Я как раз заведывал этой библиотекой и с отчаянием следил за той неразберихой и бестолковщиной, в которую все глубже погружались ответственные руководители обоих названных учреждений.
Но вот явился, в качестве представителя Главпрофобра, – В.Я. и дело сразу резко изменилось: у меня в руках появились толковые мандаты, на словах В.Я. давал мне краткие, дельные указания и, в конце концов, библиотека, вместо того чтобы влиться в качестве ненужного придатка в библиотеку «Лито», сохранила самостоятельное бытие…
Библиотека самостоятельное бытие сохранила, а вот сам Александр Иванович, после короткой поездки в апреле, в июне 1921-го перебирается в Петроград и поселяется в Доме искусств на Невском.
По протекции Ремизова герой моей книги плодотворно работает в Политуправлении Балтфлота, заполняет полосы газеты «Красный Балтийский флот» и журнала «Красный балтиец» революционными, разоблачительными материалами, затем подвалы газеты «Последние новости» рецензиями на книги самой разной тематики. «…Примечателен масштаб рецензирования, пусть самого беглого: не только художественная литература, но и история, и искусствознание, и политика, и история религии и атеизма, и естествознание», – замечает в «Материалах к библиографии Тинякова» Николай Богомолов.
Статьи (в том числе передовицы), стихи на злободневные темы за подписями «Герасим Чудаков», «Г.Ч.» буквально заполонили «Красный Балтийский флот» летом – осенью 1921 года. В номере от 10 сентября аж три его материала (к этому номеру я еще вернусь).
О частной жизни Александра Ивановича того времени почти ничего неизвестно. Пожалуй, единственные источники – воспоминания всё тех же Владислава Ходасевича и Георгия Иванова.
Вот что читаем у Ходасевича в очерке «Неудачники»:
Я уже думал, что где-нибудь сложил он свою голову – у белых, у красных, а то и попросту под забором. Внезапно – не то в конце 1921-го, не то в начале 1922 года – он объявился снова.
Я жил тогда в петербургском Доме Искусств. В дверь мою постучались – на пороге стоял Одинокий, даже не постаревший, только оборванный, – но мы все ходили тогда оборванными. Приехал он прямо из Казани, где, оказывается, года два редактировал газету.
– Значит, вы теперь коммунист? – спросил я.
– Нет, но мне с большевиками по пути, поскольку они отрицают Бога. Бога я ненавижу, Владислав Фелицианович, – прибавил он конфиденциальным тоном.
– А Бабу Ягу?
Он ухмыльнулся:
– Вы хотите сказать, что если я ненавижу Бога, то, значит, верю в Него? Ну что ж? Оно, может быть, так и есть.
Он заставил меня написать ему стихи в альбом и ушел. Его поселили в том же Доме Искусств, в той части, которая была предназначена для неопрятных жильцов. Там он пьянствовал и скандалил. По ночам приводил к себе тех десяти-двенадцатилетних девочек, которые днем продавали на Невском махорку и папиросы. Его соседка по комнате, старушка, бывшая артистка Мариинского театра, жаловалась, что он стучит к ней в тонкую дощатую перегородку и ругается:
– Скоро ты, старая ведьма, угомонишься? Перестань ворочаться, дьяволица, не мешай!
Он пробовал заняться литературной работой – из этого ничего не вышло. Меж тем нужны были деньги. Перед самым моим отъездом из Петербурга я встретил его на Полицейском мосту. Он был в новых штиблетах и сильно пьян. Оказалось – поступил на службу в Чека.
– Вы только не думайте ничего плохого, – прибавил он. – Я у них разбираю архив. Им очень нужны культурные работники.
И, подняв верхнюю губу, он захихикал. Больше я его не видел[19].
А это Георгий Иванов в очерке из цикла под общим названием «Невский проспект»:
Только в 1920 году он снова появился в Петербурге. Вид он имел грязный, оборванный, небритый. Никого не интересовало, откуда он взялся и чем занимается.
Однажды он зашел в Дом искусства к своему старому знакомому писателю Г. Поговорили о том о сем и перешли на политику. Одинокий спросил у Г., что он думает о большевиках. Тот высказал, не стесняясь, что думал.
– А, вот как, – сказал Одинокий. – Ты, значит, противник рабоче-крестьянской власти? Не ожидал! Хотя мы и приятели, а должен произвести у тебя обыск…
И вытащил из кармана мандат какой-то из провинциальных Ч.К.[20]
Серьезные исследователи сомневаются, что Тиняков был сотрудником Чека. Впрочем, он часто воспевал эту организацию, в статьях призывал ее карать врагов революции…
Да, в Петрограде Александр Иванович зарабатывает на хлеб насущный газетной работой. Но и высокое искусство им не позабыто – в 1922-м в издательстве «Поэзия» увидел свет «Треугольник. Вторая книга стихов. 1912–1921 г.г.». Псевдоним Одинокий давно забыт, автор подписался четко и ясно: «Александр Тиняков».
