О знакомстве Александра Ивановича Тинякова с Есениным, Клюевым, Клычковым, Орешиным неизвестно. Наверняка оказывались в одних стенах, но вряд ли разговаривали. А вот знакомство Тинякова с Ширяевцем подтверждается письмами Ширяевца к самому Тинякову («Шлю привет из экзотической Бухарщины! В Питере Блоки, а здесь скорпионы, фаланги и проч. и проч.») и Виктору Миролюбову, редактору «Журнала для всех».
Вот из письма Миролюбову:
Сладко журчащий о России, о русском народе г. Блок, оказывается, не расположен заводить знакомства с писателями из народа. Не принял меня, а до меня не принял Сергея Клычкова (по рассказу А.Тынякова (так! – Р.С.)), который тщетно пытался познакомиться с ним. Один только Есенин попал к нему, да и то обманным путем (тоже по рассказу Тинякова). Честь и слава! Оно, конечно, не подобает потомку крестоносцев иметь дело с разным сбродом… Из-за этого поссорился я с Тиняковым, который защищал его и выразился так: «Если бы я был знаменит – тоже не принял бы»[51].
Ссылки на Тинякова провоцируют на такое предположение… Не хочется лишних собак вешать на Александра Ивановича, это именно предположение.
Итак, на дворе 1915 год. Неудавшийся поэт-символист и сильно опоздавший декадент Александр Тиняков, отказавшийся от псевдонима Одинокий, видит, с каким почитанием относятся питерские литераторы к приходящему из народа и уходящему в народ, в дебри таинственного и жуткого Олонецкого края, Клюеву; он видит растущую популярность Клычкова, Орешина, того же Ширяевца. Вот вспыхнула звезда Есенина… Наверное, Тиняков завидует, раскаивается, что сам когда-то не воспользовался своим происхождением, постучался в литературу в городском костюме и со стихами под Брюсова и Бодлера. И, быть может, наговорил Блоку о Клычкове и Ширяевце, убедил, что не стоит ему с такими связываться…
Да, Александр Иванович оказался меж питерскими литераторами и писателями из народа. Уже в 1912-м он начал воспевать свои крестьянские корни (вспомним стихотворение «Мой прадед»), но долгая учеба декадентству не позволила быстро перестроиться на народное. Получалось слабо и в 1912, и в 1915-м.
Как относились к Тинякову писатели из народа, мы не знаем. Может быть, и никак. Посмотрим, кем был он для питерских литераторов.
По скупым, правда, записям в дневниках и записных книжках, по письмам, коротким и предельно лаконичным, за исключением ответа Тинякову на публикацию в «Земщине», который я уже приводил, очевидно, что Александр Блок Тинякова уважал и ценил. Достаточно теплые отношения были у него с Алексеем Ремизовым и Зинаидой Гиппиус, хотя чувствуется в их письмах к Тинякову некоторая снисходительность, что ли, пусть и зачастую добрая, та, какую старшие испытывают к младшим.
«…Сквозь романтическую наружность сквозило что-то плебейское», – через три десятилетия напишет о Тинякове 1900–1910-х в то время его приятель, а позже враг Владислав Ходасевич. У кого в более мягких выражениях, у кого в более сильных, это плебейство отмечают многие тиняковские знакомцы.
И с Блоком, и с Ремизовым, и с Гиппиус Тиняков, судя по всему, лично общался эпизодически. Вообще же он часто жаловался, что одинок. И, кажется, единственным, кто для общения был доступней других, оказался Борис Садовский.
Они часто встречались, регулярно обменивались письмами. Эти письма и являются главными свидетельствами положения Тинякова в литературном мире Петербурга/Петрограда 1912–1916 годов.
Но прежде цитат из писем приведу эпизод из «Петербургских зим» Георгия Иванова:
Среди окружавших Садовского забавной фигурой был также «бывший москвич» – поэт Тиняков-Одинокий. При Садовском он был не то в камердинерах, не то в адъютантах.
«Александр Иванович, сбегай, брат, за папиросами». – Тиняков приносил папиросы. – «Александр Иванович – пива!» – «Александр Иванович, где это Кант говорит то-то и то-то?» – Тиняков без запинки отвечал.
Это был человек страшного вида, оборванный, обросший волосами, ходивший в опорках и крайне ученый. Он изучил все, от клинописи до гипнотизма. Главным коньком его был Талмуд, изученный им досконально, но толковавшийся несколько специфически. Тиняков в трезвом виде был смирен и имел вид забитый и грустный. В пьяном, а пьян он был почти всегда, – он становился предприимчивым[52].
Сохранившиеся фотографии Александра Ивановича показывают, что не такого уж страшного вида он был, «сюртук его имел самый обыкновенный буржуазный вид»; если и пил, то не хронически, а запоями; многочисленные рецензии доказывают, что он, в отличие от многих нынешних литературных журналистов, читал книги перед тем, как отзываться на них.
А теперь к письмам.
Тиняков Садовскому, 26 сентября 1914 года:
…Поистине, я обречен на собачье существование! Пропьешь какую-нибудь десятку, а после голодай. Но ведь не могу же я выносить все время ужасного одиночества комнаты: надо же человеку куда-нибудь пойти!
