ическую пору. Именно она сумела внести много тепла и участия в бурные переживания 1837 года, которые причинили и ей столько тяжелых страданий».
Она была последней любовью поэта, которого и время, и тяготы семейной жизни, и давление царя, и ненависть света сделали мудрее, благороднее, можно даже сказать, чище в своих сердечных увлечениях и поступках. Теперь его беспокоили вопросы чести, причем так сильно, что на уверения друзей в невинности жены Пушкин отвечал, что ему "недостаточно уверенности своей собственной, своих друзей и известного кружка, что он принадлежит всей стране и желает, чтобы имя его осталось незапятнанным везде, где его знают".
Пушкин хотел умереть: но умереть гордым и чистым. Встречаясь с баронессой Вревской, Зизи, он делился с ней всеми своими мыслями и переживаниями; однажды в театре поэт сказал ей о своем намерении искать смерти. Тщетно та продолжала его успокаивать, как делала при каждой с ним встрече. Пушкин был непреклонен. Наконец, она напомнила ему о детях его. – "Ничего, – раздражительно отвечал он, – император, которому известно все мое дело, обещал мне взять их под свое покровительство".
Царь лицемерил и играл с поэтом. Напрасно думать, что Николай I решил расправиться с гордым Пушкиным. Отнюдь нет. Но долгая возня с его женой была для царя непривычным делом. Со свойственным. императору участливо-хитрым тоном он рассказывал: «Под конец жизни Пушкина, встречаясь часто в света с его женою, которую я искренно любил и теперь люблю, как очень добрую женщину, я раз как-то разговорился с нею о комеражах (сплетнях), которым ее красота подвергает ее в обществе, я советовал ей быть сколько можно осторожнее и беречь свою репутацию и самой себя, и для счастия мужа, при известной его ревности. Она, верно, рассказала это мужу, потому что, увидясь где-то со мною, он стал меня благодарить за добрые советы его жене . – Разве ты и мог ожидать от меня другого? – спросил я. – Не только мог, – ответил он, – но, признаюсь откровенно, я и вас самих подозревал в ухаживании за моею женою. Это было за три дня до последней дуэли его».
Это свидание явилось последней каплей, переполнившей угнетенную душу поэта. Бравада Дантеса казалась ему мелочной, да и вторично вызвать его на дуэль не было причин. Тогда Пушкин решил спровоцировать дуэль с Геккерном – отцом. Пушкин решил отомстить ему за анонимный пасквиль и последующие интриги против жены.
По рассказу П.И. Бартенева, Пушкин с женой возвращались из театра старик Геккерн, идя позади, шепнул ей, когда же она склонится на мольбы его сына? Наталья Николаевна побледнела, задрожала. Пушкин смутился, на его вопрос она ему передала слова, ее поразившие. На другой же день он написал к Геккерену свое резкое и дерзкое письмо. Это письмо было по существу копией того письма, которое поэт написал в ноябре 1836 года, и которое осталось не отправленным. Граф Строганов, специалист по вопросам чести, сказал, что подобные оскорбления можно смыть только кровью. На это поэт и рассчитывал. Но вместо Геккерна вызов Пушкину на дуэль послал Дантес.
Поэт был в возбуждении. Он спешно бросился искать секундантов, граф Соллогуб был в нерешительности, тогда Пушкин обратился к Данзасу, своему лицейскому товарищу и дело было решено. Дантес и Пушкин стрелялись. Предсказание свершилось. В 37 лет поэт погиб от руки белобрысого иностранца, потому что ни одна русская рука не смогла бы выстрелить в Пушкина. Это понимал и сам поэт, настойчиво пытаясь спровоцировать дуэльную ситуацию. Он решил одним махом разрубить все проблемы, которые опутывали его клубками грязной клеветы, материальной зависимости и царского "участия" н его семейных делах.
Может быть, барон Геккерн, сыгравший в этой истории самую подлую роль сводника и автора анонимного "диплома", и оказался в чем-то прав, когда написал матери Дантеса: "Жоржу не в чем упрекнуть, его противником был безумец, вызвавший его без всякого разумного повода, ему просто жизнь надоела, и он решился на самоубийство, избрав руку Жоржа орудием для своего переселения в другой мир".
Можно просто удивляться некоторым пушкинистам, которые считают как, например, Д. Благой так: "Трагически, безвременно пресеклась жизнь Пушкина, по форме дуэль, "поединок чести". Но по существу, как об этом наглядно свидетельствует вся преддуэльная история, жизнь поэта была пресечена бесстыдной и беспощадной политической расправой".
Никакой политической расправы. не было, просто светская жизнь с ее определенными законами, с ее свободой общения, некоторой вольностью поведения, с ее сплетнями, пересудами, мотовством и строгими придворными правилами оказалась Пушкину не по плечу, хотя он всегда к ней стремился.
Импульсивный, обидчивый, ревнивый, злоязычный, гордый – Пушкин, как и любой другой гений, – не мог жить по житейским законам обычного человека. Все его начинания приводили к финансовому краху, он хотел заработать много денег, но деньги текли у него сквозь пальцы, он рвался в высшее общество, а оно его отвергало и видело в нем не ровню себе, а лишь "сочинителя". Поэт хотел блистать своей красивой женой, но потом понял, что "бедному-то мужу во чужом пиру похмелье, да и в своем тошнит".
