Кажется, первый портрет Тинякова периода нищенствования дает в своем дневнике Корней Чуковский:
24 апреля. Суббота. Был у меня Тиняков. Принес свою книжку и попросил купить за р у б л ь. – Что вы теперь пишете? – спрашиваю е г о. – Ничего не пишу. П о б и р а ю с ь. – То есть как? – А так, прошу милостыни. Сижу на Литейном. Рубля 2 с полтиной в день вырабатываю. Только ногам холодно. У меня и плакат есть «ПИСАТЕЛЬ». Если целый день сидеть, то рублей пять можно выработать. Это куда лучше литературы. Вот я для журнала «Целина» написал три статьи – «о Некрасове», «о Есенине» и (еще о чем-то), а они ни гроша мне не заплатили. А здесь – на панели – и сыт и п ь я н. – И действительно, он даже пополнел[31].
Раз десять за жизнь я читал эту запись, но ни разу не возникало любопытства, что это за «Целина». Работа над книгой любопытство возбудила.
Я раздобыл в Российской национальной библиотеке две тоненькие подшивки «Целины». Наверное, той, какую имел в виду Тиняков, – «Литературно-художественный Крестьянский Сборник. Издание Ленинградского Губернского Отдела Всероссийского Союза Крестьянских Писателей имени В.И.Ленина».
В одной подшивке два номера «Сборника»: № 1 (месяц не указан, год 1925) и № 2–3 (август). В другой – два номера «Крестьянского двухнедельника»: № 1 (декабрь 1925) и № 2 (январь 1926).
Публикаций Тинякова я не обнаружил, ни один из материалов не близок его слогу. Во втором номере двухнедельника помещен некролог на смерть Есенина. Его наверняка писал не Александр Иванович, но процитирую слова, которые теперь воспринимаются, так сказать, неоднозначно: «…Нет никакого сомнения, что если бы Есенину суждено было прожить дольше, он создал бы первоклассные художественные произведения и – в частности – поведал бы миру великую правду о нашем крестьянстве, о его затаённейших чувствах и переживаниях. К сожалению, у поэта не хватило сил для борьбы со всеми противоречиями и соблазнами жизни, и он покончил с собой на 31 году жизни».
Есть большая для такого издания – полоса с лишним – статья «Уроки недавнего прошлого», где много критики в адрес «любимых» Тиняковым персонажей – Гиппиус, Мережковского, Сологуба, Бальмонта. Но слог проще и топорнее, чем у Герасима Чудакова.
В выходных данных читаем: «Заведывающий Редакцией Усас-Водкин, Ответственный Редактор Н.Маторин». Первый, видимо, Усас-Водкин (настоящее имя Усас Станислав (Серафим) Матвеевич, 1882–193?) – писатель, журналист; редактор сатирического журнала «Свобода» (1905), «Мужицкой газеты» (Ленинград, 1926). А второй, скорее всего, Николай Михайлович Маторин, в будущем один из первых советских этнографов, расстрелянный в 1936-м тридцати восьми лет от роду.
Такое вот знакомство с мелькнувшим на поле советской периодики середины 1920-х изданием «Целина». Тиняков в нем, судя по всему, не отметился.
Встречал я его фамилию в дневнике Чуковского еще раз – в связи с выпуском номеров «Русского современника», который уже тогда, в 1924-м, называли последним небольшевистским журналом. Вышло четыре номера, после чего он был запрещен. Вот три записи, показывающие, в каких условиях шла работа редакции:
23/IX 24. <…> С «Современником» неприятности. Дней пять назад в Лито меня долго заставили ждать. Я прошел без спросу и поговорил с Быстровой. Потом сидящий у входа Петров крикнул мне: «Кто вам позволил войти?» – «Я сам себе позволил». – «Да ведь сказано же вам, что у Быстровой заседание». – «Нет, у нее заседания не было. Это мне сообщили неверно!» – «А! хорошо же! Больше я вас никогда к ней не п у щ у». – «Пустите!» (И сдуру я крикнул ему, что вас, чиновников, много, а нас, писателей, мало; наше время дороже, чем ваше!) Это вывело его из себя. А теперь как нарочно звонят из Лито, чтобы я явился и дал список всех сотрудников «Современника» – хотят их со службы прогонять. И адресоваться мне нужно к тому же Петрову: нет, не интересно мне жить.
29 сент. <…> В ц[ензу]ре дело серьезно. Юноша Петров, очень красивый молодой человек, но несомненно беззаботный по части словесности, долго допрашивал меня, кто наши ближайшие сотрудники. Я ответил, что это видно из книжек журнала: кто больше пишет, тот и ближайший. Тогда он вынул какую-то бумажку с забавными каракулями:
Тиняков
Эйхенбаум
Парнок Сопха
Зуев
Магарам
И стал допрашивать меня, кто эти писатели. Я ответил ему, что вряд ли Парнок зовут Сопха, но он отнесся ко мне с недоверием. О Зуеве я объяснил, что это вроде Козьмы Пруткова, но он не понял. Тинякова у нас нет, есть Тынянов, но для них это все равно. Тынянову я рассказал об этом списке. Он воскликнул:
– Единственный раз, когда я не обижаюсь, что меня смешивают с Тиняковым.
Самая неграмотность этой бумажонки показывает, что она списана с какого-то письма, написанного неразборчивым почерком. Удивительная неосведомленность всех прикосновенных к Главлиту.
4 или 5 октября. <…> С ц[ензу]рой опять нелады. Прибегает Василий (в субботу) – «К.И., не пускают „Современник“ в продажу!» – «Почему?» – «Да потому, что вы вписали туда одну строчку». Оказывается, что, исправляя Финка, я после цензуры вставил строчку о суздальском красном мужичке, которого теперь живописуют как икону. Контроль задержал книгу. Бегу на Казанскую, торгуюсь, умоляю – и наконец разрешают. Но на меня смотрят зловеще, как на оглашенного: «Редактор „Современника“»…[32]
Ну вот в таком положении оказалась отечественная литература в 1924-м. Места Тинякову здесь явно не предусматривалось…
(Кстати будет заметить, что смешивали Тынянова и Тинякова, видимо, часто. Вот литературная байка из книги Евгения Шварца «Телефонная книжка», фрагмент главы «Дом кино»: «Считали они себя самым искренним образом самыми главными на земле. Был такой поэт по фамилии Тиняков, человек любопытный. Он просил на улице милостыню по принципиальнейшему и глубокому отрицанию каких бы то ни было принципов. И кто-то из Дома кино сказал: „Слыхали? Тынянов-то! Пока работал у нас, человеком был, а теперь на улицах побирается?“ Мало того, что Тиняков и Тынянов звучало для них одинаково. Они понятия не имели, что у Тынянова вышли романы, наделавшие шуму».)
Одно из самых, пожалуй, пронзительных свидетельств тиняковского нищенствования можно найти в книге Павла Лукницкого «Встречи с Анной Ахматовой». Вот запись из его дневника от 15 июня 1926 года: «По дороге к Замятиным, на Симеоновской, увидела просящего милостыню Тинякова. Смутилась страшно. Но подошла. Поздоровалась… После двух-трех слов спросила – можно вам двадцать копеек положить? Тот ответил: „Можно…“ АА эта встреча очень была неприятна. Было очень неловко»[33].
(Эх, как бы хотелось узнать, как Ахматова поздоровалась, что это были за два-три слова, почему ей было неловко!)
Уход Тинякова в нищие явился, по общему мнению тогдашнего петроградского общества, уже окончательным финалом его непутёвой жизни. Потеря человеческого облика…
Такое мнение сохраняется у большинства по отношению к нему и в наше время. Но Александр Иванович не превратился в нищего в общепринятом смысле слова: имел крышу над головой, довольно большую библиотеку и ценный архив – каким-то образом они сохранились с еще дореволюционного времени; в 1928 году он женился на учительнице английского языка Марии Николаевне Левиной.
А главное, Тиняков писал дневник – о существовании которого стало известно относительно недавно. Глеб Морев наткнулся на выдержки из него в архиве ФСБ по Санкт-Петербургу и Ленинградской области, где хранится уголовное дело Александра Ивановича, и частично опубликовал в своем «Живом журнале» в 2008-м. Готовясь к работе над этим очерком, я тоже посетил архив ФСБ…
Фрагменты дневника – подшитые к делу странички из школьных тетрадок – нужны были следствию для доказательства антисоветской деятельности Тинякова. Особенно важные высказывания подчеркнуты красным карандашом. Но есть в дневнике и лирические, и вполне бытовые записи, сложные математические выкладки, много внимания уделяется подсчету денег.
Вот несколько записей. Часть взята из «Живого журнала» Глеба Морева, часть расшифрована мной.
7 ноября [1929]. В прошлом году в этот день мы с Муричкой были вместе, гуляли по Невскому. Теперь я пришел в 6 ч., съел яблоки и булку, почитал немного Шпенглера (которого плохо понимаю) и так стало сиротливо, что пошел побродить по улицам. Невский – почти такой же, как в будни, ни особой толпы, ни огней. Шел и думал о том, что жена своим отъездом ушибла мне душу и что этот ушиб никогда не пройдетъ. Нашел на панели 2 коп. И хочу думать, что это – на счастье.
А жену теперь в <нрзб>, наверно, ебутъ! Сволочь, не могла хоть весны дождаться.
Жена вернулась, и вот запись:
26 (-13) ноября 1929 г. Мне исполнилось 43 года. Милая Муся! Милая жёнка! Подарила мне портфель…
Жена наверняка страдала от того, что ее муж занимается нищенствованием. Дневник показывает, что и сам Александр Иванович периодически пытается пристроить то в одной газете, то в другой какие-то рецензии или статьи, переписывается с Городецким, живущим в Москве, о возможности публикаций и изданий – и одновременно отвергает просьбу издателя и библиографа Петра Витязева «написать стихи на тему „Книга“»:
Я очень желал бы отозваться на Ваше предложение <…>. Но – к сожалению, – не могу! Я не могу написать что-либо в похвалу книге в то время и в той стране, где книга превращена в орудие насилия над массами и в орудие издевательства над свободой мысли, совести и слова. И вообще – я думаю – нельзя сплести «благовонного венка книге» в стране, где нет свободы печати[34].
Немного раньше, очень кратко и односложно отвечая на вопросы анкеты для «Словаря современников» Густава Бродерсена, Тиняков без обиняков объясняет свое положение: «С 1926 г., ввиду отсутствия литературной работы, занимаюсь нищенством».