Комендант Варшавы Йозеф Орловский – польский просветитель, к которому Суворов питал уважение, писал пленному Костюшко: «Вас могут утешить великодушие и умеренность победителей в отношении побеждённых. Если они будут всегда поступать таким образом, наш народ, судя по его характеру, крепко привяжется к победителям». В первую очередь великодушие проявлялось в заботе о раненых поляках и дисциплинированном поведении солдат с мирными варшавянами. Иоанн Готфрид Зейме рассуждал о Суворове: «Один из знатных казацких офицеров в Варшаве насильственно похитил к себе на квартиру польскую девушку. Была ли она весталка или нет, не в этом дело; по крайней мере она не была публичной особой известного класса, чем казак мог бы оправдать подобный поступок. Она нашла случай на публичном параде передать фельдмаршалу бумагу и просить его об удовлетворении за позорное насилие. Полячки одарены грацией и умеют пустить её в ход в общении. Девушка была прекрасна, без чего казак и не сделал бы её своей добычей. Она говорила с увлечением и плакала. Старый Суворов поднял её, выслушав рассказ о позорном поступке, пришёл в сильный гнев и сам заплакал. Это происходило на открытой площади перед Литовскими казармами. Он позвал губернатора, генерала Буксгевдена, которого управлением жители Варшавы не очень были довольны, и горячо говорил с ним: «Государь мой! Какие неслыханные вещи происходят под глазами у вас и почти под моими! Может быть, станут обвинять меня в том! Разве вы не знаете, что ваша обязанность наблюдать за общественною безопасностью и спокойствием? Что станется с дисциплиной, когда солдат будет видеть и слышать подобные примеры?». Тут Суворов пригрозил ему, что если случится по вине его хотя малейший беспорядок, то он отправит его в Петербург и донесёт государыне».
Граф Ф. Г. Головкин привёл в своих записках ответ Суворова клеветникам и ненавистникам. Этот монолог Суворов произнёс в разговоре о ложных репутациях:
«Очень трудно исполнять свой долг; меня считали за варвара, при штурме Праги убито было 7000 человек. Европа говорит, что я чудовище; я сам читал это в печати, но я хотел бы поговорить об этом с людьми и узнать от них: не лучше ли кончить войну гибелью 7000 человек, чем тянуть дело и погубить 100 тысяч? Столько людей, которые гораздо умнее меня; очень бы желал, чтобы кто-нибудь потрудился объяснить мне это!».
Сработал всегдашний тактический принцип Суворова: единовременное кровопролитие лучше продолжительного, даже если оно кажется на первый взгляд излишним. Что же касается вражеской пропаганды, с нею Суворов умел разбираться как повар с картошкой. Когда в Швейцарском походе Суворову покажут пасквиль с карикатурой на русского фельдмаршала, он прикажет размножить эту бумажку, чтобы каждый мог прочитать и убедиться в подлости хулителей.
Все польские пленники, подписавшие «реверс» с обязательством «не поднимать оружия против России», получили паспорта и были отпущены с правом свободного проживания где угодно. Однако далеко не все исполнили это обещание. Генерал-лейтенант Ян Генрик Домбровский, прибывший вместе с Вавжецким, реверс выдал, но потом вовсю воевал против Суворова в Италии во французской армии.
Король Станислав Август оживился. Ему льстила почтительность Суворова. Возможно, в те дни только русский полководец и воспринимал этого монарха всерьёз, хотя и не без доли иронии. Король пытался потрафить Суворову. Придворный скульптор Андре Ле Брун (Лебрен) создавал бюст фельдмаршала. Зарисовал Суворова и Жан-Пьер Норблен. Оба – придворные королевские художники. Но Суворов не любил этой суеты. В письме Хвостову он рассуждал:
«Принятца за корень, бить французов… От них она родитца; когда они будут в Польше, тогда они будут тысяч 200–300. Варшавою дали хлыст в руки Прусскому Королю, у него тысяч 100. Сочтите турков (благодать Божия со Швециею): России выходит иметь до полумиллиона; ныне же когда французов искать в немецкой земле надобно, на все сии войны только половину сего».
Он мечтал взять Париж. С этой идеей Суворов будет честно носиться до последних дней. То, чего опасался Суворов, случится в 1812-м.
Северная Семирамида по отношению к Французской революции сперва заняла двусмысленную позицию. Екатерина считала, что затянувшаяся смута надолго вычеркнет Францию из ряда великих держав. Это вполне устраивало русскую государыню. При этом революционный Париж продемонстрировал военную состоятельность, и незадолго до смерти Екатерина упоминала о перспективах европейского похода под командованием Суворова. Императрица к таким грандиозным предприятиям всегда относилась опасливо, не желая рисковать интересами империи.
Европейский поход должен был стать триумфом Суворова. К сожалению, восшествие на престол Павла лишило графа Рымникского возможности ещё в 1796 году проучить Бонапарта, предвосхитив агрессию с Запада. Позже дипломаты антинаполеоновских коалиций не раз вздыхали по потерянному времени, осознавая, что в первые годы правления Павла была упущена возможность додавить Французскую республику и по крайней мере значительно ослабить армию Бонапарта. Потерянное время аукнулось в Аустерлице, под Смоленском и при Бородине. И Суворов не ошибся, анализируя возможный ход событий.
В Петербурге фельдмаршала встречали как триумфатора. Сперва он остановился в Стрельне, затем провёл день в Зимнем, и, наконец, его резиденцией стал Таврический дворец. По приказу императрицы по столице Суворов передвигался в дворцовой карете, а видные вельможи жаждали встречи с героем. Хотя придворная жизнь пришлась не по нраву солдату: экстравагантными чудачествами он дал это понять Екатерине. Несмотря на мороз, пожилой фельдмаршал не покрывал головы и брезговал шубой.
В Таврическом всё загодя устроили по суворовскому вкусу. Зеркала занавесили, в гранитной ванне – ледяная вода, в спальне – постель из свежего сена. Это постарался гоф-курьер Евграф Кирьяков со своей командой, подготовившие дворец для триумфатора. За эксцентрическое поведение при дворе граф Воронцов окрестил Суворова «блажным». Зато Державин, которого Суворов принял во дворце как друга, восхитился тем, что фельдмаршал и в ореоле славы сохранил верность себе, остался несгибаемым стоиком:
Когда увидит кто, что в царском пышном доме
По звучном громе Марс почиет на соломе,
Что шлем его и меч хоть в лаврах зеленеют,
Но гордость с роскошью повержены у ног,
И доблести затмить лучи богатств не смеют, —
Не всяк ли скажет тут, что браней страшный бог,
Плоть Эпиктетову прияв, преобразился,
Чтоб мужества пример, воздержности подать,
Как внешних супостат, как внутренних сражать.
Суворов! страсти кто смирить свои решился,
Легко тому страны и царствы покорить,
Друзей и недругов себя заставить чтить.
Итальянский поход
Взлёту славы предшествовала опала. А точнее, травля. Первый жест государя считался демонстративно дружественным по отношению к Суворову: великого екатерининского фельдмаршала назначили шефом Суздальского пехотного полка. Знак монаршей милости! Рескрипт Павла Суворову в Тульчин от 15 декабря 1796 года вышел на редкость тёплым. Зная эксцентрический нрав полководца, Павел писал ему с аллегориями и поговорками:
«Граф Александр Васильевич. Не беспокойтесь по делу Вронского. Я велел комиссии рассмотреть, его же употребить. Что прежде было, того не воротить. Начнём сначала. Кто старое помянет, тому глаз вон, у иных, правда, и без того по одному глазу было. Поздравляю с новым годом и зову приехать к Москве, к коронации, естли тебе можно. Прощай, не забывай старых друзей. Павел».
И только в постскриптуме таилась угроза:
«Приведи своих в мой порядок, пожалуй».
Это письмо – очень откровенное и яркое. Павел не скрывал своей ненависти к екатерининскому наследию и в не чуждой Суворову манере казарменного юмора прошёлся по одноглазому князю Таврическому.
Что касается «дела Вронского», которое упомянул император, здесь речь шла о стараниях одного сутяги, секунд-майора Вронского, который в 1795-м в Варшаве подал Суворову жалобу на злоупотребления провиантских служб. Первоначально Суворов относился к Вронскому уважительно, даже симпатизировал этому офицеру. Оказалось, «пригрел змею». Суворов начал следствие, наказал виновных, а Вронскому, как доносчику, уплатил солидную сумму – более 15 тысяч рублей. Однако Вронский на этом не успокоился, принялся вмешиваться во все финансовые дела армии, начал разоблачать офицеров Суворовского штаба в сношениях с прусскими шпионами (при этом сам Вронский водил сомнительного свойства дружбу с прусским майором Тилем). К пруссакам Суворов в то время относился с явным раздражением в том числе и потому, что считал несправедливым их участие в разделах Польши, оплаченное русской кровью. К тому же, несмотря на полученные деньги, Вронский влез в долги и даже пытался бежать из Варшавы. Он был задержан русскими постами. В конце концов его принудили вернуть долги и выслали из Варшавы по месту службы. Вронский возбудил новое дело – и после смерти Екатерины Павел приказал возобновить следствие. В письме Суворову император призывал Суворова не беспокоиться, но на самом деле уже через месяц фельдмаршалу пришлось писать Павлу пространное письмо с объяснениями по делу Вронского. Это дело стало первой ласточкой среди многочисленных процессов, прямо или косвенно бивших по Суворову в дни его опалы.
Суворов откликнулся на павловские нововведения (по существу, уничтожившие сделанное великими реформаторами русской армии) не только едким экспромтом: «Пудра не порох, букли не пушки, коса не тесак, сам я не немец, а природный русак!», но и аргументированной критикой прусских традиций, сохранившейся прежде всего в переписке с Хвостовым. А Хвостов так и не приобрёл благоразумной привычки уничтожать бумаги… Впрочем, самые ретивые царёвы слуги всегда читали письма Суворова прежде всех адресатов.
Всё в стране пытались привести к прусскому знаменателю, всё переустраивалось по иноземному образцу. Даже мосты и будки были, как вспоминал А. С. Шишков, «крашены пёстрой краской» – точь-в-точь как в Пруссии.