Он мог прийти сюда потому, что Геракл и Персей, которых он, как известно, считал своими предками, тоже посещали когда-то эти места. Или хотел убедиться в том, что здесь кончается обитаемый мир, и в этом был смысл его путешествия? Возможно, его влекло стремление узнать, действительно ли всех убийц его отца постигла заслуженная кара? Совсем нет, он пытался выяснить, был ли Филипп его настоящим отцом, потому что все еще ходили подогреваемые Олимпиадой слухи о том, что его зачал один из самых великих богов! Не горящая ли молния вошла в ее чрево? Но прежде всего он жаждал услышать, удастся ли ему покорить весь мир… Наверное, некоторые из предположений верны, а другие — нет. Поэтому, говорит Шахермайер, «естественно, что это событие заинтересовало исследователей, вызвало больше споров, чем все другие эпизоды похода Александра»[11].
А вот о чем жрецы не имели никакого представления, так это о «потосе» — необъяснимой жажде неизвестного, незнакомого и безграничного (о чем мы уже упоминали), о страстном желании сделать то, чего не делал никто, о той самой демонической силе, которая постоянно подхватывала его и двигала все дальше и дальше вперед. К испытываемому «потосу» добавлялось еще одно: царь хотел, как сказал об этом Арриан, больше узнать о самом себе. Действительно ли всеми своими одержанными до сих пор победами он был обязан богам, будучи их любимцем или, возможно, даже, более того?.. Тек ли в его жилах тот белый сок, который нельзя было и сравнивать с кровью? И еще: станут ли боги-олимпийцы помогать ему и в дальнейшем, когда он начнет осуществлять свою идею мирового господства, или обвинят в наглой заносчивости, в нарушении определенных для людей границ и погубят его?
Вид жилища знаменитого оракула мог разочаровать Александра. Взглянув на это лишенное украшений здание, едва ли достигавшее двадцати метров в длину и десяти — в ширину, с его убогим передним двором, римский эпический поэт Лукиан не смог удержаться от вздоха: «Никакого роскошного храма не воздвигли ему народы Ливии. Бедный, населенный по священному обычаю прошлых времен, не обесчещенный богатством скромный — дом божества древнейших родов…»
Александр был принят жрецами, и ему единственному было разрешено, не переодевшись, войти в святилище — помещение площадью примерно в двадцать квадратных метров, перекрытое сверху пальмовыми стволами. Здесь он задал верховному жрецу свои вопросы. Когда спустя продолжительное время он вышел, его окружили друзья и захотели узнать, о чем он спрашивал и какие получил ответы.
Он сказал: «Я узнал то, что хотел узнать, и ответы пришлись мне по сердцу».
Эта реплика свидетельствует о тонком психологическом приеме, который часто и успешно использовался царем: теперь каждый мог трактовать его слова по-своему. Ореол мистики и загадочности только придавал вес сказанному. Сам Александр и не думал приподнимать таинственную завесу. Историки также не могли удовлетворить свою любознательность. Александр писал матери о том, что услышал нечто такое, что могло бы чрезвычайно заинтересовать ее, однако это услышанное не могло быть сообщено в письме, и он обещал рассказать ей обо всем при следующем свидании. Но они так больше и не встретились.
Лишь один вопрос (и ответ на него) нам точно известен. Когда на пути в Азию Александр хотел выйти под парусами из дельты Инда в море, он сказал: «Теперь я принесу жертву тем богам, которые подтвердили в Сиве мое происхождение от Аммона».
Вскоре «событие в Сиве» обросло домыслами, потом поползли слухи, наконец, появились сплетни, а греческие сплетники были мастерами своего дела; ко всему этому добавилась и досужая болтовня, которая не утихала в солдатских лагерях. Утверждали, что никто не может победить Александра, что в будущем он завоюет весь мир, что он может творить чудеса, по ночам общается с богами и сам является богом, потому что, когда он спросил жрецов, все ли убийцы его отца понесли наказание, они дали ему понять следующее: «Никто не смог бы убить твоего отца». Над убийцами же Филиппа, над всеми вместе и над каждым в отдельности, по их мнению, свершился суд земной справедливости.
Для подтверждения того, — что в жилах Александра текла божественная кровь, не нужны были ни слухи, ни сплетни, ибо имелось несколько свидетелей, слышавших все собственными ушами. «Благословен будь, сын Аммона!» — этими словами приветствовал верховный жрец появление царя. Для священнослужителя это было исключительно данью формальностям: в Мемфисе Александр был объявлен фараоном, а каждый фараон был любимцем Аммона, родным сыном бога солнца Ра. Так как греки в Египте и Малой Азии (а отчасти и в материковой Греции) отождествляли Аммона с Зевсом, то, таким образом, он считался также сыном самого великого бога-олимпийца. На следующем примере снова можно убедиться в том, как быстро распространялась молва: спустя несколько недель после возвращения Александра в Мемфис там появились послы из Дидим и Эритреи, «конкурировавших» святых мест, которые сообщили, что и их оракулы подтвердили тот факт, что он является сыном Зевса.