Человек с истерическим характером, особенно с таким ярко выраженным, как у Пушкина, не мог спокойно воспринимать все эти тяготы, обрушившиеся на него. Невроз, развившийся на этой почве, как ощущение краха всех надежд, в том числе и в сексуальной сфере, толкал Пушкина к совершению поступков, отличных от поведения нормальных людей. Интуитивное предвидение будущих потрясений, и в материальной, и в моральной, и, быть может, даже в творческой сфере вызвали такую бурную реакцию поэта, и, в конце концов, привели его к гибели..
Конечно, друзья его не были психологами, они не поняли его болезнь, и не помогли ему. Только уже после смерти поэта, они пытались понять психологию поступков его, анализируя факты и события, произошедшие после дуэли. «Пушкин, – писал Вяземский после смерти своего друга, – был прежде всего жертвою (будь сказано между нами) бестактности своей жены и ее неумения вести себя, жертвою своего положения в обществе, которое, льстя его тщеславию, временами раздражало его – жертвою своего пламенного и вспыльчивого характера, недоброжелательства салонов и, в особенности, жертвою жестокой судьбы, которая привязалась к нему, как к своей добыче, и направляла всю эту несчастную историю».
Я бы добавил к этому высказыванию, что Пушкин был прежде всего жертвой своего невроза, в основе которого лежал конфликт между его характером, сформированным агрессивным и высокоэнергетическим «либидо», и его личностным, субъективным «Я». Характер толкал его к творчеству и сексуальным связям, «Я» направляло его к жизни спокойной, светской и независимой. Конфликт внешний и внутренний был налицо. Внутренний конфликт – снижение энергетики «либидо», падение агрессивности в смысле творчества, новых порывов, сексуальной активности. Крушение «инцестуального» идеала как недостижимого совершенства в образе Натали, ощущение горечи за несбывшиеся мечты, за неудавшиеся начинания – все это схлестнулось с внешним конфликтом между обществом и поэтом, между Геккернами и его семьей, между материальным неблагополучием и личной зависимостью от государства в лице царя и чиновников. Этих конфликтов психика поэта не вынесла. Гибель его стала не самым лучшим, но наименее для Пушкина болезненным способом их разрешения.
Вместо заключения
Женщины были постоянными спутницами жизни поэта; весь "Дон-Жуанский список" его увлечений живо рисует нам богато одаренную в сексуальном плане натуру и пламенный темперамент. Самые разнородные чувства уживались в этом удивительном характере: и "бесстыдное бешенство желаний", внушаемое мессалинами, типа Закревской, и нежная, полуплатоническая симпатия к милому подростку, которым была Катенька Вельяшева, и светлое преклонение перед «мадонной», – Н. Н. Гончаровой, и могучая, отравленная ревностью, страсть, которую он испытал к Собаньской, и вечный, благоговейный трепет при воспоминании об одной из всех, единственной и таинственной NN.
Поистине, не было сердечной жизни более разнообразной. О женской любви, женской ласке поэт всегда мечтал, как о последнем прибежище, как о надежном щите против превратностей судьбы. Но именно женщина и явилась одной из причин его гибели; скорее всего даже и не причиной, а поводом. Марина Цветаева очень верно, хотя немного резко, заметила: «Наталья Гончарова просто роковая женщина, то пустое место, к которому стягиваются, вокруг которого сталкиваются все силы и страсти. Смертоносное место. Как Елена Троянская – повод, а не причина Троянской войны, так и Гончарова – не причина, а повод смерти Пушкина, с колыбели предначертанной. Судьба выбрала самое простое, самое пустое, самое невинное орудие – красавицу».
Не будем слишком строго судить жену поэта, как ни жаль нам безвременной кончины его. Многие обвиняли Натали, особенно друзья Пушкина и почитатели его гения, даже такие как Вяземские, Карамзины, Вульфы. Суть этих обвинений хорошо выразила Е. Н. Мещерская – Карамзина: «Собственно говоря, Наталья Николаевна виновна только в чрезмерном легкомыслии, в роковой самоуверенности и беспечности, при которых она не замечала той борьбы и тех мучений, какие выносил ее муж».
Действительно, по молодости лет, она, будучи увлечена Дантесом, не смогла разобраться в сложности душевного мира Пушкина, ( такие выводы просто напрашиваются сами, и читатель, вероятно, тоже придет к ним, посла прочтения настоящей книги) . Но позвольте, а разве все окружение поэта, такое блестящее, такое талантливое, такое умное и проницательное, разве оно сумело понять его гнетущее состояние духа, его пессимизм, его взбудораженность, его страдания и причину его, если можно так выразиться, буйства и жизненной нетерпимости (сильно продвинутый невроз)? Нет, конечно. «Все хотели остановить Пушкина», – как заметил граф Соллогуб, но никто не хотел его понять. Что же они тогда хотели от 25-летней женщины !