Для Праздника Муз я собрал войско у Диума, на живописном берегу, откуда открывался вид на величественные, покрытые снежными мантиями Оссу и Олимп. Одних только воинов, с учётом тех, кому предстояло остаться дома под началом Антипатра, насчитывалось около шестидесяти тысяч, всего же, с учётом женщин и слуг, народу набралось вдвое больше. Мною был устроен грандиозный, изрядно опустошивший мою сокровищницу пир. На почётных местах в окружении видных командиров восседали Парменион и Антипатр.
И тут я приступил к раздаче своих земель. В Македонии личные владения царя называются «basileia cynegesia», «царские охотничьи угодья». На момент моего восшествия на престол к угодьям принадлежала примерно треть царства, не считая завоёванных и присоединённых провинций, по закону и обычаю находившихся под властью короны. Таким образом, я являлся обладателем необъятных полей, лугов и пастбищ, лесов и рудников. Каждому из военачальников Филиппа достались в наследственное владение обширные и богатые земли. Собственную усадьбу — Озёрный Утёс — я предложил Пармениону, который, к его чести, отклонил этот дар. Все полководцы обрели владения, достойные царей. Гефестиону я подарил Эордею, одно из любимых владений моего отца. Без пожалований не остался ни один командир, вплоть до сотника. Антигон стал владетелем трёх долин в верховьях Стримона. К Теламону отошло селение близ залива Торон. По мере раздачи земель я чувствовал всё большее облегчение, словно избавлялся от некоего тяжкого бремени. С лёгким сердцем я раздаривал нивы и сады, рыбные заводи и строевой лес. Мне хотелось раздать всё имущество, до последней пряжки, не оставив себе ничего, кроме коня и копья. Даже десятники получали выпасы и табуны, даже рядовые в фаланге становились владельцами сельских усадеб. Я простил все долги и освободил семьи взявших оружие от всех податей. Всё принадлежавшее ранее Филиппу и лично мне перешло в собственность моих товарищей. Приграничные леса, захваченные у вождей Иллирии, вернулись к прежним владельцам, поскольку теперь они стали нашими союзниками. Хлебородные провинции за Дунаем и пастбища во Фракии я подарил нашим товарищам из Фессалии, Пеонии и Агриании. Каждый новый дар встречали бурей рукоплесканий, а когда я закрепил за своим дорогим Пердиккой богатое владение Триассы, тот выступил вперёд и перед всем войском спросил:
— Александр, что же ты оставишь себе?
Об этом я даже не подумал.
— Свои надежды, — вполне серьёзно ответил я, и собрание взорвалось неописуемым восторгом.
Лишь отважные командиры Коэн, Любовный Локон и Эвгенид Счетовод из Херонеи остались без пожалований. За всё это время их имена не прозвучали ни разу, и ты, юный друг, можешь понять, что они чувствовали уныние и тревогу. Им казалось, что они по неизвестной причине навлекли на себя мой гнев, и это, разумеется, не могло их не печалить. У Счетовода, надо сказать, имелись основания опасаться моей немилости, ибо он, влюбившись в девицу из одного северного племени, едва не дезертировал с Дунайского рубежа. Он полагал, что был прощён лишь из уважения к тому, что его отец был школьным товарищем Филиппа, а мои люди тем временем тайно отыскали его возлюбленную и, не применяя насилия (ибо она была свободной женщиной), обратились к ней от моего имени с предложением принять руку этого человека. Теперь она, украшенная свадебной гирляндой, находилась здесь, укрытая от глаз воздыхателя. Точно так же, как возлюбленные Коэна и Любовного Локона, пребывавших относительно этого замысла в полном неведении.
Когда я наконец вызвал эту троицу вперёд и представил им их невест, гром ликования вознёсся до небес. Свадебные обряды мы совершили здесь же, на глазах у всей армии. Должен сказать тебе, что среди всей этой радостной круговерти нашёлся лишь один человек, додумавшийся сделать подарок мне. Элиза, невеста Счетовода, подарила мне пару танцевальных сандалий, сшитых ею собственноручно.
Право же, в тот день я был счастливейшим из смертных, а глядя на блестевшую под луной вершину Олимпа, дерзко подумал о том, что столь сладостное чувство недоступно даже богам. Потом, один за другим, стали брать слово полководцы.
— Братья, — заявил Антигон Одноглазый, — честно признаюсь вам, что, когда Филипп умер, я в душе сомневался, придутся ли Александру по мерке отцовы солдатские доспехи. То, что храбростью, талантом и честолюбием боги Александра не обделили, стало ясно уже давно, но сможет ли столь молодой человек снискать уважение и преданность заслуженных полководцев и ветеранов армии его отца? Думаю, друзья мои, сегодня вечером ответ на этот вопрос стал очевиден для всех. В глазах нашего юного царя я вижу, что он чужд корысти и себялюбия и чтит добрую славу превыше любых наград. Позволю себе сказать о нём то, что было сказано гирканами о Кире Великом:
Всеми богами клянусь вам, друзья, он становится только счастливей,
Нас одаряя добром и жажду богатства презрев.
Снова и снова произносили командиры прочувствованные речи. Когда поднялся Счетовод, по его бородатому лицу струились слёзы.
— Воистину, о Александр, ты одарил меня счастьем превыше всяких мечтаний. Однако клянусь рукою Зевса: если ты дашь мне отпуск на время, достаточное, чтобы заронить семя во чрево возлюбленной и зачать наследника, я не стану предаваться праздности и утехам в новообретённых владениях, но, вооружившись, последую за тобой, куда бы ты ни повёл.
Следующим обратился ко мне мой доблестный Коэн.
— Веди нас в Сарды, в Вавилон и в сам Персеполь, — возгласил он. — Клянусь, Александр, я не успокоюсь, пока не узрю тебя восседающим на троне самого царя царей Персии!
Книга четвёртаяПОЗОР ПОРАЖЕНИЯ
Глава 11БИТВА ПРИ ГРАНИКЕ
Ты следишь за моим повествованием, Итан? Вижу, больше всего тебя увлекают «кровавые» истории. Ну что ж, двинемся на восток вместе с армией, выступающей из Македонии, переправляющейся через проливы, разделяющие Европу и Азию (в направлении, противоположном тому, каким сто пятьдесят лет назад осуществлял своё вторжение Ксеркс), и водружающей свой львиный стяг на земле, обладателем которой считает себя нынешний царь Персии, Дарий Третий. Где же он, мнящий себя Владыкой Востока? Узнав о том, что мы явились посчитаться за обиды, нанесённые его предками, он не осмелился выступить против нас лично, но поручил это своим подданным, сатрапам западных провинций, собравшим стотысячное конное и пешее войско и полагающим, что этого будет вполне достаточно, чтобы сбросить нас в море. В Зелее, в тени священной Трои, его полководцы осаждают так называемые Врата Азии. Впрочем, речь не о персах, а обо мне.
Должен сказать, что ближе всего к гибели (за исключением одного случая в Газе, когда в меня угодил дротик, пущенный из катапульты) я оказался именно в сражении при реке Граник. Персидский всадник по имени Резак нанёс мне спереди удар мечом, который, окажись он чуть сильнее, не только разрубил бы мне шлем, но и раскроил бы череп.
Основным оружием персидской конницы является дротик и акинак, нечто среднее между мечом и кинжалом, хотя в последнее время многие стали перенимать у нас обычай использовать длинное копьё. Что же касается избранной тысячи и «родственников», то эти отборные воины вооружены тяжёлыми мечами из дамасского булата, подобными тем, какими сражался сам Кир Великий. Этот длинный и прочный однолезвийный меч выковывается вместе с рукоятью из одного куска прочнейшей сирийской стали.
Удар Резака снёс верхнюю часть моего шлема вместе с украшенным перьями пустельги гребнем в то самое мгновение, когда моё копьё вошло в его грудь под правым соском. Железо ослабило удар, и, хотя я получил глубокий порез, который после боя пришлось зашивать, череп остался цел. В первый момент я не ощутил боли и понял, что ранен, лишь когда кровь из раны стала заливать мне глаза. Есть один секрет, очень полезный для любого раненого воина: если ты знаешь, что твоя рана несмертельна и не грозит тебе увечьем, постарайся воспринять её как предмет гордости и тщеславия. Для доблестного мужа полученная в честном бою рана есть отличие и награда.
К тому моменту мы уже лишились тридцати храбрейших «друзей» из отряда Сократа Рыжебородого, которые полегли под жесточайшим обстрелом, штурмуя крутые утёсы над переправой. Эти люди пали смертью храбрых, исполняя мой приказ, и их смерть, отзываясь в моём сердце, заставляла меня приветствовать любую боль, выпадавшую на мою долю.
Когда царь Македонии лично ведёт в атаку своих «друзей», по обе его стороны находятся воины столь высокой доблести и отваги, сидящие на столь могучих и прекрасно обученных скакунах, что нет на земле войск, способных отразить натиск этой единой, охваченной порывом общего вдохновения несокрушимой силы. В истории военного искусства нет ничего даже отдалённо напоминающего эту неистовую бурю, её просто не с чем сравнить. Клит Чёрный как-то сказал, что, устремляясь в атаку в составе ведущего клина, чувствовал себя так, словно находился на борту железного корабля, подхваченного могучим ветром и мчащегося вперёд, дабы обратить врага в прах всесокрушающим тараном.
Это неплохое описание, но в нём не учтён некий основной элемент, делающий, на мой взгляд, атаку «друзей» неотразимой. Я имею в виду жар дыхания, бурлящую энергию их неистового напора, имеющую не только механическую, но и внутреннюю природу. На полном скаку я чувствую запах чеснока, распространяемый скачущим слева Теламоном, а моя нога касается бока Резвого, коня Гефестиона, мчащегося справа. Я ощущаю бронзу его нагрудной пластины, и мне в ноздри бьёт запах взрываемой его копытами почвы. Буцефал подо мной разгорячён настолько, что поднимающийся из его ноздрей пар обжигает плоть. Его воля ощущается мною не как продолжение моей, но как сила, проистекающая из его собственного сердца. Для меня он не животное, а равный мне воин. Его воодушевление воспламеняет меня. Я подпитываюсь от него, так же как он подпитывается от меня. Буцефал любит такие мгновения. Это именно то, для чего он был рождён.