<…>
В отличие от пессимиста и циника Тинякова, Юрий Олеша был оптимистом. Он верил, что все как-нибудь обойдется. <…>
Жуткая трансформация Александра Тинякова потрясла Зощенко, как может потрясти лишь предвестие истины. По его собственному признанию, эта картина осталась в его памяти как самое ужасное видение из всего того, что он встретил в своей жизни. Она отравила его сознание каким-то подобием трупного яда. <…>
В отличие от зощенковского Мишеля Синягина, он (Тиняков. – Р.С.) ведь на самом деле был когда-то настоящим поэтом. Не потому, что успел выпустить несколько книг и даже попасть в антологии, а потому, что и в тех, прежних своих стихах честно пытался выразить некую реальность своей души.
Я весь иссечен, весь изранен,
Устал от слов, от чувств и дум,
Но, – словно с цепью каторжанин,
Неразлучим с надеждой ум.
Ужасен жребий человека:
Он обречен всегда мечтать.
И даже тлеющий калека
Не властен счастья не желать.
Струится кровь по хилой коже,
Все в язвах скорбное чело,
А он лепечет: «Верю – Боже! —
Что скоро прочь умчится зло,
Что скоро в небе загорится
Мне предреченная звезда!»
А сам трепещет, сам боится,
Что Бог ответит – «Никогда!»
Увы, всегда над нашим мозгом
Царит мучительный закон.
И, как преступник жалкий к розгам,
К надежде он приговорен!
Стихотворение называлось «Под игом надежды» и было ответом на известные строки Боратынского:
Дало две доли Провиденье
На выбор мудрости людской:
Или надежду и волненье,
Иль безнадежность и покой.
Безнадежность и покой Тинякову казались недостижимым идеалом. Пока человек надеется – его душа жива. Тиняков ощущал это неистребимое свойство человеческой души как страшное бремя, которое он хотел бы сбросить. Иначе говоря, он готов сам умертвить свою душу, да вот – никак не получается!
Стихотворение это показывает, что к превращению в нищего Тиняков готовился давно. Он как бы примеривался к этой роли. Вот вообразил себя «тлеющим калекой»… Но оказалось, что ни кровь, ни гной, ни язвы – ничто не освобождает человека от этого вечного проклятия: надежды. Чтобы стать совершенно свободным, мало погрязнуть в несчастьях, язвах, нищете. Надо сжечь за собой все мосты. То есть твердо решить: это конец, надеяться больше не на что.
И вот – освободился.
Легко ли это ему далось? Трудно сказать. Во всяком случае, не так легко, как это представлялось Михаилу Зощенко. Даже по одному только этому стихотворению видно: чтобы превратиться в то, во что он превратился, недостаточно было просто «сбросить с себя мишуру, в которую он рядился до революции». Тут нужна была большая работа.
Третий фрагмент:
Окончательно уверившись, что жизнь устроена обидней, проще и не для интеллигентов, Зощенко не превратился в Александра Тинякова. Но он и не умер, не сошел с ума. Он решил принять этот обеззвученный, лишенный музыки мир как единственную реальность. Он решил исходить из того, что «месяц и звезды» (как и Музыка, История, Царство Божие, Телеологическое тепло и прочие фантомы) тоже относятся к тому лишнему, что интеллигенты «накрутили на себя» за долгие века своего ирреального, выдуманного бытия.
Не надо, однако, думать, что Зощенко принял такое решение лишь только потому, что хотел приспособиться к новым условиям существования, – научиться жить в новом, обеззвученном мире, из которого ушла музыка.
В 1995 году вышла в свет огромная антология Евгения Евтушенко «Строфы века», в которую он включил три стихотворения Александра Ивановича: «Плевочек», «Проститутка», «Собаки».
Спустя почти десять лет в газете «Новые Известия» (5 мая 2006-го) была напечатана небольшая подборка из двух стихов Тинякова с предисловием Евтушенко и его стихотворением, посвященным герою этой публикации.
Евгений Александрович выбрал «Под игом надежды» и вот такое:
Леопард Папуасович Лыко
Умывался в ручье, близ Америки,
А жена его, жирная, дико
Завывала в жестокой истерике.
Леопард Папуасович вымыл
Грудь и шею водою жемчужною
И внезапно почувствовал стимул,
Излечить чтоб супругу недужную.
На граните ногами базируя,
Подошел он к беспомощной даме
И, своим безрассудством бравируя,
Стал гвоздить он ее сапогами!..
При жизни оно не было опубликовано, обнаружено Николаем Богомоловым в фонде Бориса Садовского в РГАЛИ. Стихи были приложены к письму Тинякова Садовскому от 14 июля 1913 года из Теориок. В письме пояснение: «Кроме статей и рецензий, я написал несколько стихотв. серьезных и несколько „экзотических“, посвященных Гумилеву. Вот образцы моих „экзотических стихов“».
Не знаю, зачем Евтушенко решил представить читающей публике Тинякова и этим стихотворением, которое вне контекста выглядит полнейшей чепухой. Может, хотел показать, что и пошутить Александр Иванович пробовал…
Предисловие, а вернее, статья Евтушенко большая. Называется «Сожитель со своей эпохой».
