Значит, нет никаких мотивов для сожалений. А оно было – это сожаление, и осталась эта боль. И я снова не мог понять, откуда эта боль возникает.
Может быть, она возникает оттого, что я видел печальные сцены прощания с этим ушедшим миром. Я был свидетелем, как уходил этот мир, как с плеч его соскользнула эта непрочная красота, эта декоративность, изящество.
Я вспомнил одного поэта – А.Т-ва.
Он имел несчастье прожить больше, чем ему надлежало. Я помнил его еще до революции в 1912 году. И потом я увидел его через десять лет.
Какую страшную перемену я наблюдал! Какой ужасный пример я увидел!
Вся мишура исчезла, ушла. Все возвышенные слова были позабыты. Все горделивые мысли были растеряны.
Передо мной было животное, более страшное, чем какое-либо иное, ибо оно тащило за собой привычные профессиональные навыки поэта.
Я встретил его на улице. Я помнил его обычную улыбочку, скользившую по его губам, – чуть ироническую, загадочную. Теперь вместо улыбки был какой-то хищный оскал.
Порывшись в своем рваном портфеле, поэт вытащил тоненькую книжечку, только что отпечатанную. Сделав надпись на этой книжечке, поэт с церемонным поклоном подарил ее мне.
Боже мой, что было в этой книжечке!
Ведь когда-то поэт писал:
Как девы в горький час измены,
Цветы хранили грустный вид.
И, словно слезы, капли пены
Текли с их матовых ланит…
Теперь, через десять лет, та же рука написала:
Пышны юбки, алы губки,
Лихо тренькает рояль.
Проституточки-голубки,
Ничего для вас не жаль…
Все на месте, все за делом,
И торгуют всяк собой:
Проститутка статным телом,
Я – талантом и душой.
В этой книжечке, напечатанной в издании автора (1924), все стихи были необыкновенные. Они прежде всего были талантливы. Но при этом они были так ужасны, что нельзя было не содрогнуться, читая их.
В этой книжечке имелось одно стихотворение под названием «Моление о пище». Вот что было сказано в этом стихотворении:
Пищи сладкой, пищи вкусной
Даруй мне, судьба моя, —
И любой поступок гнусный
Совершу за пищу я.
В сердце чистое нагажу,
Крылья мыслям остригу,
Совершу грабеж и кражу,
Пятки вылижу врагу!
Эти строчки написаны с необыкновенной силой. Это смердяковское вдохновенное стихотворение почти гениально. Вместе с тем история нашей литературы, должно быть, не знает сколько-нибудь равного цинизма, сколько-нибудь равного человеческого падения.
Впрочем, это не было падением, смертью при жизни, распадом, тлением. Поэт по-прежнему оставался здоровым, цветущим, сильным. С необыкновенным рвением он стремился к радостям жизни. Но он не пожелал больше врать. Он перестал притворяться. Перестал лепетать слова – ланиты, девы, перси. Он заменил эти слова иными, более близкими ему по духу. Он сбросил с себя всю мишуру, в которую он рядился до революции. Он стал таким, каким он и был на самом деле, – голым, нищим, омерзительным.
<…>
Этот поэт Т. действительно стал нищим. Он избрал себе путь, который он заслуживал.
Я увидел его однажды на углу Литейного. Он стоял с непокрытой головой. Низко кланялся всем, кто проходил мимо. Он был красив. Его седеющая голова была почти великолепна. Он был похож на Иисуса Христа. И только внимательный глаз мог увидеть в его облике, в его лице нечто ужасное, отвратительное – харю с застывшей улыбочкой человека, которому больше нечего терять.
Мне почему-то было совестно подойти к нему. Но он сам окликнул меня. Окликнул громко, по фамилии. Смеясь и хихикая, он стал говорить, сколько он зарабатывает в день. О, это гораздо больше, чем заработок литератора. Нет, он не жалеет о переменах. Не все ли равно, как прожить в этом мире, прежде чем околеть.
Я отдал поэту почти все, что было в моих карманах. И за это он хотел поцеловать мою руку.
Я стал стыдить его за те унижения, которые он избрал для себя.
Поэт усмехнулся. Унижения? Что это такое? Унизительно не жрать. Унизительно околеть раньше положенного срока. Все остальное не унизительно. Все остальное идет вровень с той реальной жизнью, которую судьба ему дала в обмен за прошлое.
Через час я снова проходил по этой же улице. К моему удивлению, поэт по-прежнему стоял на углу и, кланяясь, просил милостыню.
Оказывается, он даже не ушел, хотя я дал ему значительные деньги. Я и до сих пор не понимаю – почему он не ушел. Почему он не тотчас бросился в пивную, в ресторан, домой. Нет, он продолжал стоять и кланяться. Должно быть, это его не угнетало. А может быть, даже и доставляло интерес. Или не пришло еще время для его завтрака, и поэт для моциона остался на улице?
Я встретил Т. год спустя. Он уже потерял человеческий облик. Он был грязен, пьян, оборван. Космы седых волос торчали из-под шляпы. На его груди висела картонка с надписью: «Подайте бывшему поэту».
Хватая за руки прохожих и грубо бранясь, Т. требовал денег.
