Так что и здесь с Александром Ивановичем не всё так однозначно.
В журнале «Литература» можно найти статью Олега Лекманова[75] о том, как Тиняков пострадал из-за своего поэтического псевдонима. Позволю себе привести эту небольшую, увлекательную работу с небольшими сокращениями.
настоящий материал (информация) произведен и распространен иностранным агентом Лекмановым Олегом Андершановичем либо касается деятельности иностранного агента Лекманова Олега Андершановича.
Стало уже общим местом в разговорах о жизнетворчестве символистов цитировать проницательное суждение Владислава Ходасевича: «Символисты не хотели отделять писателя от человека, литературную биографию от личной <…>. Это был ряд попыток, порой истинно героических, – найти сплав жизни и творчества, своего рода философский камень искусства». <…>
Чтобы рабски не копировать символистов, каждому из модернистов третьей волны приходилось искать свой собственный вариант поведенческой стратегии. Александр Иванович Тиняков (1886–1934) выбрал для себя утрированное, до шутовства доведенное, следование образу поэта-неудачника, поэта-отщепенца. <…>
Увы, приходится признать, что большинство горьких упреков было Александром Ивановичем вполне заслужено, и что в большинстве своих неудач ему оставалось винить не кого-нибудь, а самого себя.
Однако Тинякову не везло и в тех редких случаях, когда, казалось бы, судьба первоначально благоволила к нему и когда он не прикладывал никаких особых усилий для того, чтобы быть оплеванным и осмеянным. Такова, например, отчасти комическая история, приключившаяся с поэтом в популярном петербургском ежемесячнике «Новый журнал для всех». А виной всему стал вроде бы красивый и звучный, многолетний псевдоним Тинякова – «Одинокий».
Когда, в июне 1913 года, вместо поэта-акмеиста Владимира Нарбута, редактором-издателем «Нового журнала для всех» неожиданно стал одиознейший деятель «Союза русского народа» Александр Гарязин, все порядочные литераторы перестали там печататься. Все, но не Тиняков, который, по обыкновению, бравировал своей беспринципностью <…>.
Нужно сказать, что за отсутствием серьезных конкурентов дела у Александра Тинякова в «Новом журнале для всех» шли на удивление хорошо. Он преуспевал во всех жанрах <…>.
И все шло бы чудесно, если бы во 2-м номере «Нового журнала для всех» не появилось душещипательное четырехстрофное стихотворение с соответствующим заглавием – «Олечке»:
«Замолчала наша веселая птица, / Заснула навеки наша маленькая детка… / Еще недавно все щебетала синичка / И наша девочка плакала так редко. // Еще так недавно были так быстры ее ножки / И сзади болтались две смешные косички… / А теперь опустели в саду дорожки / И не поют больше песен птички. // Умерла наша маленькая принцесса, / Засыпаны землею ее радостные глазки… / Словно пришел злой волшебник из леса / И унес нашу девочку, как в сказке. // Нет, всякой сказки жизнь много страшнее / В сказке все лучше, чем бывает на свете / Но нет ничего ужасней и больнее, / Когда умирают маленькие дети».
Для Александра Тинякова самым печальным в этом горестном стихотворении стало то, что его автор (авторша?) счел (сочла?) необходимым подписать свой опус псевдонимом «Одинокий». То есть – как это – «Одинокий»? Но ведь всем известно, что «Одинокий» это он – Тиняков. Да к тому же он еще и сотрудничает в «Новом журнале для всех». Что коллеги-литераторы подумают? А может быть (что еще хуже), они вовсе не обратят внимания на очередную неудачу Александра Ивановича? И вот, в 4-м номере журнала за 1914 год один «Одинокий» помещает возмущенное письмо редактору, в котором он открещивается от другого «Одинокого»:
Милостивый Государь г. редактор!
Будьте любезны поместить на страницах Вашего журнала нижеследующее:
С 1903-го по 1910-й год я подписывал мои произведения, появлявшиеся в печати, псевдонимом «Одинокий», но с тех пор этот псевдоним оставлен мною и стихотворение «Олечке», напечатанное во 2-м № «Нов<ого> Журн<ала> для всех» за 1914 г., принадлежит не мне, а неизвестному автору.
С уважением Александр Тиняков
25 февраля 1914 г. Петербург
Остается сообщить, что более произведения Тинякова в «Новом журнале для всех» не появлялись. Как, впрочем, и того таинственного плакальщика, который попытался покуситься на одиночество Александра Ивановича.
А и с чего, спрашивается, было расстраиваться, да права качать? Ведь, согласно известному словарю псевдонимов Масанова, в различных газетах и журналах, не считая Тинякова, публиковались девятнадцать «Одиноких». И плюс одна «Одинокая».
Но вернусь к беллетристике.
В 2010 году в издательстве «ПРОЗАиК» вышел роман Дмитрия Быкова* «Остромов, или Ученик чародея». В нем предостаточно колоритных персонажей, да это и понятно, – описывая Ленинград середины двадцатых годов, без таковых не обойтись: еще не так активно очищают бывшую столицу империи от бывших, но бывшие, уже распродав фамильное серебро, стремительно люмпенизируются или создают хитроумные комбинации, чтобы выжить в изменившемся городе, изменившемся мире…
Самой яркой фигурой романа, на мой взгляд, является не псевдочародей Остромов, не искренне поверивший псевдочародею, чистый душой Даня Галицкий, не честолюбивый, но бездарный журналист Кугельский, а некто Одинокий, не уступающий фактурно ни злодеям Достоевского, ни пикулевскому Гришке Распутину. Злодей стопроцентный, причем умный, хитрый, беспросветно циничный. Вот портрет:
настоящий материал (информация) произведен и распространен иностранным агентом Быковым Дмитрием Львовичем либо касается деятельности иностранного агента Быкова Дмитрия Львовича.
