[157], украшенное самоцветными камнями, между ушами коня колыхался пышный султан из белых страусовых перьев.
Суворов залюбовался конем.
– Ваше сиятельство! Примите солдатский подарок! – громко провозгласил Гусёк и тише, для одного Суворова, прибавил: – Моя добыча конь-то, а уздечку я купил!
Суворов блеснул взором, подошел к Гуську, обнял его, поцеловал и похвалил коня:
– Хороший конь! Видно, что привык к парадам. Скажи товарищам от Суворова спасибо. Только принять подарок не могу. Мы, русские, воюем не за добычу. Донской конь принес меня сюда, донской конь и унесет отсюда!
Гусёк с печальным восторгом воскликнул:
– Батюшки! От коня отказался!!
– Расседлай коня! – приказал Суворов.
Гусёк поспешно исполнил приказание – расседлал Смирного, свалив чепрак, седло и остальной убор на землю. Поникнув, стоял он с уздечкой в руке; поднял на Суворова глаза и робко предложил:
– Может, хоть уздечку возьмете?
– Взять не возьму, а куплю, пожалуй, – ответил Суворов, – коли недорого спросишь…
– Да по своей цене отдам. Три рубля заплатил…
Суворов взял из рук Гуська уздечку и приказал казаку взнуздать ею своего донского жеребца, а Мандрыкину велел заплатить Гуську три рубля. Потом вскочил на коня и шагом направился к Бендерским воротам. Получив деньги, Гусёк закричал: «Ура! Суворов платит!» – и кинулся к суздальцам. Они его окружили.
– Вот, братцы, штука! От коня отказался! А уздечку купил у меня, вот они, три рублика… Да где же дядя Никифор?
– Эва, хватился! Дядя Никифор в чайхане лежит…
Испуганный, побежал Гусёк на майдан, нашел чайхану и вошел под ее сумрачный свод. Тяжелый, смрадный воздух перехватил ему дыхание. На устланном соломой полу чайханы лежали вповалку и стонали раненые. Гусёк нашел Никифора. Старый капрал лежал в сторонке, у стены, навзничь, с закрытыми глазами, накрытый плащом. Гусёк тихо позвал его.
Капрал открыл глаза:
– А, Гусёк пришел. Ну что?
– Да ведь дело какое, дядя Никифор! Суворов от коня-то отказался!
– От какого коня?
Гусёк рассказал, как было дело. Лицо капрала просветлело. Он усмехнулся:
– Эх ты, дурак-вахлак, вздумал Суворова конем соблазнить!..
– А хотел он взять коня-то! Даже зарделся. Уж и хорош конь-то! Так он на коня жарко глядел!.. А уздечку мою за три рубля у меня купил…
– Дешево отдал…
Они помолчали.
– Ты не помри, дядя Кукушкин!
– Помру – похоронят. А ты кланяйся товарищам. Вели долго жить. Да еще погожу умирать. Я вроде бессмертный.
– Прощай, дядя Никифор. Поправляйся!
Гусёк вышел из чайханы. Уже темнело. Но майдан гудел. Кое-где зажигались фонари. Отовсюду неслись песни, слышался женский смех. Туман накрыл город пеленой. На валах перекликались часовые…
Суворова после штурма снова трепала лихорадка. Он стремился душой на север, тоскуя по белым снегам и крепкому морозу. Там, в России, болезнь всегда ослабевала или оставляла его совсем.
Пробыв под Измаилом еще несколько дней, он объявил, что едет в Петербург. Дорога лежала через Яссы, где находился Потёмкин. Александру Васильевичу предстояла с ним встреча.
В день отъезда Суворов простился с войсками, сел в свою повозку, Дубасов – в свою. Возничий хлестнул коней. Тройка поскакала, за ней пара. Повозки прыгали по кочкам замерзшей дороги.
Глава пятнадцатая
Унылая, бесснежная и в декабре молдавская степь развертывалась впереди.
Решаясь на штурм Измаила, Суворов поставил на карту всю свою военную карьеру. Неудача штурма могла бы стать закатом его звезды. Теперь она горела ярко, высоко поднявшись над горизонтом.
От Потёмкина Суворов получил в Измаиле очень любезное поздравительное письмо, но в нем за дружескими любезностями сквозили досада и неприязнь. Потёмкин завидовал и не умел скрыть свою зависть. Встреча с ним не сулила добра, хотя Суворов знал, что фельдмаршал готовит ему торжественную встречу.
Ближе к Яссам местность стала веселее, холмы круче, появились леса. Было далеко за полдень. По расчету времени выходило, что скоро покажутся белые церкви старинных ясских монастырей с зелеными кровлями и золочеными куполами и красные черепитчатые крыши домов. Столица молдавских господарей приближалась. На колдобине тряхнуло. Суворов крикнул ямщику:
– Стой! Колесо сломалось!
Ямщик осадил коней. Суворов выпрыгнул из повозки, и ямщик слез с козел. Подъехал на своей паре Дубасов.
– Ах ты, бездельник! – встретил подошедшего Дубасова Суворов, указывая на правое заднее колесо своей повозки. – Говорил я тебе, что надо починить повозку! Видишь, колесо развалилось.
Ямщик смотрел то на колесо, то на Суворова в тупом недоумении: колесо-то целехонько!..
– Экое диво какое – ведь было совсем здоровое колесо и в черепья рассыпалось! – сказал Дубасов, ничуть не удивляясь. – И ехать-то осталось двадцать верст. Есть ли у тебя, друг, топор?
