Насколько я смог понять, Пор — не личное имя, а титул, сопоставимый с саном царя или раджи. Настоящее имя этого правителя Амритатма, что означает «безграничная душа». Он смеётся, как лев, и поднимается со своего кресла, как слон. Воистину, такой человек не может не очаровать.
Он подарил мне ларец из тикового дерева, инкрустированный слоновой костью и золотом. Через переводчика мне объясняют, что на протяжении тысячи лет каждый новый правитель Пенджаба получает такой ларец на утро своего восшествия на престол.
— Что в нём хранят? — спрашиваю я.
— Ничего, — отвечает Пор. — Предназначение сего ларца в том, чтобы напоминать человеку об его истинном уделе.
Я, со своей стороны, преподношу ему в дар золотую уздечку, которая принадлежала Дарию.
— Почему ты даришь мне именно эту вещь? — интересуется он.
— Потому что это самая красивая вещь из всего, что у меня есть.
Пор принимает этот ответ с ослепительной улыбкой, а вот я ловлю себя на том, что испытываю некоторую неловкость. Связано это не с незнанием обычаев или этикета, ибо таковые схожи среди монархов всего мира; сам этот человек ставит меня в тупик своей непринуждённостью и полным отсутствием притворства.
О Дарии, которого он хорошо знал, Пор высказывается с уважением. Они были друзьями, и индийский владыка даже послал под Гавгамелы ему на подмогу тысячу всадников и тысячу царских лучников-кшатриев.
Я говорю, что помню этих доблестных воителей. Индийская кавалерия прорвала нашу двойную фалангу и ворвалась в наш передовой лагерь, а уже при отступлении, которое велось с ожесточёнными боями, эти отважные всадники едва меня не убили. Ну а индийские лучники были самыми грозными из всех, с какими нам доводилось сталкиваться.
Сам Пор при Гавгамелах не был. «Но зато, — говорит он, указывая на двух молодцеватых юношей, выглядящих почти столь же впечатляюще, как и сам владыка, — там побывали мои сыновья». По его словам, он свёл воедино все донесения о битве, внимательно изучил их и составил весьма высокое мнение о том, как осуществлялось мною командование. Я, как он выразился, являю собой «истинную инкарнацию полководца».
Я благодарю его и со своей стороны отзываюсь с похвалой о мужестве и воинском умении индийцев.
Поначалу всё складывается как нельзя лучше, но потом ситуация меняется.
Пор сидит напротив меня, на диване под красочным балдахином, отбрасывающим тень на нас обоих и на наших сопровождающих.
Он только что пригласил нас совершить с ним поездку по его владениям: по его словам, для меня будет весьма полезно собственными глазами увидеть, сколь образцовый порядок установлен в его владениях, сколь плодородна земля, сколь счастлив народ и как любят подданные своего владыку.
Он поднимается, подходит к кушетке, где сижу я, и садится рядом со мной. Это обезоруживающий жест, поступок, свидетельствующий не просто о дружелюбии, но и об особой симпатии.
— Оставайся у меня, — вдруг предлагает он, жестом указав на дальний берег, за которым раскинулись его владения. — Я отдам тебе руку моей дочери и объявлю своим наследником и преемником. Ты будешь мне сыном и унаследуешь моё царство, — он указывает на двух прекрасного вида отпрысков, — получив преимущество даже перед моими родными детьми.
Подобное великодушие потрясает меня настолько, что я теряю дар речи.
Пор одаряет меня своей ослепительной улыбкой.
— Стань моим учеником, — с теплотой в голосе говорит он, положив руку мне на колено. — Я научу тебя быть царём.
В тот миг мой взгляд падает на Гефестиона, и я вижу, как его глаза чернеют от гнева. Кратер рядом с ним вздрагивает, словно от удара хлыста. Я чувствую, как, подобно дремавшему доселе льву, пробуждается мой даймон, и прошу переводчика повторить последнюю фразу.
— Я научу тебя, — провозглашает он на безупречном эллинском языке с аттическим произношением, — быть царём.
Теперь меня охватывает ярость. Теламон взглядом призывает меня к сдержанности. Я сдерживаюсь, но это удаётся мне с большим трудом.
— Неужели его величество полагает, — обращаюсь я к переводчику, не глядя на Пора, — будто я не царь?
— Конечно нет! — без промедления отвечает Пор, с дружеским смехом похлопывая меня по колену.
Мысль о том, что он нанёс мне оскорбление, даже не приходит ему в голову. Похоже, он считает, будто я и вправду готов признать свою неспособность царствовать и пойти к нему на выучку.
Гефестион делает шаг вперёд. Он напряжён, на его виске, словно верёвка, выступила вздувшаяся жила.
— Как можешь ты, государь, говорить о том, что этот человек не является царём? Кто же тогда царь, если не тот, перед кем до сего дня не мог устоять на поле боя ни один монарх мира?
Сыновья Пора выступают вперёд. Рука Кратера тянется к мечу; Теламон встаёт между ними, стараясь предотвратить столкновение.
Пор поворачивается к толмачу, который переводит с такой быстротой, насколько позволяет ему язык. На лице раджи появляется недоумение, на смену которому приходит величественный и ласкающий слух смех. Смех, какой может звучать лишь в обществе друзей и означать: будет вам, ребята, нечего ссориться из-за пустяков!
Величавым жестом Пор успокаивает своих сыновей и других знатных индийцев, а сам снова садится на диван напротив меня, но на сей раз подаётся вперёд, так что наши колени едва не соприкасаются возле столика, уставленного закусками и кувшинами с освежающими напитками.
— Твой друг бросается на твою защиту с яростью пантеры, — говорит Пор, одаряя Гефестиона очередной лучистой улыбкой.
Мой друг, неожиданно смутившись, отступает.
Пор извиняется перед ним и мной, заявляя, что он, возможно, не совсем точно выразился. Разумеется, все мои кампании, походы и битвы были изучены им с дотошностью, которая могла бы удивить и меня самого.
— Я ничуть не спорю, Александр, ты действительно являешься величайшим воителем, победителем, даже освободителем. Но царём ты так и не стал.
— Таким, как ты? — спрашиваю я, едва сдерживая гнев.
— Ты воитель. Я царь. Вот и вся разница.
— Но в чём разница между военачальником и царём?
— Она подобна разнице между морем и штормом.
Я смотрю на него с недоумением. Он поясняет:
— Буря великолепна, она восхищает и устрашает. Богоподобная, она мечет могучие молнии и, сметая всё на своём пути, проносится дальше. А вот море, в отличие от самого буйного шторма, глубоко, вечно и неизменно. Шторм разражается громами и молниями, а океан поглощает и то, и другое, не претерпевая изменения. Ты понял меня, друг мой? Ты — шторм. Я — море.
Он снова улыбается.
Мои зубы стиснуты так плотно, что я не мог бы ответить, даже будь у меня такое желание. Но желание у меня сейчас лишь одно: убраться с этих переговоров, пока я не опозорил себя, пролив кровь хозяина.
— И всё же, — продолжает раджа, хотя уже менее дружелюбно, — по обиде, написанной на твоём лице, по тому гневу, который тебе едва удаётся сдерживать, я вижу: быть истинным царём для тебя очень важно, и слова мои глубоко тебя задели, хотя, положа руку на сердце, ты должен признать, что они жалят лишь своей справедливостью. Между тем, — Пор мягко улыбается, — у тебя нет оснований для огорчения, ибо ты ещё очень молод. Кто может стать настоящим царём в тридцать или даже в сорок лет? Я потому и предложил тебе стать моим учеником, что мои годы позволяют мне стать твоим отцом, ментором и наставником.
Кратер встречается со мной взглядом и, поняв всё без слов, выступает вперёд.
— Со всем должным почтением, господин, — говорит он, обращаясь к индийскому царю, — должен уведомить тебя о том, что переговоры закончены.
Все македонцы встают. Подзывают наши лодки.
С лица Пора исчезает улыбка. Глаза его наливаются кровью и мрачнеют, на щеках выступают желваки.
— Я предлагал тебе руку своей дочери и честь стать наследником моего царства, но ты ответил на это лишь гневным и угрюмым молчанием, — заявляет он. — Поэтому я делаю тебе другое предложение. Вернись в завоёванные тобой земли и постарайся сделать своих подданных свободными и счастливыми людьми. Пусть каждый из них станет хозяином своего дома и вольным владыкой своего сердца, а не жалким рабом, каким он является сейчас. Сделай это, и, если ты вернёшься ко мне, тогда я сам стану учиться у твоих ног. Ты научишь меня, как быть царём. А до тех пор...
Я повернулся к нему спиной. Все мои спутники перешли на нашу ладью, и лодочник отталкивает её от индийской баржи.
Пор высится над поручнем, величественный, как крепостная башня.
— По какому праву дерзаешь ты вторгаться с оружием в мои владения? Почему угрожаешь насилием тому, кто никогда не причинял тебе вреда и даже имя твоё всегда произносил не иначе, как с похвалой? Ты поставил себя выше закона! Неужто у тебя нет страха перед небесами?
Меня обуревает желание ударить его, но не стану же я перепрыгивать для этого с борта на борт, словно пират.
— Я сказал, что ты не царь, Александр, и повторю это. Ты не правишь землями, которые завоевал. Ни Персией, ни Египтом, даже Элладой, откуда ты пришёл и жители которой, появись у них хоть малейшая возможность, сожрали бы тебя живьём. Какие законы ты принял, какие указы издал во благо подвластных тебе народов? Да никаких! В большинстве земель ты оставил у власти прежние династии, продолжающие, как и прежде, угнетать и обирать население, в то время как твоя армия безостановочно движется всё дальше и дальше, подобно кораблю, лишь рассекающему поверхность океана, волны которого смыкаются за кормой, едва он проплывает. Да что там земли, ты не обладаешь подлинной властью даже в собственном лагере, который бурлит недовольством и в котором зреет мятеж. Да, Александр, я знаю и это! Всё, что происходит в моей стране, становится известно мне, даже если речь идёт о происходящем в твоей палатке!
Я в гневе, я выпрямляюсь на носу своего судна. Кровь каждого из моих спутников кипит от ярости. Воины обеих армий с обоих берегов реки обмениваются гневными возгласами.