Письмо С. Н. Карамзиной дает возможность понять, что Дантес был для поэта, как красная тряпка для быка. Ухмыляющийся красавец был неприятен поэту, но он принужден был общаться с ним как с будущим родственником в самых дружественных ему домах. Но больше всего Пушкина терзала вновь открыто демонстрируемое влечение жены к молодому Геккерну. От поэта, видимо, не укрылось и то, на что обратила внимание Софья Карамзина.
«Натали, – писала она, – со своей стороны ведет себя не очень прямодушно: в присутствии мужа делает вид, что не кланяется с Дантесом, и даже не смотрит на него, а когда мужа нет, опять принимается за прежнее кокетство потупленными глазами, нервным замешательством в разговоре, а тот снова, стоя против нее, устремляет ней долгие взгляды и, кажется, совсем забывает о своей невесте, которая меняется в лице и мучается ревностью».
Д.Ф. Фикельмон проявила больше снисходительности и понимания к жене поэта: «Бедная женщина оказалась в самом фальшивом положении. Не смея заговорить со своим будущим зятем, не смея поднять на него глаза, наблюдаемая всем обществом, она постоянно трепетала». Наталье Николаевне очень хотелось поверить в то, что Дантес принес себя в жертву ради нее и что он влюблен по-прежнему.
По словам Фикельмон Н. Н. Пушкина не желала верить, что Дантес предпочел ей сестру, и «по наивности или, скорее, по своей удивительной простоте, спорила с мужем о возможности такой перемены в его сердце, любовью которого она дорожила, быть может, только из одного тщеславия».
31 декабря, в канун нового года, был большой вечер у Вяземских. В. Ф. Вяземская впоследствии рассказывала об этом новогоднем вечере П. И. Бартеневу: «В качестве жениха Геккерн явился с невестою. Отказывать ему от дома не было уже повода. Пушкин с женою был тут же, и француз продолжал быть возле нее. Графиня Наталья Викторовна Строганова говорила княгине Вяземской, что у него такой страшный вид, что, будь она его женою, она не решилась бы вернуться с ним домой».
Наконец, в январе 1837 года была сыграна свадьба Дантеса и Екатерины Николаевны Гончаровой. Но когда после свадебного обеда, вспоминает Данзас, Геккерн-отец подошел к поэту с предложениями мира, "Пушкин отвечал сухо, что невзирая на родство, он не желает иметь никаких отношений между его домом и г. Дантесом". Все вокруг, даже близкие друзья, в один голос восклицали: "Да чего же он хочет? да ведь он сошел с ума! он разыгрывает удальца! " Однако поэту было мучительно видеть, что его жена испытывает ревность к сестре. Тем более, что "молодой Геккерн, – по словам Вяземского, – продолжал в присутствии своей жены подчеркивать свою страсть к госпоже Пушкиной.
Городские сплетни возобновились, и оскорбительное внимание общества обратилось с удвоенной силой на действующих лиц драмы, происходящей на его глазах. Положение Пушкина сделалось еще мучительнее, он стал озабоченным, взволнованным, на него тяжко было смотреть. Но отношения его к жене не пострадали". Однако ревность поэта давала о себе знать и в более грубом проявлении недовольства и в разговоре с Екатериной Николаевной, и в общении с женой.
Умный молодой князь Вяземский, которого поэт обучал игре в карты и обхождению с женщинами, отметил однажды: «В зиму 1836-1837 года мне как-то раз случилось пройтись несколько шагов по Невскому проспекту с Н. Н. Пушкиной, сестрой ее Е.Н. Гончаровой и молодым Геккерном (Дантесом); в эту самую минуту Пушкин промчался мимо нас, как вихрь, не оглядываясь, и мгновенно исчез в толпе гуляющих. Выражение лица его было страшно. Для меня это было первый признак разразившейся драмы». Дело доходит до неприязни Натальи Николаевны к мужу. "Я должна была оттолкнуть его, – признается она жениху дочери Вяземских, – потому что, каждый раз, когда он (т.е. Пушкин – А.Л.) обращается ко мне, меня охватывает дрожь".
Натали все еще любила Дантеса и не понимала всей трагичности положения. Она видела угнетенное состояние Пушкина, но объясняла это только материальными трудностями.
«Она должна была бы удалиться от света и потребовать того же от мужа, – как всегда морализировал П.А. Вяземский уже после дуэли. – У нее не хватило характера, и вот она опять очутилась в таких же отношениях с молодым Геккерном, как и до свадьбы; тут не было ничего преступного, но было много непоследовательности и беспечности».
Бешенство Пушкина, видимо забавляло Дантеса, и он при нем ухаживал за Натали с особым усердием, на ужинах громогласно пил за ее здоровье. На разъезде с одного бала, подавая руку своей жене, Дантес сказал так, чтобы Пушкин слышал: "пойдем, моя законная!" – давая донять, что у него есть еще другая, не "законная". Продолжал ли Дантес любить Натали, сказать трудно, но то что он мстил ей за неудачную женитьбу, за несостоявшеюся дуэль, за отказ безоговорочно отдаться ему – это было видно только Пушкину. Друзья поэта ничего не замечали, а если и видели что-то неладное, то не воспринимали мучительное состояние поэта всерьез.
8.
