В январе 1926-го его избирают членом правления Ленинградского отделения Всероссийского союза писателей.
До своего ареста Владимир Викторович успел выпустить четыре сборника стихов, две поэмы, изданные отдельными книгами. Много публиковался в периодике; в автобиографии 1960 года он писал, что пользовался тридцатью двумя псевдонимами, стихи обычно подписывал «Андрей Скорбный».
Смиренский имел инженерное образование. Как инженера-гидротехника его использовали и во время заключения, и позже, когда формально он был освобожден. Вернуться в Ленинград ему не разрешили, несмотря на ходатайства и просьбы известных советских писателей. В 1949 году Смиренский поселился в поселке Соленый Ростовской области, который через год преобразовали в город Волгодонск.
Там он организовал поэтическую студию, литературный музей. Много писал, в том числе и воспоминания, среди которых есть и о Тинякове. Большая часть архива по завещанию Смиренского была передана в Пушкинский Дом. Его фонд там, как мне сказали, еще не обработан, так что прочесть воспоминания я не смог.
Умер Владимир Викторович в 1977 году в Волгодонске.
В записной книжке Даниила Хармса, датированной июнем – ноябрем 1930 года, приведено неточно (наверняка по памяти) четверостишие из всё того же тиняковского «Моления о пище»:
Пищи жирной пищи вкусной
требует душа моя
и любой поступок гнусный
совершу для пищи я.
Хармс указывает и автора: «А.И.Тиняков».
(Примечательно, что следующая страница книжки отдана под список продуктов и цен на них:
Рассольник 12
Куру – 5 р.
Потроха – 5 р. и так далее.)[68]
По мнению Глеба Морева, Тиняков послужил прототипом главного героя хармсовского рассказа «Рыцарь» – Алексея Алексеевича Алексеева. Если и послужил, то, наверное, отчасти. Спорить с известным литературоведом не стану, пусть читатель, уже знакомый с биографией Тинякова, судит сам:
Алексей Алексеевич Алексеев был настоящим рыцарем. Так, например, однажды, увидя из трамвая, как одна дама запнулась о тумбу и выронила из кошелки стеклянный колпак для настольной лампы, который тут же разбился, Алексей Алексеевич, желая помочь этой даме, решил пожертвовать собой и, выскочив из трамвая на полном ходу, упал и раскроил себе о камень всю рожу. <…> С небывалой легкостью Алексей Алексеевич мог пожертвовать своей жизнью за Веру, Царя и Отечество, что и доказал в 14-м году, в начале германской войны, с криком «За Родину!» выбросившись на улицу из окна третьего этажа. Каким-то чудом Алексей Алексеевич остался жив. <…>
В 16-<м> году Алексей Алексеевич был ранен в чресла и удален с фронта.
Как инвалид I категории Алексей Алексеевич не служил и, пользуясь свободным временем, излагал на бумаге свои патриотические чувства.
Однажды, беседуя с Константином Лебедевым, Алексей Алексеевич сказал свою любимую фразу: «Я пострадал за Родину и разбил свои чресла, но существую силой убеждения своего заднего подсознания».
– И дурак! – сказал ему Константин Лебедев. – Наивысшую услугу родине окажет только ЛИБЕРАЛ.
Почему-то эти слова глубоко запали в душу Алексея Алексеевича, и вот в 17-м году он уже называет себя «либералом, чреслами своими пострадавшим за отчизну».
Революцию Алексей Алексеевич воспринял с восторгом, несмотря даже на то, что был лишен пенсии. Некоторое время Константин Лебедев снабжал его тростниковым сахаром, шоколадом, консервированным салом и пшенной крупой. Но когда Константин Лебедев вдруг неизвестно куда пропал, Алексею Алексеевичу пришлось выйти на улицу и просить подаяния. Сначала Алексей Алексеевич протягивал руку и говорил: «Подайте, Христа ради, чреслами своими пострадавшему за родину». Но это успеха не имело. Тогда Алексей Алексеевич заменил слово «родину» словом «революцию». Но и это успеха не имело. Тогда Алексей Алексеевич сочинил революционную песню и, завидя на улице человека, способного, по мнению Алексея Алексеевича, подать милостыню, делал шаг вперед и, гордо, с достоинством, откинув назад голову, начинал петь:
На баррикады
мы все пойдем!
За свободу
мы все покалечимся и умрем!
И лихо, по-польски притопнув каблуком Алексей Алексеевич протягивал шляпу и говорил: «Подайте милостыню, Христа ради». Это помогало, и Алексей Алексеевич редко оставался без пищи[69].
Затем, соблазненный настоящим кофеем и пирожными, он согласился помогать спекулянту Пузыреву.
Но однажды, когда Алексей Алексеевич подкатил свои саночки к пузыревской квартире, к нему подошли два человека, из которых один был в военной шинели, и спросили его: «Ваша фамилия – Алексеев?» Потом Алексея Алексеевича посадили в автомобиль и увезли в тюрьму.
