Я теперь вроде начинающего. Мне-то это безразлично, даже легко. Но тебе, вероятно, будет досадно за меня, будешь огорчаться. А по мне, все равно, чем заниматься. Хоть куплетами. Работать буду, а что именно – это уж не такой значительный вопрос. Несомненно, театром займусь. Опереттой. Эстрадой. Мало ли дела.
Отдаю себе полный отчет, что все это не на 2–3 дня. Тут процесс длительный, так как дело не только во мне, а в новом требовании к искусству…
Дела действительно стали постепенно налаживаться, но через год Зощенко вновь раздавили – на сей раз поводом стал рассказ «Приключения обезьяны».
Продолжение этой линии – ниже. А сейчас обратно в довоенное время…
Михаил Михайлович знал Тинякова еще задолго до революции, посещая литературные кафе; они общались по писательским делам в первой половине 1920-х; Тиняков подписал и подарил ему две последние книги стихов. По утверждению Чуковского, нищенствующий Александр Иванович стал прототипом героя повести Зощенко «Мишель Синягин» о падении интеллигента.
…Он стал иногда просить милостыню. И, выходя на улицу, иной раз останавливался на углу Невского и Фонтанки и стоял там, спокойно поджидая подаяния.
И, глядя на его лицо и на бывший приличный костюм, прохожие довольно охотно подавали ему гривенники и даже двугривенные.
При этом Мишель низко кланялся, и приветливая улыбка растягивала его лицо. И, низко кланяясь, он следил глазами за монетой, стараясь поскорей угадать ее достоинство[63].
Заканчивается повесть тем, что главный герой прозревает – вспоминает, что в родном Пскове у него жена, дом, – и возвращается. Вскоре умирает, но в окружении родных, и на его могиле – цветы…
«Вообще человек, „потерявший человеческий облик“, – писал Корней Чуковский в воспоминаниях о Михаиле Михайловиче, – стал в ту пору, в конце двадцатых и в начале тридцатых годов, буквально преследовать Зощенко и занял в его творчестве чуть ли не центральное место»[64].
Герой «Перед восходом солнца» заявляет, что не знает «его дальнейшей судьбы» (после примерно 1928 года), но сам Михаил Зощенко о судьбе Тинякова знал.
Не так давно, благодаря изысканиям литературоведа Марии Котовой, в научный оборот было введено письмо Тинякова от 6 июля 1933 года:
Дорогой Михаил Михайлович!
Был я в лагерях, где мне жилось очень хорошо, но откуда меня, к сожалению, освободили досрочно; отбывал я затем конец срока, – на положении почти свободного гражданина, – в Саратове, где голодал и бедствовал невероятно. Став полноправным гражданином, я вновь вернулся в Питер и нашел здесь жену, совершенно больную (туберкулез костей), безработную, голодную. Попрошайничать на улицах боюсь, – как бы опять не выслали! Ищу везде работы, есть надежда, что недели через две получу и буду иметь хоть кусок хлеба. Но что делать до тех пор? Невыразимо тяжело отнимать последние крохи у больной женщины, которая и без того много-много для меня сделала.
Вы были в свое время добры ко мне, подавали мне… Но не думайте, что я бессовестный и бесчестный попрошайка по натуре. С краской стыда, с болью в сердце обращаюсь к Вам я сейчас. Если Вы в состоянии, то помогите мне на эти ужасные две недели маленькой суммой (не больше 25 руб.). И если у Вас среди хлама найдутся какие-нибудь рваные, никуда не годные брюченки и что-нибудь из бельишка, это тоже пожертвуйте мне: дошло дело до зареза.
Простите меня! Если не отвергнете моей просьбы, то черкните, когда зайти: беспокоить я Вас не буду, возьму и уйду, унося в сердце вечную, неизмеримую благодарность к Вам.
Искренно любящий Вас
Александр Тиняков
Адрес мой: ул. Жуковского, д. 3. кв. 7.
Александру Ивановичу Тинякову[65].
Как бы хотелось узнать, помог ли ему Зощенко, отозвался ли как-то на это письмо. Не исключено, что и нет – Михаил Михайлович тогда находился в зените славы, собирался в писательскую командировку на Беломорканал.
«Он имел несчастье прожить больше, чем ему надлежало», – сожалеет Зощенко, вспоминая Тинякова 1912 года, когда тот был чист, красив и читал эстетские стихи.
На мой взгляд, Александр Тиняков и был создан природой как раз для вот этой своей жизни, которая была «больше». После. Не будь ее, мы бы имели чуть другое представление об истории страны середины двадцатых – начала тридцатых, о людях, ее населявших. Впрочем, о людях – громко сказано: Одинокий и остался одиноким. По-настоящему одиноким, единственным в своем роде. Не прятался, как поэт Александр Добролюбов, в Узбекистане, не убил себя, как, видимо, понявший, что писать ему свободно уже не дадут, Есенин, не пытался наводить мосты к чуждой ему идеологии, как Михаил Булгаков, не продался за пайки, дачи и квартиры, как большинство перетекших из одного социального строя в другой литераторов. Тиняков остался свободным…
Возвращаюсь в 1946-й.
