В комнате воцаряется молчание.
Филот.
Мои полководцы вспоминают о нашем бывшем товарище, закованном в цепи и ожидающем казни. И не только о нём. О его родственниках и друзьях по всей армии: об Аминте Андромене и его братьях — Симмии, Аттале, Полемоне; о моём собственном телохранителе Деметрии; о тридцати сотниках, сотне полусотенных. Должен ли я отнять у них жизни? И жизнь отца Филота, Пармениона?
Слово берёт Пердикка, самый суровый из моих военачальников, не считая Кратера.
— Александр, мы беседуем здесь как братья. Никого не виним. Мы пытаемся найти решение. Когда высказывался Птолемей, я завидовал его смелости.
Он делает паузу, но потом продолжает:
— Люди говорят, будто ты считаешь себя богом.
Я хочу возразить, но Пердикка тут же меня останавливает.
— Я отметаю это, как и все мы. Но, Александр, кем бы ни мыслил себя ты сам, во всём этом есть момент, чреватый куда более серьёзной опасностью. Если уж совсем начистоту, так ты ведь и впрямь стал богом. Ты совершил то, во что никто не верил и о чём никто даже не мечтал.
Он указывает на полководцев, своих товарищей.
— Каждому из нас есть чем гордиться, каждый не лишён дарований, и каждый считает, что достоин величия. Однако все мы сходимся на том, что достигнутое тобою было бы не по плечу никому другому. Ни твоему отцу, ни кому-то из нас, ни всем нам, вместе взятым. Ни одному человеку или группе людей из когда-либо живших. Ты единственный, кто мог совершить это.
Он встречается со мной взглядом.
— Мы боимся тебя, Александр. Мы любим тебя, но боимся и уже не знаем, как нам с тобой держаться.
— Пердикка, — говорю я, — ты разрываешь мне сердце.
— Но это ещё не самое большое горе. Беда в том, что страх подталкивает к заговорам. С этим ничего нельзя поделать. Любой из нас думает о том, что будут делать другие, когда явятся за его головой, и мы спрашиваем друг друга: а не нанести ли упреждающий удар?
Слёзы туманят мой взор.
— Я предпочёл бы умереть, но не слышать этих слов.
— Эти слова правдивы, — говорит Кратер. — Мы в аду.
Как-то раз, в детстве, я вбежал в кабинет отца, когда он был занят написанием письма. Его слуги погнались было за мной, но Филипп махнул рукой и подозвал меня к себе.
Закончив писать, отец вручил свиток мне и велел прочесть. Послание было обращено к некоему союзнику, и доставить его должен был один из знатных приближённых Филиппа. Приписка под прощальными словами гласила: «Человека, вручившего тебе это письмо, надлежит убить».
Когда я прочёл послание и вник в его суть, Филипп, к тому времени вставший и начавший переодеваться к вечернему пиршеству, дал мне понять, что на пиру собирается встретиться с обречённым на смерть человеком, а также с его отцом и братом. Я в испуге спросил, как же он будет держать себя с этими людьми.
— Шутить, смеяться и пить с ними вино, — заявил Филипп. — Пусть он считает, что мы лучшие друзья.
В этот момент случайно вошёл Парменион, тоже собиравшийся на пир. Он вызывал моё восхищение тем, что презирал пышные наряды и даже на самые торжественные приёмы и великие празднества одевался по-военному просто. Отец обнял его, и я почувствовал, что эти двое любят и уважают друг друга. Потом Парменион увидел в моей руке письмо и, видимо, будучи осведомлён о его содержании, понял, что Филипп познакомил с ним и меня.
— Александр, — тихо промолвил он, стоя передо мной, и больше не добавил ни слова. Я его понял.
Десять лет спустя, когда Филипп был убит, я, унаследовав трон, послал такое же письмо Пармениону, велев ему взять под стражу и казнить за соучастие в заговоре его зятя Аттала. Он так и сделал.
Прошло ещё десять лет. На сей раз я напишу Пармениону об измене Филота и отправлю к нему гонцов на беговых верблюдах. Когда он станет читать депешу, его друзья по моему приказу лишат его жизни.
— Быть царём, — говорила мне Сизигамбис, — значит ступать босыми ногами по лезвию бритвы.
Глава 32ДИКИЕ ЗЕМЛИ
В Афганистане говорят на дари. На дари и ещё пяти тысячах других наречий. У каждого племени свой язык, совершенно непонятный даже для ближайших соседей. Впрочем, ты, Итан, прекрасно это знаешь. Речь идёт о стране, где я сражался с твоим отцом и откуда взял в жёны твою сестру.
Почему мы оказались в Афганистане? Потому что через него пролегает путь в Индию и к побережью Океана. И потому, что я не могу повести армию через Гиндукуш, в Пенджаб, оставив в тылу непокорённых вождей воинственных народов.
Изучи подённые записки, что велись в этот период, и ты увидишь, что на протяжении трёх лет армия с боями пробивалась через Арию, Парфию, Дрангиану, Бактрию, Арахозию и Согдиану, но при этом практически ни разу не встретилась с неприятелем в правильном сражении, на поле боя, лицом к лицу. Здешняя война — это бесконечные осады и операции против неуловимых местных бойцов, называющих себя «воинами-волками». Это не армия Бесса, который к тому времени уже сдался нам, а степные кочевники или горные племена. Первые, начиная военные действия, собирали по тридцать тысяч бойцов, вторые же, когда кланы объявляли всеобщее ополчение, могли выставить и втрое больше. Своим предводителем эти дикари провозгласили знатного перса Спитамена, прозванного Старым Волком за проседь в бороде и несравненное умение уходить от погони, скрываясь в горах.
Бороться с партизанами обычными средствами невозможно, тут приходится применять особые методы. Предвидя подобные затруднения, я ещё после Гавгамел провёл реорганизацию армии, сделав её более лёгкой и более мобильной. Сарисса была укорочена примерно на три локтя. У каждого солдата осталось двадцать фунтов походного снаряжения. Шлемы стали открытыми, от панцирей пехота отказалась полностью. Что же до кавалерии, то я удвоил количество «друзей», причислив к ним царских копейщиков, пеонийцев и лучших всадников из персов и иных азиатов. Мне нужны подразделения, способные совершать быстрые и дальние рейды по любой местности, находить пропитание по пути и самостоятельно действовать во враждебном окружении.
В соответствии с обстоятельствами пришлось менять и тактику. Имея дело с цивилизованным противником, полководец намечает стратегические цели (крепости, житницы, мосты, дороги и так далее), захват или уничтожение которых вынуждает врага сдаться. Но использовать подобные методы против диких племён бесполезно, да и невозможно. У них нет собственности, которой они опасались бы лишиться, да и жизни собственных сородичей значат для них очень мало. Им нечего терять.
В этом смысле они подобны диким зверям, войну с ними можно сравнить с охотой на опасных хищников, и жалость по отношению к ним уместна не более, чем по отношению к кабанам и шакалам. Воины из племён Афганистана оказались самыми свирепыми бойцами, с которыми мне вообще приходилось сталкиваться, а их вождь, Старый Волк, — единственным противником, которого я когда-либо боялся.
Воины-волки — фаталисты, они верят в судьбу и готовы умереть, отстаивая свою свободу. Разговаривать с ними бесполезно, им внятен лишь язык свирепой жестокости. Чтобы взять над ними верх, необходимо превзойти их в свирепости, наводя ещё больший ужас, чем они сами. При этом следует иметь в виду, что, будучи дикарями, они не считают за человека никого, кто не принадлежит к их клану и не связан с ними кровными узами: в их глазах он или зверь, или демон. Угроз они не боятся, на лесть не падки, а главная их черта — воинская гордыня. Подчинение для них хуже смерти. Они тщеславны, алчны, коварны, злобны, нечестны, малодушны, отважны, расточительны, упрямы и продажны. Они способны терпеть лишения превыше человеческих возможностей и могут вынести такие страдания плоти и духа, которые сломили бы каменную глыбу.
Называя войну с ними охотой, я имею в виду преследование, не прекращающееся до тех пор, пока последний враг не загнан в угол и не убит. Такие операции лучше всего проводить в зимнюю пору, когда снег выгоняет дикарей с гор. После реорганизации наши войска становятся пригодными для подобных действий. Мы поднимаемся в предгорья и, зная, что извести волков можно, лишь разрушив их логовища, не оставляем от вражеских деревень камня на камне. И ни единой живой души. Население подлежит поголовному уничтожению. Изгнание ничего не даст, дикари дождутся ухода войск и вернутся на прежнее место. О договорах и соглашениях можно забыть: подобной ерунде племена не придают ни малейшего значения. У них есть представление о чести и верности слову, но оно распространяется только на соплеменников. Обмануть чужака в их глазах не позор, а доблесть. Каждая их клятва — это притворство, каждое обещание — это обман. Я сотню раз присутствовал на переговорах с племенами, но если кто-то из них и произнёс там хоть слово правды, я никогда этого не слышал.
И всё же, несмотря на коварство и двуличность этих людей, ими невозможно не восхищаться. В каком-то смысле я даже полюбил их. Они напомнили мне о горных племенах нашей родины. Их женщины горды и красивы, их дети смышлёны и бесстрашны, они умеют искренне смеяться и быть счастливыми.
Приручить их до конца мне так и не удалось, и я решил вопрос иначе: породнился с ними. Твоя сестра, царевна Роксана, стала моей женой, а твой отец, Оксиарт, получил такой выкуп за невесту, какого ты не можешь себе представить. Мой отец наверняка одобрил бы эту сделку, которая вполне себя оправдала.
Что касается Спитамена, то в конечном счёте я одерживаю над ним победу не с помощью оружия, но силой золота. Вольным всадникам Афганистана — парфянам, арийцам, бактрийцам, дрангианцам, арахозийцам, согдийцам, даанам и массагетам — всё равно, за кого воевать. После двадцати с лишним месяцев безуспешных попыток затравить Старого Волка меня осенило, и я пустил в ход наличные. Поразительно, как быстро злейшие враги могут превратиться в лучших друзей. В считанные дни мы умиротворили огромную территорию. Я просто купил эту страну. Но не могу не признать, что, будь у Спитамена мошна потолще, мне бы его не одолеть. Взять его воинской силой я не смог, и дело решил только подкуп.