Я не знаю его дальнейшей судьбы.
Образ этого поэта, образ нищего – остался в моей памяти как самое ужасное видение из всего того, что я встретил в моей жизни.
Я мог страшиться такой судьбы. Мог страшиться таких чувств. Такой поэзии.
Я мог страшиться образа нищего[61].
Образ «Т.» отлично работает на идею книги Зощенко, это, пожалуй, один из самых сильных отталкивающих персонажей, заставляющих героя-повествователя противостоять ударам судьбы, преодолевать депрессию, меланхолию. Но образ во многом придуман Михаилом Зощенко. Тиняков «на углу Литейного» и Тиняков за письменным столом – разные ипостаси одного человека…
«Потерявший человеческий облик» Тиняков ужаснул не только героя «Перед восходом солнца», но и самого Михаила Михайловича. Тот вспоминает о нем в письме критику Евгении Журбиной от 27 марта 1931 г.: «Ну как же со статьей? <…> Третий месяц пошел, дорогая Евг. Ис.! Очень Вы меня огорчаете этим делом. Я бы, конечно, не торопился, но к лету без этого могу остаться без денег. Стану тогда, как Тиняков, у подъезда Вашего дома с протянутой рукой»; рассказывает Дмитрию Шостаковичу, который одним из первых посмотрит на уход Тинякова в нищие шире своих современников.
Новые стихи Тинякова были посвящены голоду поэта – это была их центральная тема. Поэт прямо заявлял:
«И любой поступок гнусный / Совершу за пищу я».
Это было прямое, честное утверждение, которое не осталось пустым звуком. Всем известно, что слова поэта часто расходятся с его делами. Тиняков стал одним из редких исключений. Поэт, еще не старый и все еще интересный мужчина, стал просить подаяния. Он стоял в Ленинграде на людном перекрестке с табличкой «Поэт» – на шее и со шляпой – на голове. Он не просил – он требовал, и испуганные прохожие давали ему денег. Тиняков хорошо зарабатывал таким образом. Он хвастался Зощенко, что зарабатывает намного больше, чем прежде, потому что людям нравится давать деньги поэтам. После тяжелого трудового дня Тиняков шел в дорогой ресторан, где ел и пил и встречал рассвет, после чего возвращался на свой пост.
Тиняков стал счастливым человеком, ему больше не надо было притворяться. Он говорил то, что думал, и делал то, что говорил. Он стал хищником и не стыдился этого.
Тиняков – это крайний случай, но не исключительный. Многие думают так же, как он, только другие культурные личности не говорят этого вслух. И их поведение не выглядит столь вызывающим. Тиняков обещал в своих стихах «пятки вылизать врагу» ради пищи. Многие культурные люди могли бы повторить гордый крик Тинякова, но предпочитают помалкивать и потихоньку «лизать пятки»[62].
Кстати, интересная история получилась с изданием воспоминаний Шостаковича, в некоторой степени подтверждающая слова композитора о Тинякове и «культурных людях».
В 1979 году эмигрировавший из СССР Соломон Волков выпустил в США на английском языке книгу «Свидетельство». Волков утверждал, что книга представляет собой воспоминания Шостаковича, с которым он много беседовал в последние годы жизни композитора.
В Советском Союзе «Свидетельство» было объявлено фальшивкой, вызвало бурное негодование, в том числе и у сына Дмитрия Дмитриевича Максима. Но в 1981 году Максим не вернулся на родину с гастролей в Европе, перебрался в США и стал говорить, что книга «Свидетельство» правдивая, не препятствовал ее переизданиям.
Немалая часть тех, кто негодовал при советской власти, после ее падения тоже изменили к «Свидетельству» отношение. Хотя, насколько мне известно, Соломон Волков до сих пор не предъявил бесспорных свидетельств (извините за каламбур) того, что это именно воспоминания Дмитрия Шостаковича, а не их пересказ или же вовсе фантазия. Нет в распоряжении исследователей даже текста «Свидетельства» на русском, если не считать перевода с английского.
В отличие от Дмитрия Шостаковича, в герое зощенковского «Перед восходом солнца» говорит только оскорбленное чувство: «поэт Т.» предал искусство, стал животным. Никакого протеста, никакой высшей честности он не видит.
Повесть, как я уже замечал, была закончена во время Великой Отечественной войны и частично опубликована в 1943 году в журнале «Октябрь» (выпустить главку с «поэтом Т.» редакция не успела), после чего на Зощенко обрушились не только партийные руководители, но и собратья, друзья. Михаил Михайлович был в прямом смысле раздавлен, остался без возможности жить литературой. Быть может, тогда он особенно часто вспоминал о стоявшем на панели Тинякове, мысленно представлял себя на его месте – на месте антигероя той книги, из-за которой его буквально вышвырнули из советской литературы.
Зощенко не повесил на грудь картонку с надписью, подобную той, что повесил Тиняков (замечу, что надпись «Подайте бывшему поэту» Зощенко выдумал, в реальности она была другой – «Подайте на хлеб поэту, впавшему в нужду»). Он предпочел каяться, «перековываться». В письме своей подруге Лидии Чаловой от 28 июля 1944 года Михаил Михайлович признавался: