу с воплем.
— Будь спокойна, — сказал Пушкин. — Ты не виновата в этом! Не упрекай себя — это дело касается одного меня.
Она рыдала.
— Уведите ее! — сказал Пушкин.
Доктор Спасский спросил больного: не хочет ли он повидать друзей?
— Зовите!
Жуковский, Виельгорский, Вяземский, Тургенев, Данзас входили один за другим… Пушкин, прощаясь, пожимал им руки. Те плакали.
Пушкин неожиданно спросил:
— А Карамзиных здесь нет?
Немедленно послали к Карамзиным — приехала вдова историка, Екатерина Андреевна,
— Благословите меня! — попросил он.
Екатерина Андреевна перекрестила его издали, с порога. Пушкин жестом подозвал ее к себе, взял ее руку, положил себе на лоб. Карамзина благословила его, умирающий поцеловал ей руку. Она вышла, рыдая.
Распорядился привести детей, чтобы проститься с ни-ни, — их привела тетка, Александра Николаевна. Пушкин взглянул на каждого, погладил по головке, перекрестил и движением руки отослал от себя.
С утра 28 января уже вся столица знала о ранении Пушкина, лестница и прихожая его квартиры наполнялись людьми. В передней какой-то старичок заметил с удивлением:
— Господи боже мой! Видывал я, как фельдмаршалы умирали, да этак нигде не бывало!
Весь день Пушкин был довольно спокоен, часто звал жену, но разговаривать не мог, чувствовал, как слабеет. Вторую всю ночь при нем сидели Даль и Жуковский, Вяземский и Виельгорский были в ближайшей комнате.
Всю следующую ночь умирающий держал руку Даля, несколько раз спрашивал время и на ответ Даля говорил:
— Долго ли мне так мучиться! Пожалуйста, поскорее! Он просил то ложечку холодной воды, то крупинку льда, сам брал и тер себе льдом виски.
— Ах, какая тоска! — восклицал он, закидывая руки за голову. — Сердце изнывает!
С утра 29 января перед подъездом квартиры Пушкина стояла уже сплошная толпа, к крыльцу трудно было пробиться… Дамы, дипломаты, авторы, офицеры, знакомые и незнакомые, заполняли комнаты. Лестница, прихожая были забиты простыми людьми, не смеющими пройти дальше.
А пульс падал и падал. Наконец — исчез. Бьет два часа. Пушкин открыл глаза и попросил моченой морошки.
Сказал:
— Позовите жену, пусть она меня покормит…
Наталья Николаевна опустилась на колени у изголовья дивана, поднесла мужу ложечку, приникла лицом к челу умирающего.
Пушкин погладил ее по голове и сказал:
— Ну, ну, ничего… Слава богу, все хорошо!
Она вышла обнадеженная. «Он будет жить, — говорила она, — вы увидите!.. Вы увидите». Пушкин отходил. В кабинете стоял, сложа руки на груди, Жуковский, тут же были и Вяземский с женой, Мещерский, А. И. Тургенев, Е. И. Загряжская, доктор Даль, полковник Данзас, доктор Спасский.
Даль шепнул:
— Отходит…
Минут за пять до кончины Пушкин попросил повернуть его на правый бок. Доктора исполнили его желание.
— Хорошо! — сказал он. — Жизнь кончена!
— Да, конечно, мы тебя повернули! — сказал Даль. Пушкин тихо поправил:
— Жизнь кончена! Теснит дыхание… Спокойствие разливалось по телу, руки стыли уже по плечи, пальцы на ногах, потом колени; дыхание, отрывистое, частое, переходило в медленное, тихое. Еще один слабый вздох, едва заметный, — и неизмеримая пропасть отделила живых от мертвого. Пушкин скончался так тихо, что друзья не заметили этого.
Минуты через две Жуковский спросил:
— Что он?
— Кончилось! — ответил Даль.
Прервалась великая тишина у смертного ложа. Увидев мужа мертвым, рыдала, билась в конвульсиях вдова, кричала: «Пушкин, Пушкин, ты жив?» Жуковский посылал за скульптором Гальбергом, чтобы снять маску. Говорили теперь полным голосом, и это именно было ужасно для их же слуха: это же значило, что тот, ради которого все молчали, умер…
«Когда все ушли, я сел перед ним и долго один смотрел ему в лицо, — писал Жуковский С. Л. Пушкину-отцу о смерти сына. — Никогда на этом лице я не видел ничего подобного тому, что было на нем в эту первую минуту смерти., Голова его несколько наклонилась; руки, в которых было за несколько минут какое-то судорожное движение, были спокойно протянуты, как будто упавшие для отдыха, после тяжелого труда. Но что выражалось на его лице, я сказать словами не умею. Оно было для меня так ново и в то же время так знакомо! Это было не сон и не покой! Это не было выражение ума, столь прежде свойственное этому лицу; это не было также и выражение поэтическое! нет! какая-то глубокая, удивительная мысль в нем развивалась, что-то похожее на видение, на какое-то полное, глубокое, удовольствованное знание. Всматриваясь в него, мне все хотелось у него спросить: что видишь, друг? — и что бы он отвечал мне, если бы мог на минуту воскреснуть? Вот минуты в жизни нашей, которые вполне достойны названия великих. В эту минуту, можно сказать, я видел самое смерть, божественно тайную, смерть без покрывала. Какую печать наложила она на лицо ему, и как удивительно высказала на нем и свою и его тайну. Я уверяю тебя, что никогда на лице его не видел я выражения такой глубокой, величественной, торжественной мысли: Она, конечно, проскакивала в нем и прежде. Но в этой чистоте обнаружилась только тогда, когда все земное отделилось от него с прикосновением смерти. Таков был конец нашего Пушкина».