ая-нибудь из этих черт».
Пушкин чувствовал, что обстоятельства подчиняют его себе, и это было для него невыносимым. Наступил период какой-то творческой импотенции. Стала увеличиваться его импульсивность, раздражительность. Его честолюбие и как поэта, и как светского человека постоянно натыкалось на противодействие окружающего его общества. Пушкина начал терзать страх по поводу истощения творческих и связанных с ними сексуальных сил. Ведь его гениальность и в поэзии, и в любви была результатом выброса огромной «либидозной» энергии. Теперь энергии «либидо» стало меньше, сексуальная «агрессия» понизилась, необходимой подзарядки поэт не находил.
Для поддержания своих увядших чувств и в поисках новых сексуальных ощущений поэт в 1835 году, находясь в Михайловском, снова посещает Тригорское, с которым были связаны его лучшие творческие годы, и снова ищет там милых барышень. Но 3изи (баронесса Вревская) растолстела и была окружена кучей орущих ребятишек. Тогда Пушкин пишет Александре Ивановне Беклешевой (Сашеньке Осиповой, которая долго имела любовную связь с Алексеем Вульфом) письмо:
«Мой ангел, как мне жаль, что я вас уже не застал, и как обрадовала меня Евпраксия Николаевна, сказав, что вы опять собираетесь приехать в наши края! Приезжайте ради бога; хоть к 23-му. У меня для вас три короба признаний, объяснений и всякой всячины. Можно будет, на досуге, и влюбиться. Я пишу к вам, а наискось от меня сидите вы сами в образе Марии Ивановны (ее младшей сестры – А.Л.). Вы не поверите, как она напоминает прежнее время и путешествия в Опочку и прочая…»
В Пушкине уже нет той былой восторженности и той пылкости чувств. Спокойное, выдержанное письмо, хотя немного ревнующая Зизи сплетничала своему брату Алексею Вульфу: «Он ждал Сашеньку с нетерпением, надеясь, кажется, что пылкость ее чувств и отсутствие ее мужа разогреет его состаревшие физические и моральные силы». Очень верно подметила его бывшая любовь спад «либидозной» энергии поэта.
В Тригорском Пушкин встречает новое поколение свежих провинциальных барышень в лице младшей дочери Прасковьи Александровны Осиповой Машеньки. Во времена псковской ссылки, Маша была еще совсем маленькой девочкой. Пушкин с ней играл, гонялся за ней, грозя длинными ногтями. Машенька выросла, и превратилась в хорошенькую девушку, привлекающую поэта своей свежестью и 16-летним возрастом.
Она «поразительно была похожа на свою старшую единокровную сестру Александру Ивановну, – отмечал В. Вересаев, – как наружностью, так и «воображением и пылкостью чувств». Когда осенью 1835 г. Пушкин жил в Михайловском, шестнадцатилетняя девушка, сильно было увлеклась им, великий поэт возбудил ее зреющие сексуальные чувства. Пушкин немного пофлиртовал с девушкой своего любимого возраста, но потом Маша предпочла поэту соседнего помещика Николая Игнатьевича Шенига. Ревнивая Евпраксия была рада этой перемене. Зная по собственному опыту способность Пушкина совращать молоденьких девушек путем различных чувственных ухищрений, она писала брату: «Ник. Игн. никогда не воспользуется ее благорасположением, что об Пушкине никак нельзя сказать». А старшая ее сестра Анна Николаевна ревниво удивлялась: «Как мог Николай Игнатьевич заставить Машу забыть Пушкина? Она начинает все с женатых людей».
Переживания, связанные с ущемлением самолюбия, и со спадом сексуальной активности, способствовали развитию невроза. Мысль о неудаче была для Пушкина непереносима. Цель его жизни в данной период – наслаждение спокойствием и восстановление сексуальной активности. А также постоянное любование своей милой «женкой», своим романтическим идеалом.
"Любя тихую домашнюю жизнь, – писал П. Бартенев, – Пушкин неохотно принимал приглашения, неохотно ездил на так называемые литературные вечера. Нащокин сам уговаривал его ездить на них, не желая, чтобы про него говорили, будто он его у себя удерживает… Нащокин и жена его с восторгом вспоминают о том удовольствии, какое они испытывали в сообществе и в беседах Пушкина. Он был душа, оживитель всякого разговора. Они вспоминают, как любил домоседничать, проводил целые часы на диване между ними».
"Невозможность осуществить эту цель, мысль о неудаче вызывала сильнейший страх и поэт удваивал усилия, чтобы обеспечить успех. Твердое решение преуспеть основывалось как на страхе неудачи, так и на стремлении получить признание, материальную независимость и любовь жены (именно настоящую, «страстную» любовь, а не покорность, связанную с глубоким чувством исполнения семейного долга). В соответствии со своим характером, Пушкин мог, и выдерживал много неудач. При этом он подсознательно смещал значимость жизненных целей. Не получалось одно, он стремился достигнуть другого, проявляя решимость и характер. Теперь у поэта остались две цели, две задачи, решение которых укрепило бы его желание жить и творить. Он должен был доказать всем, что он великий литератор, и что его жена – «чистейшей прелести, чистейший образец», незапятнанный «идеал», любить который поэт был настроен решительно и бесповоротно.
