Мужа ее Пушкин назвал как-то в "Евгении Онегине" – "рогоносцем величавым", самолично принимая участие в украшении его головы ветвистым подарком. После кратковременной близости, отношения Аглаи Антоновны и Пушкина стали несколько натянутыми и холодными: видимо, она надоела ищущему новых чувств поэту. Недаром он писал в том же стихотворении:
Когда мы клонимся к закату,
Оставим юный пыл страстей -
Я своему меньшому брату.
Старшую дочь Аглаи Давыдовны звали Адель. Ей Пушкин посвятил стихотворение "Играй, Адель…" В эту премиленькую девочку лет двенадцати Пушкин то ли влюбился, то ли притворился, что влюбился. Постоянно на нее заглядывал, шутил с ней довольно неловко. Декабрист Якушкин вспоминает один эпизод: "Однажды за обедом он (т.е. Пушкин) сидел возле меня и, раскрасневшись, смотрел так ужасно на хорошенькую девочку, что она, бледнея, не знала, что делать, и готова была заплакать; мне стало ее жалко и я сказал Пушкину вполголоса: "Посмотрите, что вы делаете; вашими нескромными взглядами вы совершенно замучили бедное дитя. – Я хочу наказать кокетку, – отвечал он, – прежде она со мной любезничала, а теперь прикидывается жестокой и не хочет взглянуть на меня".
Некоторые современные интерпретаторы Пушкина,вроде А. Мадорского, видят в поэте "заурядного соблазнителя малолетней" и создателя прообраза набоковской Лолиты. Не стоит навешивать на поэта эти психические отклонения. Пушкин был нормальным мужчиной, любителем вполне созревших девушек и женщин. Стихотворение "Адель", как отмечает Нина Забабурова, можно читать как пожелание и пророчество: (Для наслажденья/Ты рождена). Но это был тот редкий случай, когда Пушкин оказался плохим пророком. А. О. Смирнова-Россет в 1830-е годы встретилась в Париже после многих лет с сестрой Адели, Екатериной Александровной Давыдовой (1806-1882), в замужестве маркизой де Габрияк, и тут же спросила ее об Адели, потому что на память ей пришло прелестное стихотворение Пушкина. От нее она узнала, что Адель постриглась в монахини в Риме, в монастыре Тринита дель Монте.
И все-таки, как верно изобразил себя юный поэт в стихотворении "Мой портрет", написанном на французском языке:
Сущий бес в проказах,
Сущая обезьяна лицом,
Много, слишком много ветрености -
Да, таков Пушкин.
Аглая Антоновна не могла простить поэту этого публичного осмеяния их кратковременной связи. С этого времени Пушкин стал более жесток к женщинам, с которыми вступал в связь. Он старался их публично унизить, цинично описать или их любовные отношения, или их внешность. Он постоянно похабничал над ними, как бы нарочно втирая в грязь. Анатолий Мадорский называет такое поведение поэта «сатанинским зигзагом». Мол бес вселился в поэта. Нечистая сила тут ни при чем. Поэт был невротиком, поэтому он постоянно искал для секса женщин, которых не надо было любить. Мало того, чувственность поэта могла получать наибольшее удовлетворение только при психологическом унижении женщины. Только в этом случае он получал наибольшее сексуальное удовлетворение.
Встреча и любовная связь с распутной Аглаей Антоновной, умершей от сифилиса, стал ключевым моментом в изменении отношения поэта к женщине. Фактически это была первая связь с замужней женщиной из высшего света. До этого сексуальная жизнь поэта проходила в публичных домах и за кулисами театров. Впервые Пушкин встретил женщину, полностью удовлетворяющую его сексуальную потребность как шлюха из борделя, но таковой не являющейся. Причем в дальнейшем мы увидим, что все женщины, которые вызывали у поэта сексуальное желание, были в чем-то похожи на Аглаю Антоновну.
У Пушкина, как у ярко выраженного истерика, сформировался некий «эротический» устойчивый идеал женщины, в отличие от такого же «романтического» идеала. Этот «эротический» идеал прекрасно описал Фрейд: «В нормальной любовной жизни ценность женщины определяется ее непорочностью и понижается с приближением к разряду проститутки. Поэтому странным отклонением от нормального кажется то обстоятельство, что влюбленные нашего типа относятся к женщинам именно такого разряда как к наиболее ценным объектам любви. Любовным связям с этими женщинами они отдаются всеми силами своей души, со страстью, поглощающей все другие интересы жизни. Они и могут любить только таких женщин и всякий раз предъявляют к себе требование неизменной верности, как бы часто ни нарушали ее в действительности. В этих чертах описываемых любовных отношений чрезвычайно ясно выражен навязчивый характер этих отношений, свойственных в известной степени всякому состоянию влюбленности. Не следует, однако, полагать, на основании этой верности и силы привязанности, что одна единственная такая любовная связь заполняет всю жизнь таких людей, или она бывает только один раз в жизни. Наоборот, страстные увлечения такого рода повторяются с теми же особенностями много раз в жизни лиц такого типа как точная копия предыдущей. Больше того, в зависимости от внешних условий, например, перемены места жительства и среды, любовные объекты могут так часто сменять один другой, что из них образуется длинный ряд».