Но допросах Алексей Алексеевич ничего не понимал и все только говорил, что он пострадал за революционную родину. Но, несмотря на это, был приговорен к десяти годам ссылки в северные части своего отечества. Вернувшись в 28-м году обратно в Ленинград, Алексей Алексеевич занялся своим прежним ремеслом и, встав на углу пр. Володарского, закинул с достоинством голову, притопнул каблуком и запел:
На баррикады
мы все пойдем!
За свободу
мы все покалечимся и умрем!
Но не успел он пропеть это и два раза, как был увезен в крытой машине куда-то по направлению к Адмиралтейству. Только его и видели.
Вот краткая повесть жизни доблестного рыцаря и патриота Алексея Алексеевича Алексеева.
Рассказ написан приблизительно в 1934–1936 годах. Скорее всего, Тиняков и Хармс были знакомы, не исключено, что Александр Иванович рассказывал Хармсу о своих выдуманных или реальных подвигах – например, как выносил женщин из пожара. Быть может, это послужило автору «Рыцаря» основой для описания «подвигов» Алексеева.
С большой долей вероятности отмечен наш герой в романе Константина Вагинова «Козлиная песнь».
Меня очень радует, что этот отличный, своеобразный писатель сейчас в настоящей моде. Не только его стихи и проза, но и он сам. Загадочная, почти подпольная фигура, человек, с одной стороны, не вписывавшийся в жизнь советского Ленинграда, а с другой, так оригинально, с такого необычного угла ее показавший.
Прозу Вагинова я открыл для себя неожиданно в двадцать лет. Ничего о нем не знал, не читал (если и встречал где-то упоминания, то не отметил). Уже после армии, в 1992 году, в книжном магазине взял толстенький зеленый томик с надписью «Конст. Вагинов» и погрузился… С трудом вырвался, заплатил на кассе и унес книгу домой. И месяца два жил в мире «Козлиной песни», «Трудов и дней Свистонова», «Бамбочады», «Гарпагонианы». Как говорится, читал и перечитывал…
Да, читал и перечитывал и тогда, и позже, но упомянутого в романе «Козлиная песнь» (первое издание – 1928 год) поэта Вертихвостова с Тиняковым не сопоставлял. Впрочем, Вертихвостов упоминается хоть и ярко, но единственный раз.
Лет пятнадцать назад я наткнулся на пост в «Живом журнале» филолога Евгения Козюры. Приведу его с небольшими сокращениями.
В главе VIII («Неизвестный поэт и Тептелкин ночью у окна») пристающее к Автору существо в одежде сестры милосердия говорит ему: «А может быть, вы литератор, вы ведь все, подлецы, нищенствуете. Я одного взяла на содержание, Вертихвостова. Он стихи мне про сифилис читает, себя с проституткой сравнивает. Меня своей невестой называет». Вероятнее всего, под фамилией Вертихвостов Вагинов «поселил» в своем романе поэта Александра Тинякова. В первую очередь на это указывает такая деталь, как нищенство, – с 1926 года Тиняков был «профессиональным» нищим, нищенство было и одной из причин его ареста в 1930 году. Скупым сведениям о творчестве Вертихвостова, сообщаемым сестрой милосердия, можно отыскать прямые параллели в поэзии Тинякова. Так, сравниванию себя с проституткой соответствует шестая строфа из стихотворения «Я гуляю!» (1922): «Все на месте, все за делом / И торгует всяк собой / Проститутка статным телом, / Я – талантом и душой!» Под стихами о сифилисе, видимо, подразумевается стихотворение «В чужом подъезде» (1912): «Со старой нищенкой, осипшей, полупьяной, / Мы не нашли угла. Вошли в чужой подъезд <…> Засасывал меня разврат больной и грязный, / Как брошенную кость засасывает ил, – / И отдавались мы безумному соблазну, / А на свирели нам играл пастух Сифил!» <…> Наделение «перенесенного» в роман Тинякова фамилией Вертихвостов, скорее всего, связано с его репутацией исключительно беспринципного человека, сложившейся еще с 1916 года, когда открылось, что он практически одновременно сотрудничал в кадетской газете «Речь» и черносотенной «Земщине». <…> Все это объясняет, почему Вагинов в качестве этимона для фамилии своего персонажа выбирает выражение вертеть хвостом «хитрить, лукавить» (ср. глагол хвостить «врать, наговаривать, сплетничать»). <…> По всей видимости, отношения Тинякова с советской властью воспринимались современниками именно так.
Работа над этой книгой кроме всего прочего открыла мне, сколько людей не просто читают, а изучают произведения. Буквально дословно. Спасибо им…
Возвращаюсь к Вагинову. С Тиняковым он если и не был знаком, то, очевидно, о нем знал – Александр Иванович написал по крайней мере две рецензии, в которых есть оценки вагиновских произведений. В газете «Последние новости» от 23 октября 1922 года читаем: «Но и эта вещь (как сказали бы сейчас, художественное эссе „Монастырь Господа нашего Аполлона“. – Р.С.), и стихи Вагинова, однако, с несомненностью говорят, что дарование у него есть, что Мир он видит по-своему и только не умеет внятно рассказать об этом».