показывает ему союзный значок и сует в руку три рубля.
Дыркин уходит в длительный запой, его увольняют со службы, он становится нищим. Купец Парамонов предлагает Дыркину сколоть «ледок со двора». Тот с радостью соглашается. Весной Парамонов отправляет Дыркина в свое имение ночным сторожем. И вот финал:
Сначала Дыркин оробел на непривычном для него деревенском просторе и опасливо поглядывал на широколобых коров, на свирепых, шершавых собак и на медлительных мужиков. Но скоро страх прошел и полюбился ему животворный запах теплого навоза, гоготанье гусей на заре и неторопливо-истовый мужицкий труд. Дьявольским наваждением казалось ему все прошлое, когда, обойдя спящую усадьбу, садился он на крылечке и подпадал под власть воспоминаний. Но не длинны и не ярки были теперь его воспоминания; над ним дышало звездное небо, ракиты шумели, квакали на плотине лягушки, лаяли за усадьбой собаки – и мирные звуки мирной жизни заглушали память о больном и тяжелом.
– Слава Тебе, Господи Милостивый! – шептал он и чтобы прогнать дремоту, шел, посвистывая, по безлюдной усадьбе. Сладко пахло цветущей сиренью из сада, сладко зудели мозоли на корявых руках.
Тиняков не раз поругивал Леонида Андреева, но рассказ получился как раз в духе андреевских рассказов конца 1890-х – первой половины 1900-х. Может быть, поэтому, еще до выхода сборника, «Пропащего» отметил первооткрыватель Андреева Максим Горький.
Александр Иванович тут же обратился к нему за советом: «…Быть может, Вы соблаговолите сказать мне несколько откровенных слов о том: есть ли, по Вашему мнению, у меня вообще способность к художественному творчеству или же выше анекдота не пойду? <…> Я за карьерой беллетриста не гонюсь, но если понимающие люди, как, например, Вы, – найдут в моих писаниях нечто неглупое и живое, то отчего же и не поработать?»
Горький отвечал: «…Беллетрист ли Вы? Я почти уверен в этом. Читая Ваши рецензии, я вижу в них прежде всего беллетриста. И если позволите советовать – советую: пишите рассказы. Очень советую».
В своих «Отрывках…» Тиняков вспоминает: «Ремизов прямо уговаривал меня бросить газетную работу и отдаться беллетристике; старый революционер Ф.И.Щеколдин († 1919) также очень одобрял мою вещь, а один начинающий тогда беллетрист в письме к Ремизову писал, что один мой рассказ стоит больше, чем вся книга Евг. Замятина „Уездное“.
Но я не внял ничьим советам и остался газетным работником».
Чем занимался и чем жил Александр Иванович с лета 1916 до весны 1918 года – покрыто мраком. От того периода почти не осталось писем, или они пока не пущены в оборот.
Вот из тех, что хранятся в фонде Тинякова в Российской национальной библиотеке. Как истинный символист, Тиняков сохранял не только сами письма, но и конверты. Судя по ним, жил он на Малом проспекте Васильевского острова.
Ремизов отношения с ним вроде бы прекратил, но в записке от 10 октября 1916-го, после жалоб на бытовую неустроенность, Алексей Михайлович предлагает Александру Ивановичу заходить. Простой вежливостью это объяснить сложно: Ремизов, назвавший Тинякова поперечным, сам никогда не был продольным. (И, судя по дневнику Ремизова, тот к нему заходит: 6 марта 1917-го «с покаянной» и 4 апреля.)
В мае 1917-го возобновляется переписка со старым приятелем поэтом Иваном Рукавишниковым. Рукавишников живет вдали от столицы – по иронии судьбы, что ли, – в селе Богородицком, правда, не Орловской, а Нижегородской губернии.
Рукавишников уговаривает Александра Ивановича бросить Петроград и уезжать в глушь; в то, что Тиняков занят работой, – не верит. По своему обыкновению, Иван Сергеевич много шутит, иронизирует, философствует… Расшифровывать дословно письма я, признаюсь, поленился: у их автора ужасный почерк. Выписал вот это: «Всякая современность сложившемуся человеку неприятна». Простенький, но – афоризм.
Кроме писем Рукавишникова (к нему я вернусь – он еще сыграет немаловажную роль в жизни Тинякова), к корреспонденции 1917-го относится письмо от редактора «Исторического вестника» Бориса Борисовича Глинского, в котором сообщается, что журнал «прекратил временно прием новых рукописей» «в виду переживаемого… кризиса со стороны возможности издавать его в 1918 г.».
Письмо датировано 13 октября. Из биографии Глинского мы узнаём, что он поддержал корниловский мятеж, был арестован, а редакция журнала разгромлена. За несколько дней до ответа Тинякову Глинского освободили, а в декабре того же года он умрет. Журнал прекратит существование (вернее, последний номер вышел еще в августе).