3.
В 1835 и 1836 годах барон Геккерн и Дантес часто посещали дом Пушкина и дома Карамзиных и князя Вяземского, где Пушкины были, как свои. Постоянные, настойчивые, но не переходящие границ дозволенного, ухаживания Дантеса, наконец-то тронули Натали! Она с видимым удовольствием стала принимать его волокитства.
По словам В.Ф. Вяземской, Н.Н. Пушкина "и не думала скрывать, что ей приятно видеть, как в нее влюблен красивый и живой француз".
Тоже самое говорит и Н.М. Смирнов: «Красивой наружности, ловкий, веселый и забавный, болтливый, как все французы, Дантес был везде принят дружески, понравился даже Пушкину, дал ему прозвание Pacha a trois queus (трехбунчужный паша), когда однажды тот приехал на бал с женою и ее двумя сестрами. Скоро он страстно влюбился в г-жу Пушкину. Наталья Николаевна, быть может, немного тронутая сим новым обожанием, невзирая на то, что искренно любила своего мужа, до такой степени, что даже была очень ревнива, или из неосторожного кокетства, казалось, принимала волокитство Дантеса с удовольствием. Муж это заметил, было домашнее объяснение; но дамы легко забывают на балах данные обещания супругам, и Наталья Николаевна снова принимала приглашения Дантеса на долгие танцы, что заставляло ее мужа хмурить брови».
Графиня Д.Ф. Фикельмон, чьи наблюдения отличаются большой психологической точностью, тоже отмечала, повышенный интерес Дантеса к жене Пушкина: «Он был влюблен в течение года, как это бывает позволительно всякому молодому человеку, живо ею восхищаясь, но ведя себя сдержанно и не бывая у них в доме. Но он постоянно встречал ее в свете и вскоре стал более открыто проявлять свою любовь».
И неизбежное должно было случиться. Наталья Николаевна влюбилась в Дантеса, который так долго преследовал ее своей "великой и возвышенной" страстью. Вот строки из письма Дантеса к барону Геккерну за январь 1836:
«…я безумно влюблен! Да, безумно, так как я не знаю, как быть; я тебе ее не назову, потому что письмо может затеряться, но вспомни самое прелестное создание в Петербурге и ты будешь знать ее имя. Но всего ужаснее в моем положении то, что она тоже любит меня и мы не можем видеться до сих пор, так как муж бешено ревнив; поверяю тебе это, дорогой мой, как лучшему другу и потому, что я знаю, что ты примешь участие в моей печали; но, ради бога, ни слова никому, никаких попыток разузнавать, за кем я ухаживаю, ты ее погубишь, не желая того, а я буду безутешен. Потому что, видишь ли, я бы сделал все на свете для нее, только чтобы ей доставить удовольствие, потому что жизнь, которую я веду последнее время, – это пытка ежеминутная. Любить друг друга и иметь возможность сказать об этом лишь между двумя ритурнелями кадрили – это ужасно: я, может быть, напрасно поверяю тебе все это, и ты сочтешь это за глупости; но такая тоска в душе, сердце так переполнено, что мне необходимо излиться хоть немного… До свиданья, дорогой мой, будь снисходителен к моей новой страсти, потому что тебя я также люблю от всего сердца».
В те же самые дни, когда Дантес писал свое письмо барону Геккерну, он почти открыто выражал свою любовь на и в салонах, что сразу было отмечено в салонах великосветского Петербурга. Однако зимой 1836 года это легкое волокитство не вызвало большого шума в обществе. В том, что Дантес был влюблен в Наталью Николаевну, не было причины для сенсационных слухов. Жена поэта была окружена романтическим поклонением – ее необыкновенная красота и поэтическая слава ее мужа вызывали поклонение у многих молодых повес. Только некоторые проницательные светские женщины, вроде молоденькой фрейлины М. Мердер, наблюдая в эти дни за Дантесом и Н. Н. Пушкиной, уверились, что они «безумно влюблены друг в друга».
Встречи урывками продолжались. В феврале Дантес снова пишет своему приемному отцу прекрасное и прочувствованное письмо, в котором облик Натальи Николаевны предстает в самом благородном виде: «Когда я ее видел в последний раз, у нас было объяснение. Оно было ужасно, но облегчило меня. Эта женщина, у которой обычно предполагают мало ума, не знаю, даст ли его любовь, но невозможно внести больше такта, прелести и ума, чем она вложила в этот разговор… Если б ты знал, как она меня утешала, потому что видела, что я задыхаюсь и что мое положение ужасно, а когда она сказала мне: я люблю вас так, как никогда но любила, но не просите у меня большего, чем мое сердце, потому что все остальное мне не принадлежит, и я не могу быть счастливой иначе, чем уважая свой долг, пожалейте меня и любите меня всегда так, как вы любите сейчас, моя любовь будет вам наградой; право, я упал бы к ее ногам, чтобы их целовать…»
Натали была приучена ревнивым мужем к послушанию, к верности супружескому долгу, хотя сам он его не раз нарушал. Ее пуританское отношение к браку было заложено религиозным воспитанием матери. «Но я другому отдана, и буду век ему верна.» Эти известные слова «Онегинской» Татьяны как нельзя точно характеризовали отношения Дантеса и Натали.