Да, негодование после публикации «Перед восходом солнца» улеглось, Зощенко вновь публиковался, был награжден медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.», но вскоре – без ведома автора – журнал «Звезда» перепечатал из «Мурзилки» рассказ Зощенко «Приключения обезьяны», за который его буквально втоптали в грязь.
Сначала было постановление ЦК ВКП(б), потом доклад Жданова, в котором Зощенко был назван «подонком литературы», «мещанином и пошляком»; вспомнил Жданов и «Перед восходом солнца»:
Зощенко выворачивает наизнанку свою пошлую и низкую душонку, делая это с наслаждением, со смакованием, с желанием показать всем: – смотрите, вот какой я хулиган.
Трудно подыскать в нашей литературе что-либо более отвратительное, чем та «мораль», которую проповедует Зощенко в повести «Перед восходом солнца», изображая людей и самого себя как гнусных похотливых зверей, у которых нет ни стыда, ни совести.
После этого разгрома Зощенко исключили из Союза писателей, лишили продовольственных карточек, публикации за последующие семь лет можно пересчитать по пальцам. Писатель вынужден был продавать вещи, вернуться к сапожному ремеслу, чтобы прокормить семью.
Вспоминал ли он в эти годы о Тинякове, о том, как тот, вернувшись из концлагеря и ссылки, просил его о помощи? Документальных свидетельств этого нет, впрочем, и круг общения Зощенко после очередного разноса резко сузился: многие друзья прекратили отношения, со случайными знакомыми он не откровенничал…
Летом 1954-го состоялась встреча опальных Зощенко и Ахматовой с английскими студентами, и на ней Михаил Михайлович позволил себе осторожно – это подтверждается стенограммой – выразить несогласие со словами Жданова о себе. Последовал новый разнос, на сей раз в кругу собратьев-писателей. «Потерял достоинство советского человека!» – говорили ему в лицо собратья.
«Я не стану ни о чем просить! Не надо вашего снисхождения, ни вашего Друзина (тогдашнего главреда журнала „Звезда“. – Р.С.), ни вашей брани и криков! Я больше чем устал!» – ответил Зощенко и вышел из зала, не дожидаясь решения писательского собрания. Это был бунт, разрыв со средой, ставшей ему чужой и отвратительной. За без малого тридцать лет до Зощенко такой же бунт совершил и герой этой книги.
Здесь хочется остановиться подробнее на стихотворении Тинякова, строки из которого уже не раз звучали, – «Моление о пище». Приведу его полностью, с почти непременным у Тинякова эпиграфом.
Моление о пище
Ухо во всю жизнь может не слышать звуков тимпана, лютни и флейты; зрение обойдется и без созерцания садов; обоняние легко лишается запаха розы и базилика; если нет мягкой, полной подушки, все же хорошо можно заснуть, положивши в изголовье камень; если не найдется для сна подруги, можешь обнять руками себя самого – но вот бессовестное чрево, изогнутое кишками, не выдерживает и не может ни с чем примириться.
Пищи сладкой, пищи вкусной
Даруй мне, судьба моя —
И любой поступок гнусный
Совершу за пищу я!
Я свернусь бараньим рогом
И на брюхе поползу,
Насмеюсь, как хам, над богом,
Оскверню свою слезу.
В сердце чистое нагажу,
Крылья мыслям остригу,
Совершу грабеж и кражу,
Пятки вылижу врагу.
За кусок конины с хлебом
Иль за фунт гнилой трески
Я, – порвав все связи с небом, —
В ад полезу в батраки.
Дайте мне ярмо на шею,
Но дозвольте мне поесть.
Сладко сытому лакею
И горька без пищи честь!
Зощенко, судя по книге «Перед восходом солнца», прочитал его не ранее 1925 года. В сборнике «Ego sum qui sum» стоит авторская датировка «ноябрь 1921». Скорее всего, она точная, так как в «Треугольнике», вышедшем в 1922-м, «Ego sum qui sum» уже анонсировался.
1925-й – это относительно сытое, благополучное время. По крайней мере, не 1921-й. И вот что в августе того 1921-го писал в газете «Красный Балтийский флот» Тиняков (Герасим Чудаков) в статье «Мудрая суровость»:
Кондуктора и путевые сторожа на Мурманской ж.д. воровали продукты, продавали их и наживали миллионы. Им сладко елось и крепко спалось. Но на днях их судил революционный трибунал и двое главных грабителей приговорены к расстрелу (без права обжалования приговора), а остальные к лишению свободы на разные сроки. <…> Слепая жадность и обывательская любовь к одному лишь собственному брюху заглушили в них и голос совести, и голос рассудка. <…> Хищник, уносящий из порта 15 ф. муки или сахара, не только отнимает эти продукты у другого, быть может, нуждающегося более его, он делает вред решительно всем, в том числе и самому себе, потому что своими действиями ставит препоны развитию честного труда, задерживает наступление нормального гражданского порядка.