Вы избалованы природой;
Она пристрастна к вам была,
И наша вечная хвала
Вам кажется докучной одой.
Вы сами знаете давно,
Что вас любить немудрено,
Что нежным взором вы Армида,
Что легким станом вы Сильфида,
Что ваши алые уста,
Как гармоническая роза…
И наши рифмы, наша проза
Пред вами шум и суета.
Но красоты воспоминанье
Нам сердце трогает тайком -
И строк небрежных начертанье
Вношу смиренно в ваш альбом.
Авось на память поневоле
Придет вам тот, кто вас певал
В те дни, как Пресненское поле
Еще забор не заграждал.
Пушкин преподнес Елизавете Николаевне эти стихи без подписи. Она спросила, почему он не подписал своего имени. Пушкин, как будто оскорбленный, воскликнул:
– Так вы находите, что под стихами Пушкина нужна подпись? Проститесь с этим листком: он недостоин чести быть в вашем альбоме. И хотел разорвать листок. Елизавета Николаевна кинулась к Пушкину и стала отнимать. Произошла борьба. В конце концов листок остался в руках Елизаветы Николаевны, совершенно измятый, с оторванным углом. Она заставила Пушкина подписаться под стихами, причем для верности держала листок обеими руками. До нас дошел этот измятый и порванный листок с подписью Пушкина, сделанной другими чернилами.
Понемногу ухаживая за Елизаветой, Пушкин в основном увлекался старшей, семнадцатилетней Екатериной (Катерина IV>). «Екатерина Ушакова, – отмечает П.И. Бартенев, – была в полном смысле красавица: блондинка с пепельными волосами, темно-голубыми глазами, роста среднего, густые косы нависли до колен, выражение лица очень умное. Она любила заниматься литературою. Много было у нее женихов; но по молодости лет она не спешила замуж…»
Она была резвая, шаловливая, лукаво-насмешливая девушка, "ни женщина, ни мальчик", – назвал ее Пушкин в надписи на поднесенном ей экземпляре своих стихов. На четыре года, до самой помолвки Пушкина, семья Ушаковых стала для него одной из самых близких в Москве. Уже в первую зиму их знакомства в Москве заговорили, что Пушкин неравнодушен к старшей. Одна московская девица писала в своем дневнике: «Вчерась мы обедали (у Ушаковых), а сегодня ожидаем их к себе. Меньшая очень, очень хорошенькая, а старшая чрезвычайно интересует меня, потому, что, по-видимому, наш поэт, наш знаменитый Пушкин, намерен вручить ей судьбу жизни своей, ибо уж положил оружие свое у ног ее, т. е. сказать просто, влюблен в нее. Это общая молва. Еще не видавши их, я слышала, что Пушкин во все пребывание свое в Москве только и занимался, что (Ушаковою): на балах, на гуляниях он говорил только с нею, а когда случалось, что в собрании (Ушаковой) нет, то Пушкин сидит целый вечер в углу задумавшись, и ничто уже не в силах развлечь его!.. Знакомство же с ними удостоверило меня в справедливости сих слухов. В их доме все напоминает о Пушкине: на столе найдете его сочинения, между нотами – «Черную шаль» и «Цыганскую песню», на фортепианах-его «Талисман»… в альбоме его картины, стихи и карикатуры. а на языке бесспорно вертится имя Пушкина».
Зима 1826-27 годов была, может быть, самой счастливой в жизни Екатерины Ушаковой. Пушкин ездил чуть ли не всякий день, они читали стихи, слушали музыку, дурачились и заполняли бесконечными карикатурами и стихотворными подписями альбомы Екатерины и Елизаветы. Екатерина Николаевна любила Пушкина, поэт отвечал ей взаимностью. В апреле 1828 года он записал в ее альбоме:
Но ты, мой злой иль добрый гений,
Когда я вижу пред собой
Твой профиль и глаза, и кудри золотые.
Когда я слышу голос твой
И речи резвые, живые, -
Я очарован, я горю
И содрогаюсь пред тобою…
Однако, в мае Пушкин уезжает в столицу. Екатерина не мыслит себе жизни без него. «Он уехал в Петербург, – пишет она брату, – может он забудет меня; но, нет, нет, будем лелеять надежду, он вернется, он вернется безусловно!» Перед отъездом поэт записал в ее альбоме стихотворение:
В отдалении от вас
С вами буду неразлучен,
Томных уст и томных глаз
Буду памятью размучен;
Изнывая в тишине,
Не хочу я быть утешен,
Вы ж вздохнете обо мне,
Если буду я повешен?
Пушкин искренно надеялся, что его любовь к Ушаковой в разлуке лишь окрепнет, но можно ли было ожидать такого постоянства от легкомысленного, истерического поэта. Перед отъездом он был мрачен и невесел, последняя строка стихотворения не только шутливая, но скорее печальная, выражала беспокойство и по поводу чувств самой Екатерины Николаевны. Влюбленность – влюбленностью, но брачные планы поэта, видимо, не осуществились. Пушкин никак не мог сделать решающего шага. Что-то останавливало его, и он в самый важный момент признания исчезал. Было желание, была влюбленность, но, видимо, подсознательный «романтический» идеал не находил опоры в этих прекрасных и даже влюбленных в поэта девушках. На этот раз Пушкин так же остановился на полпути и в мае 1827 года уехал в Петербург.