Ситуация перед дуэлью накалялась с каждым днем. Мрачность Пушкина росла, решимость избавиться от этой гнетущей атмосферы приводила поэта в задумчивость. Как вырваться из этого замкнутого круга бесконечных балов, вечеров, раутов? Постоянно присутствуя на них поэт, скорее всего, подзаряжался их яркой, привычной, и невыносимо тягостной атмосферой. Может проявляемая им ревность способствовала росту его половой потенции, которая в последние годы жизни не была такой сильной как в молодости. Во всяком случае в январе 1837 года поэт каждый день на балах. Что ему там было делать?
14 января – инцидент на обеде у графа Строганова, вечером Геккерны и Пушкины на балу во французском посольстве.
15 января у Вяземских отмечали день рождения дочери, и был многолюдный вечер.
16 января состоялся традиционный бал в Дворянском собрании.
18 января Пушкины и Геккерны вновь встретились на вечере у саксонского посланника Люцероде, где, по словам Вяземского, танцы были устроены «в честь новобрачных Геккернов».
21 января был «бал у Фикельмонов на пятьсот человек, очень красивый, очень оживленный, очень элегантный».
22 января – снова бал у Фикельмонов.
На всех этих балах молодожены в центре внимания. Их поздравляют, в их честь устраивают вечера, о них сплетничают. Имя госпожи Пушкиной у всех на устах, когда идет речь о Жорже Геккерне и его жене.
Психологическая защита поэта в виде агрессивного и афишируемого поведения, которая всю жизнь прикрывала его «инцестуальные» переживания, начала слабеть. Он готов был к взрыву. Поставлена была на карту честь поэта, его общественная репутация. Пушкин мог спасти ее только ценой жизни. Анна Ахматова была права, когда писала в книге «О Пушкине»: «Дуэль произошла оттого, что геккерновская версия взяла верх над пушкинской и Пушкин увидел свою жену, т. е. себя опозоренным в глазах света».
Хотя, по правде сказать, семья Геккернов – Пушкиных действительно производила странное впечатление в обществе. Это был какой-то комок любовных историй, нити которого перепутались и не было понятно, кто же кого любит, кто на ком женат, ибо все были и родственниками, и любовниками одновременно.
Вот что пишет 24 января 1837 года Софи Карамзина со свойственной ей язвительностью:
«В воскресенье у Катрин (Екатерина Николаевна Мещерская, урожденная Карамзина, сестра Софи – А.Л.) было большое собрание без танцев: Пушкины, Геккерны (которые продолжают разыгрывать свою сентиментальную комедию к удовольствию общества). Пушкин скрежещет зубами и принимает всегдашнее выражение тигра. Натали опускает глаза под жарким и долгим взглядом своего зятя, – это начинает становится чем-то большим обыкновенной безнравственности; Катрин (Екатерина Николаевна Геккерн – А.Л.) направляет на них свой ревнивый лорнет, а чтобы ни одной из них не оставаться без роли в драме, Александрина по всем правилам кокетничает с Пушкиным, который серьезно в нее влюблен и если ревнует свою жену из принципа, то свояченицу – по чувству».
Свет видел здесь любовные интриги, но все было гораздо сложнее. Пушкин чувствовал, что вокруг него стягивается кольцо крупнейших неприятностей. Денежный крах, холодность жены, хищное выжидание царя, мщение Дантеса и Пушкину и его жене, которую он компрометирует на глазах у светских сплетников. Поэт видел, как разбиваются его мечты о счастливой семейной жизни, которая стала темой толков и пересудов, как рушится его последний «романтический» идеал, ибо любовь «мадонны» досталась другому. Поэт чувствовал, что «верности» жены хватит не надолго. Над головою Пушкина, как прилипчивая осенняя муха, начинало мелькать ужасное слово "рогоносец". Что может быть смешнее и презреннее этой породы людей в глазах света? В свое время сам поэт поработал над их осмеянием и над увеличением их числа. Теперь, находясь в шкуре того же Воронцова, того же Ризнича, того же Фикельмона или Закревского – он был страшен в своей ревности и уязвленном самолюбии.
В те дни лишь Александрина Гончарова из всех, кто был рядом с поэтом, оказалась единственным человеком, который полностью разделял отношение Пушкина к Дантесу. Их сердечная близость крепла. Перед самой дуэлью она пишет в письме к Дмитрию: «То, что происходит в этом подлом мире мучает меня и наводит тоску. Я была бы так счастлива приехать отдохнуть на несколько месяцев в наш тихий дом в Заводе. Теперь у меня больше опыта, ум более спокойный и рассудительный, и я полагаю лучше совершить несколько безрассудных поступков в юности, чтобы избежать их позднее, тогда с ними покончишь, получив урок, иногда несколько суровый, но это к лучшему».
Не поведение ли Натали, своей сестры, имела ввиду Александрина. Все видели в этой истории светскую мелодраму, она же поняла происходящее как трагедию гения. Как отмечал Л. Гроссман: «В ряду женских образов пушкинской биографии Александра Николаевна Гончарова заслуживает, быть может, самого почтительного упоминания. Ее любовь к поэту была по настоящему жизненной и действенной. Она не ждала от любимого человека мадригалов или посвящений, но старалась всячески облегчить ему жизнь. Именно с ней Пушкин совещался в тайных своих горестях и притом в самую траг