Вот такой длинный ряд сексуальных похождений испытал Пушкин, когда вновь весной 1821 года вернулся в Бессарабию.
2.
Благонравный и патриархальный Инзов решает приступить к его духовному перевоспитанию своего подопечного. Он начал с того, что поселил Пушкина в своем доме, "открыв" ему свой стол, дает ему работу – переводить на французский язык текст молдавских законов, старается обратить его на путь истинный. «…В распущенном, подчас даже безумном Пушкине, – пишет П.В. Анненков, – Инзов видел более задатков будущности и морального развития, чем в ином изящном господине…»
«Иван Никитич, – отмечает другой современник, – привязал к себе Пушкина, снискал доверенность его и ни разу не раздражил его самолюбия. Впоследствии Пушкин, переселясь в Одессу, при каждом случае говаривал об Иване Никитиче с чувством сыновнего умиления».
Инзов хотел наставить юношу на «путь истинный», но опального поэта интересовало совсем другое. Кишиневская жизнь, столь яркая и своеобразная, столь непохожая на петербургскую, где сливались и уживались рядом Европа и Восток, первобытная грубость и простота нравов с внешним лоском и французским языком, пришлась вначале поэту не по вкусу. Но потом Пушкин привык. Он посещал салоны богатых молдаван, с любопытством присматривался к Кишиневскому обществу, ухаживал за местными красавицами-молдаванками, гречанками, цыганками, – писал шуточные стихи и эпиграммы. О времяпрепровождении Пушкина хорошо рассказывает его лицейский товарищ, будущий канцлер Российской империи В.П. Горчаков: «Говоря о балах в Кишиневе, я должен сказать, что Пушкин охотно принимал приглашения на все праздники и вечера и все его звали. На этих балах он участвовал в неразлучных с ними занятиях – любил карты и танцы».
Как бы защищая свою психику от вторжения извне, Пушкин снова надевает на семя «броню» из внешней агрессивности – совершает необдуманные поступки, ввязывается в дуэльные истории, ссорясь из-за пустяков с офицерами и молдавскими боярами. Друзьям поэта приходилось постоянно улаживать эти конфликты, а Инзову сажать непоседливого Пушкина под домашний арест. Поэт как бы сам нарывался на неприятности. Сколько раз он стоял на краю могилы под дулом пистолета противника. Надо сказать, что поэт был смел и безразличен к своей судьбе. Он как бы сам искал смерти. «…к счастью, – отмечал А.Ф. Вельтман, – дело не доходило даже до первой крови, и после первых выстрелов его противники предлагали мир, а он принимал его. Я не был стряпчим, но был свидетелем издали одного «поля», и признаюсь, что Пушкин не боялся пули точно так же, как и жала критики. В то время, как в него целили, казалось, что он, улыбаясь сатирически и смотря на дуло, замышлял злую эпиграмму на стрельца и на промах». Когда поэт дрался с офицером генерального штаба Зубовым, то пришел на дуэль с черешнями и завтракал ими, пока тот стрелял. По словам его современника И.П. Липранди Пушкин «всегда восхищался подвигом, в котором жизнь ставилась на карту».
Поэт пристрастился к карточной игре, играл в бильярд, и вообще вел самый разболтанный образ жизни со всей пылкостью своего характера. Там, где танцевали, он от всей души предавался пляске; где был легкий разговор, он был неистощим в остротах; с жаром вступал в разговор, а в жарких спорах его проглядывал скорее вызов для приобретений сведений, чем просто любовь к болтовне. И все это Пушкин делал с огромной самоуверенностью и неограниченным самолюбием.
Кишиневское общество, – пишет П.В. Анненков, – как и всякое другое, искало удовольствий и развлечений, но благодаря своему составу из помеси греко-молдаванских национальностей оно имело забавы и наклонности, ему одному принадлежащие. Многие из его фамилий сохраняли еще черты и предания турецкого обычая, что в соединении с национальными их пороками и с европейской испорченностию представляло такую смесь нравов, которая раздражала воображение и туманила рассудок, особенно у молодых людей, попадавших в эту атмосферу любовных интриг всякого рода. По внешности кишиневская жизнь ничем не отличалась от жизни губернских городов наших: те же рауты, балы, игрецкие дома, чопорные прогулки в известной части города по праздникам, беготня и поздравления начальников в торжественные дни и проч., но эта обстановка едва прикрывала своеобычные черты домашнего и нравственного быта жителей, не встречавшиеся нигде более, кроме этой местности.
С первого раза бросалось в глаза повсеместное отсутствие в туземном обществе не только моральных правил, но и просто органа для их понимания. То, что повсюду принималось бы как извращение вкусов или как тайный порок, составляло здесь простую этнографическую черту, до того общую, что об ней никто и не говорил, подразумевая ее без дальнейших околичностей. Правда, что в некоторых домах все крупные этнографические черты подобного рода стояли открыто на виду, а в других таились глубоко в недрах семей, но отыскать их там находились всегда охотники, заранее уверенные в успехе. Люди заезжие из России употребляли на поиски этих редкостей много времени, и не очень давно встречались еще старожилы, которые признавали свою киши