Считал ли себя сам Александр сыном Зевса? Из-за этого вопроса многие ученые рассорились друг с другом навсегда, а однажды вместо чернил даже пролилась кровь. Плутарх, трезво мысливший, всегда серьезно обосновывавший свои рассуждения биограф, писал: «Когда Александр был ранен стрелой и испытывал сильные боли, он сказал: «То, что здесь течет, — это кровь, а не та прозрачная и чистая влага, что струится в жилах богов». А когда однажды раздался сильнейший раскат грома и все испуганно вздрогнули, философ Анаксарх сказал ему: «Ведь это же сделал не ты, сын Зевса?!» Александр, смеясь, ответил: «Нет, я не хочу нагонять страх на моих друзей, чего бы ты охотно желал».
Он никому не позволял обращаться к себе как к сыну Зевса-Аммона — даже своим льстецам. Если же таковым его считали солдаты, то против этого он ничего не имел. Их веру он даже поощрял: тот, кто послан в бой богом, становится в сражении еще более мужественным и злым. Но с македонянами и греками — во всяком случае, теми, кто входил в его ближайшее окружение, — стали позже возникать тяжелые конфликты. В Спарте и Афинах его пропагандируемая схожесть с божеством порождала лишь язвительные насмешки. Демосфен оставил такое замечание: «Если он желает быть богом, ради Зевса, пусть будет им!»
Верил ли сам Александр в свое божественное происхождение? Трудно получить однозначный ответ у мистика с такими наклонностями к практицизму, у романтика, который был столь явным реалистом, как он. Вероятно, можно попытаться объяснить это на примере театрального зрителя, который верит, что там, на сцене, страдает Эдип, Гамлет или Фауст, и в то же время знает, что в действительности это актер Шульц. Едва ли Александр когда-либо ссылался на своего божественного «отца», но когда такое все-таки случалось, то в этом был определенный расчет. Мысль же о том, что он был орудием бога, разумеется, безраздельно владела им.
Во всяком случае, он возвратился в Мемфис умиротворенным. Теперь он знал, что все, что он делал до сих пор, боги будут одобрять и в будущем. Он чувствовал себя просветленным и был в ладу со своей совестью. Наполеон завидовал его возможности стать рядом с богами. После объявления себя императором и коронации в Париже он сказал одному иностранному дипломату: «Да, признаюсь, карьера моя была недурна. Я прошел хороший путь. Но какая все-таки разница с Александром! Когда он представил себя народу Юпитером, то все ему поверили. Если я сегодня захочу назвать себя сыном Всевышнего, то меня высмеет любая рыночная торговка. Сегодняшний люд просто чересчур просвещен. Я слишком поздно родился, ничего поистине великого уже больше нельзя совершить…»
Возвратившись в Мемфис, Александр подождал, пока вернется посланная им вверх по Нилу экспедиция. Она должна была выяснить, почему эта могучая река каждое лето в одно и то же время разливается и в стране происходит наводнение: над этим вопросом греческие ученые уже давно ломали головы. Аристотель, который в Миезе пробудил у Александра интерес ко всему, что ползает и летает и что скрывает в себе земля, сделал царю специальное представление по этому вопросу. Когда корабли, наконец, спустились вниз по реке, Каллисфен передал царю свиток с записями результатов опасной экспедиции: разливы происходят вследствие мощных дождей, которые обрушиваются летом на Абиссинское нагорье в районе первого порога Нила. Неважно, каким способом это было установлено, но современная наука в общих чертах подтвердила данную догадку. Когда Аристотель в далеких Афинах узнал об этом открытии, он записал с тихим удовлетворением ученого: «Итак, данной проблемы больше не существует».
Прежде чем Александр покинул страну, купавшуюся в изобилии, он назначил двух правителей — Верхнего и Нижнего Египта. Подобное деление Египта было принято уже в течение тысячелетий. Как всегда, он принял во внимание национальные чувства своих новых подданных. Оба правителя были выходцами из местной аристократии. Но так как уже тогда была верна поговорка «доверяй, но проверяй», он приставил к ним двоих македонских военных чинов. Управление финансовыми делами он передал прошедшему все «огни и воды» греку Клеомену, которому также было поручено и дальнейшее строительство Александрии. Он с мягким коварством повелел насильно собирать налоги и вскоре настолько пополнил государственную казну, что стал фактическим правителем обоих Египтов. Возможно, ему везло несколько больше, чем было нужно. Когда Птолемей после смерти Александра короновался в Мемфисе как новый фараон, он пригласил на церемонию и Клеомена — чтобы после празднества тайно умертвить его.
Небесная, рожденная из пены Афродита
Весной македоняне снова подошли к Тиру, за стенами которого новые жители, греки, после разгона финикийцев занимались восстановлением города. Их силами он был уже практически возрожден из руин, и Александр смог разместить здесь свой придворный лагерь. По пути в Финикию он быстро подавил восстание в Самарии, отыскал скрывавшихся в пещерах зачинщиков, которые заживо сожгли македонского наместника, и велел пригвоздить их к крестам. Несколько лет назад в вади Далайе были обнаружены останки казненных… Эта находка, как и многие другие, свидетельствует о том, какой кровавый след тянется за человеком с давних времен.