Тиняковских публикаций во второй половине 1916-го и в 1917-м мне обнаружить не удалось, кроме как в том же «Историческом вестнике»: в декабрьском за 1916 год номере вышла его большая рецензия на «биографический набросок» А.Измайлова «Чехов», в апрельском за 1917-й маленькая – на книгу А.Рязановского «Демонология в древнерусской литературе», которая заканчивается так: «…г. Рязановскому не удалось поколебать весьма ценного (и отрадного) мнения Ф.И.Буслаева о бедности национальной русской демонологии». Достаточно бегло полистать этот номер «Исторического вестника», чтобы увидеть: демоны, по крайней мере с точки зрения авторов журнала, рождаются на глазах…
Практически нет и стихотворений того периода. Вот датированное сентябрем 1916-го. По-моему, одно из сильнейших у Тинякова, по-настоящему искренних:
Все равно мне: человек и камень,
Голый пень и свежий клейкий лист.
Вечно ровен в сердце вещий пламень
И мой Дух непобедимо чист.
Всем терзаньям, всем усладам тело
Я без сожаленья отдаю,
Всем соблазнам я вручаю смело
Душу преходящую мою.
Мне уже не страшно беззаконье,
Каждый звук равно во мне звучит:
Хрюкнет ли свинья в хлеву спросонья,
Лебедь ли пред смертью закричит.
Уж ни жить, ни умирать не буду,
Стерлись грани, дали, времена,
Только Я – Один во всем и всюду,
А во Мне – лишь свет и тишина.
Известно, что Тиняков попытался выпустить вторую книгу стихотворений, но то ли отец на сей раз денег не дал, то ли не нашелся издатель… Книга должна была называться сначала «Поругание любви и веры», а потом «Весна в подполье». Большую часть стихотворений спустя шесть лет Тиняков включит в «Треугольник». О нем в свое время. А сейчас о не включенных.
Основная их мысль: развращающий, губящий человека и всё живое город и благодатная, живительная природа. Вот один из примеров этого противопоставления:
Пасущийся в полях, беспечно-мудрый скот,
И пахарь за сохой, и бабочка над лугом, —
Со всеми вами в лад душа моя поет
И сердце мне велит быть вашим добрым другом.
Вы созданы, как я; мы в должный час умрем;
Мы дышим, и живем, и радуемся вольно;
Усталость нас дарит отдохновенным сном;
Нам сладко от любви; нам от страданий больно…
Когда же вижу я машин стальную плоть
И страшную в них жизнь, – бессмысленно-тупую, —
Тревоги я в себе не в силах побороть,
И тяжкий, темный страх я перед ними чую.
Когда аэроплан сквернит святую твердь,
Я думаю в укор безумному народу:
От Бога сладостней приять и труд, и смерть,
Чем взять у сатаны бессмертье и свободу.
Я мыслю: дохлый пес, что тлеет и смердит,
Прекрасней и живей, чем та стальная муха,
Которая сейчас под тучами парит,
В которой нет любви, и разума, и духа!
Рядом с ним уже цитированная «Цивилизация». А вот длинное стихотворение «Мой прадед». Оно не стоит того, чтобы приводить его здесь полностью. Как образчик – две строфы: «Он в будни мерно за сохою / Шагал в ликующих полях, / А в праздник – с песней удалою – / Гулял и гикал в кабаках. // В избе, пропахшей горьким дымом, / Под ледяной метельный смех, / Он, как медведь, дремал по зимам, / Закутавшись в овечий мех».
Любопытно, что стихотворение, написанное еще в Москве в августе 1912-го, предваряет эпиграф из того самого Бориса Никольского: «Мой род не знатен и не громок, / Ему безвестна глушь веков, / Но я моих отцов потомок / И я люблю моих отцов». Правда, опубликован был «Мой прадед» в «Новом журнале для всех» (1913, № 10) без эпиграфа…
Продолжает поэт Тиняков увлекаться восточными религиями («За книгою Шри Рамакришны»), смертью, пороком, изучает любовь и плотскую, и духовную… В целом «Весна в подполье» повторила бы «Navis nigra», как в целом повторит дебютную книгу «Треугольник», изданный в 1922 году, когда Александр Иванович чуть ли не победителем вернется в литературный мир Петрограда (который многие тогда снова стали называть Петербургом). Тиняковская история не то чтобы была забыта, а заслонена другими, куда более значительными событиями.
«25 октября 1917 года совсем обнищавший поэт отбыл в родной Орел…» – сообщает в предисловии к тиняковской книге «Стихотворения» Николай Богомолов.
Не знаю, как он установил столь точную дату (в дневнике Ремизова за 1917-й год читаем: «4.xii. <…> Сегодня было великое нашествие». В числе посетителей и фамилия Тинякова), но так или иначе с 1 мая 1918 года в орловской газете «Известия совета рабочих и солдатских депутатов» начинают печататься статьи, заметки, рецензии, стихотворения, подписанные в основном «Герасим Чудаков». Позже Тиняков сам признается, что под этим псевдонимом писал именно он.
Итак, в годы Гражданской войны Александр Иванович жил сначала в Орле, затем в Казани. Писал статьи о революции, революционном искусстве, откровенно подражая блоковской «Интеллигенции и революции»; выступал против антисемитизма («Позор и беда тем темным людям, которые поверят буржуазной клевете и начнут думать, что всякий еврей – враг. Пора уже забывать о разделении людей на евреев и русских и т. д., пора вспомнить, что каждый человек есть прежде всего человек!»); печатал рецензии, где клял и высмеивал своих бывших кумиров: Валерия Брюсова, Зинаиду Гиппиус, Дмитрия Мережковского, даже Блока задевал. Сочинял рифмованные агитки, к примеру: