Суть проблемы в следующем: численность свиты оговорена обычаем, и, принимая в неё азиата, я тем самым отказываю в приёме македонцу. Это вызывает недовольство и на родине, где родовитые семьи воспринимают подобный отказ как оскорбление, и в лагере, где начинаются разговоры о том, что я отдаю предпочтение чужакам в ущерб соотечественникам. Кроме того, свитские юноши обзаводятся любовниками. Это обычное дело. Пареньки тринадцати-четырнадцати лет, прибывающие из Македонии, охотно дают соблазнить себя высокопоставленным командирам, которые лет на десять-пятнадцать их старше. По большому счёту главное здесь не плотское вожделение, а своего рода политика. Политика — это всё. Юноши прибывают из дома, будучи знакомыми с командирами, которым предстоит стать их менторами, семьи же не только не возражают против подобных связей, но всячески их приветствуют. Такие узы скрепляют межродовые союзы, а юноши приобретают покровителей, способствующих их продвижению. Так, например, Клит, состоя в свите, был любовником Филиппа, что в немалой степени способствовало его назначению командиром царского подразделения «друзей». Теперь он делает своим подопечным паренька по имени Ангелид. Можно сказать, что каждый из юношей свиты предоставляет своему покровителю место в моём шатре.
Пока в свите состояли одни македонцы, всё шло прекрасно, но при появлении иноземцев казавшаяся такой устойчивой колесница опрокидывается. Македонские командиры не хотят брать под своё крыло азиатов, да и те, в свою очередь, боятся македонцев. Но что ещё хуже, так это взаимная ревность. Стоит мне оказать внимание сыну Тиграна, как Клит и прочие соотечественники начинают видеть в этом ущемление их собственных подопечных.
Всё это усугубляется и деньгами. Одно дело добиваться успеха и совсем другое — добиваться успеха небывалого, такого, какого добились мы. Это моя вина. Мне не удалось предложить армии перспективу достаточно впечатляющую, равную той, что была утрачена со смертью Дария. Кроме того, добиваясь сближения персов и македонцев, я в глазах последних зашёл слишком далеко, приняв и усвоив многое из обычаев недавнего врага.
Чтобы компенсировать это, я осыпаю соотечественников щедрыми дарами. Доблесть Арета, явленная при Гавгамелах, вознаграждается пятью сотнями талантов, сокровища Агамемнона меркнут в сравнении с богатством, дарованным мною Мениду. Назначив Пармениона правителем Экбатан, я дарю ему кровать из золота. Домой, матери, я шлю триремы с ладаном и сердоликом, корицей и кассией. С обратной почтой она меня укоряет.
Александру от Олимпии, привет.
Мой сын, твоя щедрость превратила некогда примерных командиров в мелких царьков. Пусть ты одаряешь друзей, руководствуясь добрыми намерениями, но это может повлечь за собой отнюдь не добрые последствия. Ты развращаешь их, ибо теперь каждый сотник мнит себя архонтом, а их родичи дома напускают на себя важный вид, претендуя на большее. Каждый военачальник, которому ты так благоволишь, преувеличивает свою роль в твоих победах и не только считает себя незаменимым, но и всякий раз, когда ты оказываешь честь кому-нибудь другому, мнит себя недооценённым и обойдённым. Они дуются, даже не пытаясь скрыть недовольство, а оставшиеся дома жёны и родичи подогревают его своими подстрекательскими письмами. Чем больше ты даёшь им, сын мой, тем больше ты подстёгиваешь их амбиции. Птолемей хочет воцариться в Египте, Селевк жаждет Вавилона. Но как могут позволять себе такие желания карлики, обязанные всем, что имеют, исключительно тебе?
Из того же письма:
Когда вы голодали, твои командиры были друг другу настоящими товарищами, а теперь каждый завидует другому и воспринимает чужой успех как личное оскорбление. Они более не товарищи, но соперники. Давая так много денег, ты делаешь их независимыми от себя. Давай им землю, сын мой, женщин или лошадей. Давай им в управление провинции, но не золото. Золото коварно: оно делает хороших людей дерзкими, а плохих и вовсе неуправляемыми.
Теперь у меня есть враги и в собственном шатре. Те, в чьи обязанности входит оберегать меня, превращаются в заговорщиков, чьи интересы расходятся с моими. И речь не о мальчишках из свиты, а о высших командирах, в которых пробуждается дух взаимной зависти и ревности. Каждый из них, зарвавшись, мечтает возвыситься над прочими и боится, как бы его не опередили.
Я знаю твоё сердце, сын мой. Оно слишком доброе. Любовь, которую ты питаешь к своим товарищам, ослепляет тебя, и ты не видишь их вероломства. Успех заставил каждого ревниво относиться к своему положению, и каждый боится, как бы другим не досталось больше, чем ему. Хочешь ты того или нет, но твой шатёр более не палатка командира, а царский двор, а при дворе царя окружают не воины, а льстецы и лизоблюды.
Однажды ночью (дело был в афганских землях) один из юношей свиты в сильном волнении врывается ко мне в купальню и сообщает, что против моей жизни составлен заговор. Его товарищ несколько дней назад сообщил об этом Филоту, в расчёте на то, что Филот немедленно уведомит меня. Но Филот этого не сделал.