4.
Покинем и мы на время гостеприимную семью Ушаковых, белокаменную "фамусовскую" Москву и перенесемся вместе с Пушкиным в Петербург. "Северная столица" встретила поэта новыми увеселениями, новыми светскими знакомствами. «Тотчас по приезде, – вспоминает Анна Керн, – он усердно начал писать, и мы его редко видели. Он жил в трактире Демута, родители – на Фонтанке, у Семеновского моста…Мать его, Надежда Осиповна, горячо любившая детей своих, гордилась им и была очень рада и счастлива, когда он посещал их и оставался обедать. Она заманивала его к обеду печеным картофелем, до которого Пушкин был большой охотник. В год возвращения его из Михайловского именины свои (2 июня) праздновал он в доме родителей в семейном кружку, и был очень мил».
Пушкин любил веселую компанию молодых людей. У него было много приятелей между подростками и юнкерами. В Петербурге водил он знакомство с гвардейскою молодежью и принимал деятельное участие в кутежах и попойках. Однажды пригласил он несколько человек в тогдашний ресторан Доминика и угощал их на славу. Входит граф Завадовский и, обращаясь к Пушкину, говорит: – «Однако, Александр Сергеевич, видно, туго набит у вас бумажник!»-«Да ведь я богаче вас,-отвечает Пушкин,- вам приходится иной раз проживаться и ждать денег из деревень, а у меня доход постоянный с тридцати шести букв русской азбуки.
Поэт редко бывает дома, Соболевский снова возит его по трактирам, кормит и поит за свой счет. В гостинице Демута было неуютно, поэтому Пушкин все дни проводит в компаниях за игрой в карты. Обычно игра шла среди знакомых, хотя попадались и случайные игроки. Поэту не везло в игре; он редко выигрывал,а проигрывал суммы приличные. Практически все его доходы от изданий поэм и стихотворений уходили на карточные долги. Как беспечно, с какой-то молодецкой удалью он шел на дуэль, так же беззаботно и по детски Пушкин играл. Азарт в картах, азарт в любви, азарт в жизни и смерти. Испытывать сильные психологические встряски было в характере поэта. Князь П.А. Вяземский, промотавший в игре не одно состояние, писал Пушкину: «Слышу от Карамзинских дам жалобы на тебя, что ты пропал без вести, а несется один гул, что играешь не живот, а на смерть. Правда ли? Ах, голубчик, как тебе не совестно?»
Какую-то маниакальную карточную игру Пушкина обсуждали и в Москве и в Петербурге. Говорили, что поэт проиграл за раз 17000 рублей. «Должники мне не платят, -жаловался он богатому И.Я. Яковлеву, – и дай Бог, чтоб они вовсе не были банкроты, а я (между нами) проиграл уже около 20 т. Во всяком случае ты первый получишь свои деньги». О карточной игре, любимом после секса занятии, Пушкин откровенно писал:
…Страсть к банку…
Ни любовь к свободе,
Ни Феб, ни дружба, ни пиры,
Не отвлекли б в минувши годы
Меня от карточной игры…
Ксенофонт Полевой, несколько неприязненно относившийся к поэту, оставил верную характеристику его образа и поведения в Петербурге: «Он жил в гостинице Демута, где занимал бедный нумер, состоявший из двух комнаток, и вел жизнь странную. Оставаясь дома все утро, начинавшееся у него поздно, он, когда был один, читал, лежа в своей постели, а когда к нему приходил гость, он вставал, усаживался за столик с туалетными принадлежностями и, разговаривая, обыкновенно чистил, обтачивал свои ногти, такие длинные, что их можно назвать когтями. Иногда я заставал его за другим столиком-карточным-обыкновенно с каким-нибудь неведомым мне господином, и тогда разговаривать было нельзя.
Известно, что он вел довольно сильную игру и всего чаще продувался в пух. Жалко было смотреть на этого необыкновенного человека, распаленного грубою и глупою страстью. Зато он бывал удивительно умен и приятен в разговоре, касавшемся всего, что может занимать образованный ум. Многие его суждения и замечания невольно врезывались в память. Говоря о своем авторском самолюбии, он сказал мне: „Когда читаю похвалы моим сочинениям, я остаюсь равнодушен: я не дорожу ими; но злая критика, даже бестолковая, раздражает меня… Самолюбие его проглядывало во всем. Он хотел быть прежде всего светским человеком, принадлежащим к высоко аристократическому кругу. Он ошибался, полагая, будто в светском обществе принимали его, как законного сочлена; напротив, там глядели на него, как на приятного гостя из другой сферы жизни, как на артиста, своего рода Листа или Серве. Светская молодежь любила с ним покутить и поиграть в азартные игры, а это было для него источником бесчисленных неприятностей, так как он вечно был в раздражении, не находя или не умея занять настоящего места…