Садовский Тинякову, 29 сентября 1914 года:
Вы мне напоминаете человека, который стоя у горящей печи и наблюдая, как тлеет и понемногу занимается его платье, грустно говорит: «горю и гибну», но отойти от огня не хочет. О таких людях справедливо говорят: «туда тебе и дорога».
Сетования Ваши на судьбу мне решительно непонятны. Все зависит от нас самих. Судя по тому, как наладились Ваши отношения с отцом, Вы могли бы теперь жить на своем хуторе, хозяйничая, иметь ренту и заниматься в то же время собиранием книг и писательством. Вы же предпочитаете сиденье в похабных и грязных кабаках, голодовку с Манычами и ему подобной сволочью, о которой одна мысль вызывает во мне негодование. Видно, закваска доктора Валерия Смирнова (Вардван Варжапетян сделал здесь примечание: «водка-„смирновка“». – Р.С.) крепко въелась в Вас, и если я от нее освободился, то это потому что заражен был ею в 23 года от роду, вы же восприняли ее юношей 17-ти лет. <…>
Поймите же раз и навсегда, что присутствие бабье, будь хоть она царевна, только портит жизнь, что жить можно лишь вполне одному. Какой же Вы после этого «Одинокий»?
Еще преподам Вам дружеский совет: пока Вы не будете прилично одеты и причесаны, пока не научитесь мыть лицо и руки и подтираться бумажкой, а не пальцем, до тех пор успеха у женщин иметь не будете и Ваши мечты о женитьбе останутся лишь мечтами. Для бабы главное – внешность. <…>
В Москве говорил о Вас с Ходасевичем, и оба мы дружно и много Вас ругали.
Такой свой портрет и такие советы Тинякову вряд ли были приятны, и он начал отвечать своему недавнему благодетелю не только в письмах, но и в печати.
Причиной их конфликта, впрочем, Николай Богомолов считал «сближение Тинякова с четой Мережковских, которые, по всей видимости, предполагали обрести в нем если не полного сомышленника, то близкого по духу публициста, которого можно использовать в различных целях: доверять ему рецензировать (под строгим контролем) свои произведения, задавать темы для обсуждения, чтобы затем можно было в полемике реализовать собственные устремления, обретать союзника в различных газетных и журнальных предприятиях».
В подтверждение своей мысли Богомолов приводит отрывок из письма Тинякова Садовскому: «Мережковский прислал мне полное собрание своих сочинений и несколько очень лестных писем. По совести сказать, это – честь, еще не заслуженная мною, и, конечно, – счастье великое. Я буду писать о нем большую статью и, вероятно, прочту публичную лекцию (мысль о лекции пришла в голову не мне) <…>. Толстой, Достоевский и Мережковский – самые значительные русские писатели; даже Пушкин – при всем его художественном таланте и уме, не сказал слова столь значительного, какое сказали они. Над ними только Тютчев и З.Н.Гиппиус»[53].
Конечно, крепостнику Садовскому такое восхваление либералов было оскорбительно, и он оскорблял Тинякова. А тот решил мстить…
Под псевдонимом Иван Чернохлебов Александр Иванович опубликовал в журнале «Голос жизни» рецензию на сборник Садовского «Озимь. Статьи о русской поэзии».
Рецензия называется «Критика с погоста»[54] и интересна не только в контексте «тиняковской истории» и как деталь тиняковского мировоззрения (которое, несмотря на его «неустойчивость», все же было), но и сама по себе.
В рассказе А.М.Ремизова «Жертва» изображен очень странный господин. В обществе живых людей он томится, скучает, делает и говорит всякие нелепости и несообразности, но стоит кому-нибудь поблизости умереть, он спешит ко гробу умершего и с наслаждением созерцает черты покойника. В конце рассказа разъясняется, что описанный господин вел себя так странно потому, что – вследствие некоторого весьма запутанного случая – он только по видимости был живым, на самом же деле давно был покойником.
Какой «странный случай» произошел с г. Садовским, мы не знаем, но что он – «сродни» ремизовскому герою, это несомненно. Всегда во всех его писаниях было явственно видно тяготение к «покойникам» и упорное нерасположение к живой жизни, к современности. <…>
Все хорошее и достойное – в прошлом; в настоящем все – тлен, пошлость и мерзость; вот последняя и постоянная мысль всех писаний г. Садовского. <…> Особенно же ясно его «покойническое» отношение к миру сказалось в его новой брошюрке «Озимь». От Бальмонта и Брюсова до Вербицкой и «футуристов» – всё, по его мнению, в современности плохо, низменно и уродливо. Поэзия Брюсова – «мяуканье павиана» (стр. 44), Бальмонт «нейдет дальше коньяка и флирта» (стр. 23), «вся современная журнальная литература – болотная плесень» (стр. 26), «давно вся литература русская превратилась в пустой огромный кокон, – где ткут дрянную и гнусную паутину адриановы» и пр. (стр. 27) и т. д., и т. д. Спору нет, в современности много дурного, допустим даже, что в об