«На одном из вечеров у Олениных я встретила Пушкина, и не заметила его: мое внимание было поглощено шарадами, которые тогда разыгрывались, и в которых участвовали Крылов, Плещеев и другие… После этого мы сели ужинать. У Олениных ужинали на маленьких столиках, без церемоний и, разумеется, без чинов… За ужином Пушкин уселся с братом позади меня и старался обратить на себя мое внимание льстивыми возгласами, как, например: «Est il per-mis d’etre aussi jolie!» (Можно ли быть такой хорошенькой). Потом завязался между ними шутливый разговор о том, кто грешник и кто нет, кто будет в аду и кто попадет в рай. Пушкин сказал брату: «Во всяком случае в аду будет много хорошеньких, там можно будет играть в шарады. Спроси у m-me Керн, хотела бы она попасть в ад?» Я отвечала серьезно и несколько сухо, что в ад не желаю. „Но как же ты теперь, Пушкин?"- спросил брат. «Je me ravise, – ответил поэт, – я в ад не хочу, хотя там и будут хорошенькие женщины»… Скоро ужин кончился, и стали разъезжаться. Когда я уезжала и брат сел со мной в экипаж, Пушкин стоял на крыльце и провожал меня глазами…»
Весной 1819 года генерал Керн получил служебное назначение в Дерпт, куда уехал с женой. Истерическая Анна влюбилась в какого-то егерского офицера, которого в откровенных письмах к своей тетке Ф. П. Полторацкой она называла сначала L’Eglantine (шиповник), то Immortelle (Бессмертник). Пошлые романтические чувства как бы заменяли в представлении молодой женщины ее формирующуюся сексуальность. Вскоре она забеременела от мужа, что привело ее в отчаяние.
«Что может быть горестнее моего положения?-жалуется она своей тетушке в одном из писем.-Не иметь около себя ни души, с кем бы могла излить свое сердце, поговорить и вместе поплакать. Несчастное творение я! Сам Всемогущий, кажется, не внемлет моим молитвам и слезам… Он т.е. Е.Ф. Керн, ее муж) обещал отпустить меня к вам, по усиленным просьбам моим, вскоре по приезде в Старый Быхов,-теперь опять отговаривается и хочет, чтобы я пробыла там до отъезда его в Петербург, что не прежде будет, как в конце октября». Анна Керн испытывает почти полное отвращение к своему мужу. Желание вырваться на свободу все сильнее укрепляется в ней. « Впрочем, – заканчивает она письмо, – это последнее время совсем заставило меня потерять терпение, и я бы в ад поехала, лишь бы знала, что там его не встречу. Вот состояние моего сердца».
Подсознательная сексуальность боролась в ней с подсознательным чувством боязни сексуальных контактов. «Инцестуальное» чувство к отцу, ненависть к старому и грубому мужу – все это вылилось в твердое намерение бросить его и начать устраивать свою личную жизнь. Анне Петровне удалось порвать с мужем и переехать к родителям и в Лубны. Она провела в Полтавской губернии несколько лет. В 1824 г. она была уже возлюбленной Аркадия Гавриловича Родзянко, полтавского помещика, эротического поэта и приятеля Пушкина.
Родзянко, весьма посредственный стихотворец, был большим поклонником таланта последнего и передал свое поклонение Анне Петровне, которая постоянно переписывалась с Анной Николаевной Вульф и от нее узнала о приезде Пушкина в Михайловское. Немного спустя Анна Николаевна сообщила своей кузине, что Пушкин до сих пор помнит встречу в доме Олениных, которая оставила в нем сильное впечатление. Таким образом, мимолетно завязавшееся знакомство возобновилось снова, хотя только по переписке. Образ женщины, покинувшей мужа и живущей со своим любовником, постоянно тревожит поэта. Тригорские барышни, непосредственные, блеклые, несексуальные, не могут возбудить в Пушкине страстные чувства. Только униженная женщина, имеющая связь на стороне, желанна и может удовлетворить несколько охладевшие желания поэта. Как обычно, Пушкин начинает с унижения своей очередной жертвы. Переписываясь с Родзянко, он не преминул на словах, в который раз, высказать свое истинное, подсознательно оформленное отношение к своему «эротическому» идеалу.
«Милый Родзянко, – пишет поэт, -твой поклон меня обрадовал; не решишься ли ты, так как ты обо мне вспомнил, написать мне несколько строчек? Они бы утешили мое одиночество. Объясни мне, милый, что такое А. П. К…, которая написала много нежностей обо мне своей кузине? Говорят, она премиленькая вещь-но славны Лубны за горами. На всякий случай, зная твою влюбчивость и необыкновенные таланты во всех отношениях, полагаю дело твое сделанным или полусделанным. Поздравляю тебя, мой милый: напиши на это все элегию или хоть эпиграмму».