– Как топору не быть! – ответил ямщик.
– Поди-ка, друг, в лес, выбери там дубок вершка на два да сруби, – распорядился Дубасов, – придется замест колеса слегу[158] подвязать.
– Да колесо-то ведь цело!
– А ты, друг, тверёз ли? – спросил ямщика Суворов. – Ступай и делай, что велят.
Ямщик достал из передка топор, пошел в лес и срубил дубок. Колесо сняли и вместо него к оси подвязали слегу.
– Вот морока! – дивился ямщик.
Подняв колесо, он крепко постукал им по земле: «Колесо-то ведь цело!»
Дубасов взял колесо у ямщика и положил в свою повозку. Суворов молча забрался в повозку и велел ехать тише. Слега чертила по земле; позади шажком тащилась повозка Дубасова.
В Яссы въехали ночью. На заставе Суворова не узнали. Он велел ехать не во дворец Потёмкина, а к старому своему приятелю, майору Непейсыну, у которого всегда останавливался, приезжая в Яссы. Непейсын служил здесь полицеймейстером. Он встретил Суворова радушно и рассказал ему, как торжественно готовились встречать днем измаильского героя. Потёмкин заблаговременно послал к заставе свою золотую карету. От заставы до дворца стояли махальные, чтобы в тот же момент, как Суворов подъедет к заставе, просигналить Потёмкину. По ракете грянули бы пушки и зазвонили бы на всех церквах колокола.
– Ах, ах! – жалел Суворов. – Какие почести упустил! Надо было, как на грех, колесу сломаться! Да на чем же я завтра к фельдмаршалу поеду? Скажи, друг, сделай милость, цела ли у тебя твоя колымага?
– А что ей сделается? – ответил Непейсын. – Стояла и стоит в каретнике. Брал ее у меня архиерей для визита к его светлости, а больше в нее и не запрягали. Сам я иначе как на дрожках не езжу.
– Окажи, друг, услугу – одолжи мне на завтра твою карету.
Майор усмехнулся и ответил:
– Да берите, Александр Васильевич! Не на трех же колесах вам к фельдмаршалу ехать.
Утром ко дворцу, где до вступления русской армии жил паша, наместник султана, подкатила, дребезжа, старинная облупленная колымага, запряженная парой тощих кляч. На козлах сидел в плаще с широким капюшоном и в широкой черной шляпе кучер с длинным бичом в руке. Суворов притаился в колымаге.
Потёмкин поднялся с постели раньше обычного, и от этого дурное настроение его усилилось. Повторять вчерашнюю церемонию встречи он не хотел: неужто ждать подряд несколько дней, ставить у дворца почетный караул, а бомбардирам держать круглые сутки горящие фитили для пушечного салюта? Потемкин изменил привычному бухарскому халату и сразу надел мундир.
Увидев в окно колымагу майора Непейсына, адъютант доложил Потёмкину:
– Ваша светлость, к нам, кажется, опять архиерей!
Лицо Потёмкина изобразило брюзгливую досаду.
– До чего это некстати!
Однако он вышел в сени встречать преосвященного владыку и остановился на верху лестницы.
Суворов, смеясь, с резвостью мальчика прыгая через три ступеньки, взбежал по лестнице. Фельдмаршал и Суворов обнялись и расцеловались.
– Чем я могу наградить вас за ваши заслуги, граф Александр Васильевич? Они достойны великих наград! – сказал Потёмкин, выпрямляясь.
Суворов ответил:
– Ничем, князь. Деяния мои принадлежат Отечеству.
Потёмкин пригласил гостя в зал. Суворов последовал за ним, подал строевой рапорт и вскоре откланялся. Он вернулся в дом Непейсына, велел надеть на ось своей повозки четвертое колесо и отправился дальше – в Петербург, уверенный, что получит фельдмаршальский жезл.
Падение Измаила потрясло Турцию. Перед русской армией лежал открытым путь на Балканы. России был обеспечен выгодный мир.
В Петербурге ликовали. Екатерина II в письме к Потёмкину, рискуя задеть его самолюбие, говорила, что «почитает измаильскую эскаладу[159] города и крепости за дело, едва ли где в истории бывшее». Императрица спрашивала у Потёмкина совета, как и чем наградить Суворова. Курьер с ответом Потёмкина обогнал Суворова на дороге в Петербург.
Екатерина II приняла измаильского героя, когда он к ней явился, с холодной лаской и наградила за взятие Измаила чином подполковника Преображенского полка. Эту награду за подвиг, беспримерный в истории, можно было счесть за издевку. Хотя полковником Преображенского полка числилась сама императрица, но подполковников этого полка насчитывалось уже целый десяток, в том числе и фельдмаршал Потёмкин. Награды по армии за штурм Измаила всех удивили своей скупостью. Враги Суворова радовались; доброжелатели сетовали на несправедливость; в армии негодовали. Прохор Дубасов гневался на самого Суворова, считая его виновным в неожиданном повороте судьбы. Если посетители спрашивали: «Дома ли граф?», Дубасов отвечал: «Графа нет, а подполковник дома!» Попреки и грубость Прохора наконец надоели Суворову, и он отослал его в далекую деревню.
Вслед за Суворовым в столицу явился и Потёмкин, оставив армию на попечение князя Репнина. В честь Потёмкина готовился великолепный праздник.