И Троцкий, мерзавец, молчит, лицемерен.
И Крупская смотрит, нахохлившись, чортом,
И заняты все комсомолки абортом.
И Ленин недвижно лежит в мавзолее,
И чувствует Рыков веревку на шее.
Второе, под названием «Размышления у Инженерного Замка», – 21 июля 1927-го:
Печальны осенние стоны,
Нахмурился, ёжится замок.
И каркают хрипло вороны,
Быть может, потомки тех самых,
Которые мартовской ночью
Кричали в тревоге не зря,
Когда растерзали на клочья
Преступники тело Царя.
И мудрый, и грустный, и грозный
Закрылся безвременно взор —
И пал на Россию несносный,
Мучительно жгучий позор.
Не так же ли грязные руки
Взмятежили тихий канал,
Когда на нем, корчась от муки,
Израненный Царь умирал.
Не та же ль преступная воля
В Ипатьевском Доме вела
Зверье, – подпоив алкоголем,
Терзать малолетних тела?
Желябов, и Зубов, и Ленин —
Всё тот же упырь-осьминог…
По-своему каждый растленен,
По-своему каждый убог,
Но сущность у каждого та же: —
У князя и большевика,
У каждого тянется к краже,
К убийству да к буйству рука.
А к делу? К работе? Смотри-ка,
Взирай в изумлении мир,
Как строют Калинин и Рыков
Из русского царства сортир.
И правильно, мудро, за дело
Утонет Русь в кале своем,
Когда не смогли, не сумели
Прожить с светодавцем – Царем.
Конечно, не шедевры, но – почти одинокий голос несогласного. Ехидного и саркастического врага тех процессов, что происходили тогда в СССР. А ведь врагов, всех этих тайных монархистов, белогвардейцев, просто ненавидящих советскую власть, как оказалось позже (много позже!), было тогда в избытке. Но они молчали, а этот «потерявший человеческий облик» оставил документы.
Много ли еще можно вспомнить подобных свидетельств времени? «Собачье сердце», например, «Послание евангелисту Демьяну…» (его почему-то упорно приписывают Есенину); «Мы живем, под собою не чуя страны…», басни Федора Сологуба, клюевская «Погорельщина». Вот вроде бы и всё из середины двадцатых – начала тридцатых. Потом наступило новое время, от которого тоже почти не осталось художественных документов, где бы запечатлелось недовольство коллективизацией, массовыми репрессиями, охотой на космополитов. Может, повесть «Софья Петровна» Лидии Чуковской – чуть ли не единственный такой документ о «большом терроре».
Уголовное дело Тинякова тонкое. Около ста листов, почти половина которых – фрагменты дневника. Малый объем не удивляет: арестованный признавался, причем делал это, кажется, не без удовольствия, хотя во время обыска пытался ерепениться: «…посылал сотрудников ОГПУ к „чорту“, обзывал хулиганами».
Из протокола допроса от 27 августа 1930 года:
Очутившись в 1926 г. без всякой работы, я ничего не мог придумать, как просить милостыню, повесил на грудь плакат с надписью: «Подайте на хлеб писателю, впавшему в нищету!» и сел с ним на улице. Так как эта надпись вызывала различные вопросы и пересуды и могла вызвать репрессии со стороны милиции, то уже в 1927 г. я плакат этот снял <…>. Основными мотивами, доведшими меня до панели, я считаю требования современной Советской печати, которые беспартийным и мало начитанным в марксистской литературе человеком выполнены быть не могут; а именно: освещать вопросы текущего момента я не могу, а нейтральные статьи на чисто литературные темы мало интересуют руководителей современных изданий. Кроме того, не скрою и своего идейного расхождения с Советской общественностью настоящего момента.
Из протокола от 31 августа:
В своих разговорах, которые я вел в пивных и у своих знакомых, я иногда высказывал недовольство существующим строем и его политикой.
Из протокола от 8 сентября:
…белогвардейцев ненавижу не менее, чем большевиков…;
…мечтаю о патриархальном режиме далекого прошлого, о временах Ивана III-го и Дмитрия Донского. Там мои идеалы, мой «золотой век».
Из протокола от 17 сентября:
Не имея никакого желания вести какую бы то ни было активную работу или агитацию, направленную против Советской власти, я, однако, должен сказать, что не исключена возможность того, что в будущем я никогда не буду делиться своими монархическими мыслями с теми людьми, с которыми меня столкнет судьба.
(Александр Иванович будто намекает огэпэушникам: изолируйте меня или вовсе устраните.)
В деле много заявлений жильцов квартиры о том, что Тиняков и его жена часто пили и скандалили, что приводили домой сомнительных типов, что он часто обзывал соседей еврейской национальности жидами.
Есть свидетельства тех, кто видел, как подозреваемый занимается нищенством. «Тинякова я видел неоднократно просящим милостыню со словами: „Подайте бедному обездоленному писателю, обиженному советской властью“». Некоторые вспоминают, что пьяный Тиняков хватал людей и требовал денег. А о трезвом отзываются как о «смиренном, тихом и интеллигентном человеке».