Называя А.П. Керн – вещью – Пушкин тем самым проявляет свои скрытые инстинкты презрительного отношения к сексуальному идеалу, сравнивая женщину, свободную в сексуальном отношении, с вещью, которую можно использовать, а потом, за выбросить ненадобностью. Далее поэт разбирает в иронической форме три поэмы – Родзянки, Баратынского и свою поэму «Цыгане», удивляясь, почему в качестве героинь этих поэм были выбраны простые девушки из низших сословий. « Ай да героини! – восклицает поэт – Ай да честная компания! Воображаю, Аполлон, смотря на них, закричит: зачем ведете мне не ту? А какую же тебе надобно, проклятый Феб? Гречанку? Итальянку? Чем их хуже Чухонка или Цыганка? П… одна – вые… их всех, т.е. оживи лучом вдохновения и славы». И дальше снова проявляет, как ни в чем ни бывало, свои интерес к Анне Петровне: « Если А. П. так же мила, как сказывают, то, верно, она моего мнения: справься с нею об этом». Родзянко медленно собирался для ответа и, если не Анна Петровна, то ждать Пушкину письма еще долгое время. Наконец 10 мая 1825 года они вместе состряпали Пушкину веселое и фривольное письмо:
«Виноват, сто раз виноват пред тобой, любезный, дорогой мой Александр Сергеевич, не отвечая три месяца на твое неожиданное и приятнейшее письмо. Излагать причины моего молчания и не нужно, и лишне: лень моя главною тому причиною, и ты знаешь, что она никогда не переменится, хотя Анна Петровна ужасно как моет за это выражение мою грешную головушку; но невзирая на твое хорошее мнение о моих различных способностях, я становлюсь в тупик в некоторых вещах, и, во-первых, в ответе к тебе. Но сделай милость, не давай воли своему воображению и не делай общее моей неодолимой лени; скромность моя и молчание в некоторых случаях должны стоять вместе обвинителями и защитниками ее. Я тебе похвалюсь, что благодаря этой же лени я постояннее всех Амадисов и польских, и русских. Итак, одна трудность перемены и искренность моей привязанности составляют мою добродетель: следовательно, говорит Анна Петровна, немного стоит добродетель ваша; а она соблюдает молчание знак согласия, и справедливо. Скажи, пожалуй, что вздумалось тебе так клепать на меня? За какие проказы? За какие шалости? Но довольно, пора говорить о литературе с тобой, нашим Корифеем».
Далее рукою А. П. Керн написано: «Ей-богу, он ничего не хочет и не намерен вам сказать (Насилу упросила). Если бы вы знали, чего мне это стоило! Самой безделки: придвинуть стул, дать перо и бумагу и сказать – пишите. Да спросите, сколько раз повторить это должно было. Repetitio est mater studiorum» (Повторенье – мать ученья).
«Зачем же во всем требуют уроков, а еще более повторений?- продолжает Родзянко.-Жалуюсь тебе, как новому Оберону: отсутствующий, ты имеешь гораздо более влияния на нее, нежели я со всем моим присутствием. Письмо твое меня гораздо более поддерживает, нежели все мое красноречие.
Рукою А. П. Керн: «Je vous proteste qu’il n’est pas dans rnes fers…» ( Уверяю вас, что он мною не пленен). «А чья вина? – продолжает Родзянко. – Вот теперь вздумала мириться с Ермолаем Федоровичем: снова пришло давно остывшее желание иметь законных детей, и я пропал.-Тогда можно было извиниться молодостью и неопытностью, а теперь чем? Ради бога, будь посредником». Рукою А.П. Керн написано: «Ей-богу, я этих строк не читала!» «Но заставила их прочесть себе 10 раз. Тем-то Анна Петровна и очаровательнее, что со всем умом и чувствительностью образованной женщины, она изобилует такими детскими хитростями». Письмо заканчивается стихотворным гимном поэтическому дарованию Пушкина.
Поэт так же ответил стихотворением, причем настолько откровенным и фривольным по отношению А.П. Керн, что диву даешься. Это письмо было вручено красавице через месяц, когда она приехала в гости к своей тетке Прасковье Александровне.
Ты обещал о романтизме,
О сем Парнасском афеизме,
Потолковать еще со мной.
Полтавских муз поведать тайны,
А пишешь лишь о ней одной.
Нет, это ясно, милый мой,
Нет, ты влюблен, Пирон Украйны!
Ты прав: что может быть важней
На свете женщины прекрасной?
Улыбка, взор ее очей
Дороже злата и честей,
Дороже славы разногласной;
Поговорим опять о ней.
Хвалю, мой друг, ее охоту,
Поотдохнув, рожать детей,
Подобных матери своей…
И счастлив, кто разделит с ней
Сию приятную заботу:
Не наведет она зевоту.
Дай Бог, чтоб только Гименей
Меж тем продлил свою дремоту!
Но не согласен я с тобой.
Не одобряю я развода:
Во-первых, веры долг святой,
Закон и самая природа…
А, во-вторых, замечу я,
Благопристойные мужья
Для умных жен необходимы:
При них домашние друзья
Иль чуть заметны, иль незримы.
Поверьте, милые мои,
Одно другому помогает,
И солнце брака затмевает
Звезду стыдливую любви!
Пушкин никогда не отличался скромностью по отношению к женщине, а в этом письме он как бы нарочно иронизирует и надсмехается над поведением Анны Петровны. Перед его глазами стоял образ молоденькой, видимо, сексуальной молодой генеральши, доступной каждому и пикантной в постели. Но вот наступил момент встречи, который оказался настолько неожиданным для обоих, что простой адюльтер, на который рассчитывал поэт, приобрел какое-то благородное и поэтическое воплощение. Как отметил П.К. Губер, «гений чистой красоты проглянул под довольно банальными чертами легкомысленной барыни».