Читая «Треугольник», понимаешь, что и эта книга вышла с запозданием на несколько лет. Появись такие стихотворения в гибнущем Петрограде 1919 года, на них, может быть, обратили бы внимание. По принципу: вот он, голос смерти, дух разложения. Но в годы только что народившегося нэпа, некоторой эйфории после окончания войны строки про секс со старой нищенкой в чужом подъезде, про мальчика из уборной, про «захворавшего проказой», написанные до революции, вызывали лишь недоумение и брезгливость. Тем более что автор по-прежнему чуть ли не в каждом стихотворении меняет маски. То он египетский раб, то проститутка, то шудра, то прокаженный, то Христос… Мастеровитость имеется, а искренностью и не пахнет.
«Треугольник» почти не вызвал откликов. Декадент из прошлого не был нужен в новом мире, дореволюционные знакомцы Тинякова или умерли, или находились в эмиграции, или к эмиграции готовились, или же просто не захотели заметить книгу бывшего черносотенца, а теперь беспартийного большевика-газетчика, вдруг вспомнившего о лире.
Одно из немногих упоминаний о «Треугольнике» находим в книге первой журнала «Печать и революция» за 1923 год в рецензии (если так можно выразиться) Э.П.Бика (псевдоним литератора Сергея Боброва) на десяток книг стихов разных авторов.
…Е.Стырская и А.Тиняков. Достойные и дополняющие друг друга соседи.
Вообще говоря, порнографией называется тот род искусства, который направлен специально на возбуждение грязных побуждений… Эти авторы, вероятно, не думали заниматься специально таким возбуждением. Им этого и не нужно. Воображение их и инстинктивные конструкции сами по себе до того грязны, что им никакой преднамеренности не требуется. Стырская рассказывает, как
Сладострастья тяжелая дрожь
Бьет от ноздри до колена…
или:
Ты да я, и я да ты, и лижут
Ночи нас и простынь полотно…
А Тиняков то же, только поглубже:
И ноги пухлые покорно обнажая,
Мегера старая прижалася к стене,
И я ласкал ее, дрожа и замирая,
В тяжелой, как кошмар, полночной тишине…
и т. д. Дальнейшее выясняет, что Тиняков и есть тот буржуа-чудовище, с которым думал сражаться Боделэр, открывая неистового садиста в лавочнике, что Тиняков глупо и грубо подражает Брюсову… и жаль, что эти книжонки выходят, пачкая наше время своей зловонной сукровицей[21].
Впрочем, отыскалась и хвалебная, сочувственная автору и его, так сказать, лирическому герою рецензия. Написал ее Михаил Павлов (Богомолов указывает, что под этим псевдонимом скрылась Надежда Александровна Павлович, человек потрясающей судьбы), напечатана в журнале «Книга и революция». Рецензия небольшая, поэтому приведу ее почти полностью.
Стихи поэта – это свидетельское показание о мире, потому что поэт отмечает изменение ритмов мировой жизни, запоминает строй (устройство) мира, соотношения людей и предметов. Мир показал Тинякову страшное лицо, лицо прокаженного, недаром у Тинякова есть стихи о лепрозории. Поэт ощущал себя в этом мире отверженным среди отверженцев, он не жил, он гнил и пел такие веселые песенки:
Я до конца презираю
Истину, совесть и честь,
Только всего и желаю:
Бражничать блудно да есть.
Только бы льнули девчонки,
К черту пославшие стыд,
Только б водились деньжонки
Да не слабел аппетит.
Дальше в падении и отчаянии идти некуда. Лица человеческого больше нет; и вдруг тут отверженцу снится сон, который, вероятно, не приснился бы многим счастливцам; я позволю себе целиком привести эти прекрасные стихи.
Душа моя скорбит смертельно,
Как было там… в ту ночь… в саду…
Но я покорен беспредельно
И смертной казни тихо жду.
Как и тогда, готова к бою
Небесных сил святая рать,
Но вновь с великою мечтою
Взойду на плаху умирать.
Всё будет так же: и солдаты,
И бритое лицо судьи,
И так же грубо будут смяты
Одежды бедные мои.
Но ужас новый сердце ранит,
Когда при зорком свете звезд
Священник тихо мне протянет
С моим изображеньем крест.
От близкого – прямо в свет, в идеальную форму лица божественного, потому что есть та мера боли, которая боль претворяет в радость, и из разложений вырастает новый гармонический мир.
Ни зависти, ни злобы я не знаю,
Меня не давит тесный плен,
Я человечество благословляю
Из-за моих высоких стен.
Тиняков сказал, что его душа «поет, ликует и, молясь, благословляет все земное».
Из мира своих индивидуальных переживаний он выходит в огромный, благословляемый им мир.
Искусство, столькими современниками нашими рассматриваемое только как ремесло (слово Каролины Павловой: «Мое