Выписка из протокола заседания тройки ПП ОГПУ в ЛВО от 11.11.1930:
Постановили: Тинякова Александра Ивановича заключить в концлагерь сроком на ТРИ /3/ года, считая срок с 27.8.30 г.
Из обвинительного заключения:
Сочиняет контрреволюционные стихи и распространяет их за плату.
ТИНЯКОВ А.И. вел антисоветскую агитацию на улице, в пивных и в среде своих знакомых. Особенной активности она достигла в 1926 г., когда он наблюдая наши достижения и успехи в области социалистического строительства понял, что его надежды на реставрацию в стране монархического образа правления рушатся. Это свое возмущение и злобу на существующий строй ТИНЯКОВ выразил демонстративным выходом на улицу с плакатом: «Подайте на хлеб писателю, впавшему в нищету», – при этом ТИНЯКОВ на словах прибавлял: «и обиженному Соввластью».
Так что здесь огэпэушники ближе к истинному смыслу выхода Александра Ивановича с протянутой рукой, чем его собратья по писательскому цеху и поверившие им литературоведы нашего времени.
Вещественными доказательствами были признаны два стихотворения, дневник за 1929–1930 годы и «2 книги его печатных произведений „Аз есть (так! – Р.С.) сущий“ и „Треугольник“». Остальное изъятое при аресте: «42 тетради с рукописями и выписками из книг; разные выписки; печатные книги. Сочинения Тинякова и дневники 5 шт.» постановлялось конфисковать. Скорее всего, позже большая их часть была уничтожена.
Но не всё. Например, в описи тиняковского фонда (а это в основном письма к нему известных литераторов) в Российской национальной библиотеке указано, что он поступил как раз в 1930 году. Видимо, после конфискации. Не так давно обнаружился автограф его неизвестного стихотворения. Впрочем, об этом ниже.
О жизни Тинякова в «концлагере» и в ссылке ничего не известно, кроме саркастической, а может, и вполне искренней фразы из письма Михаилу Зощенко, которое я приведу во второй части книги. Где был тот «концлагерь», достоверно не установлено. То ли одно из отделений Соловков, то ли, что маловероятно, Беломорско-Балтийский канал.
В статье «Хождение за Тиняковым», опубликованной 10 ноября 2016 года в газете «НГ Exlibris», Вардван Варжапетян приводит воспоминания племянницы Тинякова, известного литературоведа Ксении Дмитриевны Муратовой (1904–1998), записанные им в конце восьмидесятых:
…Я видела его и девочкой лет шести-семи, и девушкой, когда приехала учиться в Ленинград. Однажды кто-то из наших земляков сказал: «Шурка-то Богородицкий <…> на Литейном стоит с шапкой» <…>. Мы с сестрой написали маме: «Может ли такое быть?» Мама ответила: «Может; а вы подойдите к нему, скажите, что вы Муратовы».
Мы пошли. А он пьяный, ругается <…>. Мы тоже подали и убежали. Потом говорили: «Тинякова как нищего, пьяницу и вредный элемент определили строить Беломорско-Балтийский канал». Он вроде и там сгодился как поэт, писал в газету, которую чекисты издавали для заключенных. Максим Горький в августе 1933-го снарядил туда целый пароход писателей. <…> Книгу писать. Думаю, Алексей Максимович говорил с чекистами о Тинякове, помог ему вернуться в Ленинград. Горький ведь считал, что Тиняков мог вырасти в большого прозаика, хвалил его рассказ «Пропащий».
Ну, с Горьким Александр Иванович не мог лично встретиться ни на Соловках, ни на Беломорканале: в 1929-м, когда Горький посетил Соловки, Тиняков был на свободе, а на ББК Алексей Максимович не ездил вовсе. Писательская делегация побывала на канале в августе 1933 года, когда Тиняков уже вернулся в Ленинград.
Жить ему оставалось ровно год.
Известно, что на пропитание зарабатывал продажей в Пушкинский Дом, Гослитмузей, Государственную публичную библиотеку редких книг, рукописей писателей XIX века, которые приобретал еще до революции.
В некоторых современных статьях о Тинякове встречается утверждение, что продавал он и листы, вырванные из книг с инскриптами известных литераторов. Но недавно в статье А.Г.Тимофеева «Материалы М.А.Кузмина в рукописном отделе Пушкинского Дома (Некоторые дополнения)»[38] я наткнулся: «Среди отдельных поступлений 1935 г. имеется титульный лист несохранившегося экземпляра книги Кузмина „Покойница в доме. Сказки. Четвертая книга рассказов“ (СПб.: Издание М.И.Семенова, 1914) с авторским инскриптом: „Дорогому Александру Ивановичу Тинякову с искренней дружбой к поэту и человеку М.Кузмин“. Эта единица хранения поступила в архив вскоре после смерти поэта и критика А.И.Тинякова (1886–1934)…»
Так что вырывать листы могла вдова, или соседи, или, да пусть простят меня их потомки, сотрудники Пушкинского Дома. Ну или сам Тиняков вырвал, но отнести не успел – умер.