Я созываю на совет македонцев. Филота приводят связанного. Его отец Парменион находится в шести тысячах стадиев к западу, командует сокровищницей в Экбатанах. Я предлагаю Филоту высказаться в свою защиту. Он говорит, что не воспринял известие о заговоре всерьёз и не захотел беспокоить меня по таким пустякам.
— Негодяй! — ревёт Кратер. — Как ты смеешь прикидываться тупицей перед лицом царя?
Допрашиваются четырнадцать юношей, у девяти из которых есть покровители, командиры «друзей» или царских телохранителей. Все юноши происходят из знатных семей. И все бесстыдно лгут.
— Надо подвергнуть их пыткам, как поступают во время войны с врагами, — предлагает Птолемей.
Всю ночь я совещаюсь со своими высшими военачальниками — Гефестионом и Кратером, Птолемеем, Пердиккой, Коэном, Селевком, Эвменом, Теламоном и Локоном, после чего решаю пытки к юношам не применять.
— Тогда отправь их домой, — предлагает Пердикка. Он полагает, что позор будет для них наихудшей казнью.
Гнусная измена повергает меня в отчаяние. Клянусь Зевсом, я начинаю жалеть о том, что мы победили в этой войне. Лучше пасть пронзённым копьём, чем дожить до того дня, когда те, кого я любил, начинают составлять заговоры и умышлять против моей жизни.
Более же всего меня страшит то, что вскрылась вина Филота.
— Как ты поступишь с Парменионом? — тут же спрашивает меня Гефестион.
Я не могу казнить сына и оставить в живых отца. Поступить так не может ни один царь.
А у Пармениона есть власть. Я сделал его наместником Мидии; теперь он командует Экбатанами, в его распоряжении двадцать тысяч солдат, многие из которых почитают его, и царская казна, 180 000 талантов.
Я приказываю подвергнуть Фи лота пытке, и он, едва затрещали кости, выдаёт сообщников. В заговоре замешаны семь человек. Совет решает дело менее чем за двадцать минут. Все будут казнены.
Но что мне делать с Парменионом?
Глава 31АГОНИЯ ПРАВЛЕНИЯ
Весь день и ночь после пыток Филота я совещаюсь со своими полководцами, моими генералами в своей ставке во Фраде. Гефестион верен, как солнце. Кратер принадлежит более мне, чем самому себе. Теламон чтит свой собственный кодекс, но этот кодекс не допускает измены. Пердикка любит царя; Коэн, Птолемей и Селевк — своего главнокомандующего. Клит горяч и своеволен, но он не станет плести интриги, а выскажет наболевшее в глаза. Кроме них, Эвмена и Певкесты, я не доверяю никому.
— Никто не говорит правду царю. — Час поздний, и я произношу свою речь, будучи пьян. — И чем более велик царь, тем меньше откровенности. Кто осмелится заговорить со мной без обиняков? А ведь прямодушие всегда считалось сильной стороной македонцев. Мы грубы, но правдивы. Никто не боялся предстать перед Филиппом и высказать всё, что у него на уме, да и вы, друзья, служа мне, прежде поступали так же. Но этого больше нет. Что говорят обо мне солдаты? Можете не отвечать, я и так всё знаю: «Александр изменился, завоевания испортили его. Это не тот человек, которого мы любили». Почему? Потому что я веду их от победы к победе? Потому что отдал в их руки целый мир? Потому что осыпаю их сокровищами?
Я сам чувствую, что говорю слишком высокопарно. И вижу это в глазах моих товарищей. Птолемей, самый энергичный из моих военачальников, берёт слово.
— Александр, позволь мне обозначить опасность так, как я её вижу?
— Пожалуйста.
До этого я метался из угла в угол. Теперь сажусь.
— А вы, братья, — обращается Птолемей к своим товарищам полководцам, — призовите меня к ответу, если сочтёте мои мысли неверными, но поддержите меня, если увидите в них правду.
Он поворачивается ко мне.
— Друг мой, теперь каждый из нас тебя боится.
Эти слова поражают меня как гром.
— Это правда, Александр. Поверь. Каждый командир чувствует то же самое.
Я обвожу взглядом лица моих товарищей.
— Но как же это, друзья? Почему?
— Мы боимся тебя — и друг друга. Ибо ныне очевидно, что ты, бывший некогда нашим товарищем и другом, вознёсся на недосягаемую высоту. Как братья, мы мечтали низвергнуть владыку Азии, но лишь возвели на престол нового. Теперь им стал ты.
— Но это не так, Птолемей. Я остался тем, кем и был.
— Увы, нет. Да ты и не мог бы, при всём желании.
Он обводит жестом палату, в которой мы собрались, прежде принадлежавшую Дарию.
— Клянусь богами, взгляни, где ты находишься. Колонны из кедра, свод из слоновой кости.
— Но под ним по-прежнему мы.
— Нет, Александр.
Он мешкает, и я вижу, что, дабы продолжить, ему требуется вся его смелость.
— Я говорю откровенно, рискуя вызвать твой гнев. А что, если ты воспримешь мои слова превратно? Завтра ты отберёшь у меня мои войска и передашь их Селевку...
— Неужели ты считаешь, что я способен на такое непостоянство?