<…> Тиняков красочно расписывает свои пороки, что тогда было до полуобморочности модно. У каждой эпохи свои прибамбасы. Сейчас, например, классическим донжуаном быть пресновато. И, как век назад, в моде сексуальное интересничание. Поэтому попсовые идолы и идолицы создают вокруг своих не особенно переполненных мыслями головенок ореол полового диссидентства, будучи слишком трусливыми для диссидентства гражданского. Прикидываются, что они нетрадиционной ориентации – на это клюет всякая плотвичка: «Ах, какие они неординарные!»
Всё это мы уже проходили. И Тиняков предъявлял в стихах неописуемые страсти-мордасти: «И вот над ложем исступлений, Залитых заревом стыда, Взошла участница радений – Злой Извращенности звезда» <…> «Я – как паук за паучихой – За проституткой поползу И – свирепея, ночью тихой Ее в постели загрызу». А рядышком – нечто, хоть в «Родную речь» вставляй: «Подморозило – и лужи Спят под матовым стеклом. Тяжело и неуклюже Старый грач взмахнул крылом… Клюв озябшей лапкой чистя, Он гадает о пути, А пред ним влекутся листья И шуршат: „Прощай! Лети!“»
Хорошо ведь, ничего не скажешь. Может, настоящий, прячущийся от людей и от самого себя Тиняков именно здесь? Но в восприятии поэзии есть жестокое свойство – если у читателя возникает отвращение к личности автора, то он, читатель, инстинктивно отторгает даже те строки, которые мог бы запомнить на всю жизнь. Поэту нельзя переигрывать в роли плохого человека. Заигравшись, поэт уже не может выкарабкаться из созданного им самим образа. <…>
Но и в самых неприятных стихах Тинякова есть поучительность горького урока всем нам, как опасно заигрываться в роли плохого человека, и ценность невыдуманных показаний о том, что происходит, когда вседозволенность личностная переходит во вседозволенность гражданскую и наоборот. Смердяковщина всепроникающа, когда эти две аморальности смыкаются и необратимо разрушают даже одаренных людей.
Но блестиночки истинного, созданные этим человеком, сравнившим себя с плевочком, мерцают если не на брегах летейских, то хотя бы на берегах наших русских канав, поросших лопухами и подорожником.
Евгений Евтушенко написал о Тинякове и стихотворение. (Впрочем, как и о каждом персонаже своей многотомной антологии «Поэт в России – больше, чем поэт. Десять веков русской поэзии», составной частью которой стала публикация в «Новых Известиях».) Первые строки этого стихотворения стали эпиграфом к моей книге…
После выхода «Строф века» на Евгения Евтушенко обрушился вал критики. Каждый том «Десяти веков русской поэзии» тоже вызывал много нелицеприятных откликов. Не буду приводить высказывания Константина Кузьминского, Алексея Пурина, Дмитрия Кузьмина и многих других, встретивших работы автора в штыки. Да, антологии субъективны, но они авторские, евтушенковские. И так или иначе, но именно они вернули из мрака забвения многие имена, строки тех, видимо, кого Константин Кузьминский назвал «строительным мусором».
В журнале «Наша улица» (№ 1 за 2005 год) опубликовано большое, апологетическое эссе поэтессы Нины Красновой «Одинокий поэт Тиняков».
Вначале приведу несколько коротких цитат: «Я думаю, что чем больше у поэта, и вообще у художника, „амплитуда колебания“ между высоким и низким началами, тем он гениальнее»; «Тиняков написал этот сонет-акростих (посвященный Нине Петровской. – Р.С.) 12–13 октября 1911 года, в селе Пирожково. А кажется, что он писал его на небесах, в роскошном дворце Зевса»; «Тиняков был талантливым учеником своего учителя (Брюсова. – Р.С.). Но в любви и страсти, и в физических удовольствиях, и в изображении всего этого, в высоком искусстве поэзии пошел еще дальше, чем Брюсов. Превзошел своего учителя – во всем, по всем показателям»; «…Тиняков – поэт грязи, но он „ангел грязи“. Он собрал в себе всю грязь мира и сделал из нее чистое золото поэзии. Вот – Поэт. Вот – Поэт в чистом виде! Тиняков – великий поэт»; «Тиняков опускался на это дно жизни ниже всех поэтов своего времени, а поэтому (и еще потому, что он великий поэт и обладал силой великого поэта, атланта, и находился под покровительством Бога) он сумел подняться в поэзии на такую вершину, на которую никто из его предшественников и современников и не поднимался. Он поднялся на такую вершину, на которую смотреть страшно. Он поднялся на такую вершину, которую не каждый с земли увидит. Наверное, поэтому его никто и не видит?»
Немало места в эссе отведено сравнению Тинякова с Есениным:
Если бы Тиняков был моложе Есенина, то можно было бы сказать, что он – последователь и ученик Есенина, как, допустим, последователем и учеником Есенина считается Рубцов, который, на мой взгляд, всего-навсего слабая веточка от древа Есенина