Это был невероятно противный старец, мысль о котором навсегда соединилась у Дани с тошнотой, – но если б Даню даже не тошнило и был он по-утреннему свеж, как сорок братьев-физкультурников, эта одутловатая рожа, неопрятная борода и наплывавший от старца необъяснимый запах сырого мяса внушили бы ему отвращение к человечеству. Это было явление с той стороны, с исподу, не из подполья даже, а из Зазеркалья. Бывают люди – войдут, и хоть беги. Всё в нем было нелюдским, и весь он был заряжен ненавистью к людскому… <…>
Одинокий был такая чистая и беспримесная гадина, такая мертвая смерть, что душонка Кугельского перед ним скукоживалась. Но выгнать Одинокого было никак нельзя – он был таран, стенобитное орудие на пути к славе; его руками Кугельский надеялся передушить всех, кто мешал, включая далекого Пруста. Одинокий был его щит и мортира, танк и окоп, и вдобавок его подчиненный. Кугельский не мог без Одинокого и потому со стыдом выслушивал, как тот смачно, наслаждаясь, говорит ему всё новые мерзости.
У персонажей «Остромова…» немало реальных прототипов. Одни раскрыты на обложке, других читатели узнали сами; на прототип Одинокого указал сам автор в одном из интервью: «Описанный в романе персонаж – литератор Одинокий – это вполне реальный Александр Тиняков, хоть и безобразный человек, но талантливый поэт».
Сергей Костырко, напомню, назвал Тинякова «зоологическим антисемитом и клиническим мизантропом».
В романе Дмитрия Быкова* Одинокий зоологическим антисемитизмом не блистает, клинической мизантропией не исходит, но от этого не становится лучше. Скорее, наоборот – для антисемитизма и мизантропии нужно хоть какое-то мужество, а Одинокий просто гаденыш, когда надо наглый, когда надо трусливый…
настоящий материал (информация) произведен и распространен иностранным агентом быковым дмитрием львовичем либо касается деятельности иностранного агента быкова дмитрия львовича.
Одинокого в самом деле никогда не тронут: посадят всех, в том числе вернейших, – а этот, как памятник бессмертной, неприкосновенной низости, образцовый минус, от которого станут отсчитывать всё, будет стоять у себя на Измайловском или где он еще там стоит в центре своего кружка… Он переживет всех и останется, может быть, последним, округлый, нечесаный, страшный, пахнущий сырым мясом. Время благоприятствовало теперь ему, ибо всё остальное не вышло, а Одинокому была самая пора.
Последний период жизни Александра Тинякова был восстановлен задолго до выхода «Остромова…» усилиями Вардвана Варжапетяна, Николая Богомолова, Глеба Морева и других литературоведов. Благодаря этому его фигура предстаёт совершенно в ином свете и с Одиноким, созданным Дмитрием Быковым*, имеет очень и очень мало общего.
Дмитрий Быков* наверняка знал, что реальный Тиняков-Одинокий был арестован и три года провел в «концлагере» и ссылке, так зачем нужно было давать персонажу, которого «никогда не тронут», имя-псевдоним Александра Ивановича?
Пусть Тиняков и «безобразный человек», но и он заслуживает того, чтобы его биографию не перевирали, причем в ключевом ее моменте.
Хочется попросить: пощадите исторических персонажей.
Впрочем, в том, что Тинякова зачастую делают фигурой омерзительной, есть и его вина-заслуга. И многими стихотворениями он создавал такой образ, и откровенностями в письмах, и самим так называемым жизнестроительством.
Может быть, и пил он не больше многих своих коллег и собратьев, но вот предстает самым пившим поэтом Серебряного века, а то и всех веков. Многие литераторы из-за алкоголизма лежали в психиатрических больницах, но создается впечатление, что Тиняков буквально жил в них годами: только выйдет, напьется, побуянит, и его туда возвращают.
Но вот одна картинка из будней кафе «Бродячая собака». Читаем в письме поэта Михаила Долинова Борису Садовскому от 10 ноября 1913 года:
…Тиняков повздорил с Собакой и там не бывает. С ним опять неладно: пьет вмертвую и пишет письма завещательного характера. <…> В Собаку я решил более не ходить <…> там вечные скандалы. Третьего дня чествовали Бальмонта, к<оторый> приехал «на гастроли» к нам. Был Сологуб, Гумилев, и много прочих. К утру Бальмонт напился пьян, сел подле Ахматовой и стал с нею о чем-то говорить. В это время к нему подошел Морозов (сын Пушкинианца) и стал говорить комплименты. Бальмонт с перепою не разобрал в чем дело и заорал: Убрать эту рожу! Тогда Морозов обозлился, схватил стакан с вином и швырнул в К.Д. Этот вскочил, но был сбит с ног Морозовым. Пошла драка. Ахматова бьется в истерике. Гумилев стоит в стороне, а все прочие избивают Морозова. Драка была убийственная. Все были пьяны и били без разбору друг дружку смертным боем…