Царь передал поводья пажу, потому что только завоеватели имели обыкновение въезжать в город верхом на коне. Стоя на захваченной в сражении при Иссе колеснице Великого царя, он ехал по дороге шириной двадцать три метра, предназначенной для торжественных процессий; и эта дорога, и семиметровые стены по обеим сторонам напоминали ущелье. Стены были украшены цветными рельефами с изображением ста двадцати львов, а с ворот богини Иштар, за которыми открывался путь через город вверх, к царскому дворцу, грозно смотрели драконокрылые чудовища.
Торжественный въезд в этот город всемирно известных чудес в облаке фимиама, поднимавшегося над серебряными алтарями, под восторженные крики народа, который привычно обращался к «Восходящему солнцу», вероятно, даже для Александра был одним из звездных часов его жизни. Известно, что рядом с римскими цезарями во время их триумфальных въездов в покоренные города стоял раб, который должен был шептать: «Помни, что ты смертен. Помни, что ты смертен…». Опасности, что Александр забыл об этом и дерзкой заносчивостью (наглая заносчивость считалась самым большим человеческим заблуждением) вызвал гнев богов, не было. Пока еще не было…
В противоположность персам, которые после завоевания этого города поступили весьма неразумно, не почтив чужую религию, он повелел жрецам показать, как приносится жертва великому Мардуку. Он пообещал восстановить разрушенные священные башни, хорошо зная, что именно жрецы были «истинными владыками Вавилона», без которых его собственная власть могла лишиться опоры. Он также приказал позаботиться об очистке территории храма от мусора, и 10.000 человек трудились в последующие два месяца, не разгибая спин, вооружившись лопатами, корзинами и тележками, и казначей Гарпал, скрипя зубами, выдал 600.000 поденных выплат. Впрочем, у него не было никаких оснований для жадности. Его царь за одну ночь сказочно разбогател и должен был вскоре стать самым блистательным правителем мира. Помимо рабов и рабынь, поместий, конюшен, где разводили лошадей, амбаров, тысяч голов скота, произведений искусства из драгоценных металлов и камней, серебряной посуды, слоновой кости, черепаховых панцирей, эмалей, фарфора, шелков, пурпура, страусиных перьев, шкур пантер, ковров, древесины ценных пород, пряностей, благовоний, слонов, львов, тигров он завладел сокровищницей Дария. Здесь длинными рядами стояли амфоры с расплавленным золотом, сундуки с сапфирами, изумрудами, рубинами, алмазами и жемчугом — этим несметным, невообразимым для македонских крестьян и пастухов богатством, которое восточные Великие Лари в течение веков наследовали, добывали грабежом, вымогательством, захватывали в сражениях. Вместе с золотыми запасами в Сузах и Персеполе стоимость только этих ценностей составила 4,5–5 миллиардов немецких марок.
Гарпалу было поручено чеканить монеты из золота. Подсчитывая его количество, он составлял длиннейшие списки, и бывали дни, когда вид этого безбрежного золотого моря лишал его самообладания, и казначей в порыве жадности и отчаяния чуть ли не рвал на себе волосы: «Куда столько, куда, куда, куда…»
Его царь знал, на что расходовать деньги. Каждый конник получил 550 драхм (одна драхма — это примерно четыре немецкие марки), каждый тяжелый пехотинец — 190, каждый всадник союзных греческих государств — 460, каждый наемник — двойное месячное жалование; вознаграждение командиров было соответственно выше, военачальников — еще выше, и львиная доля досталась тем немногим приближенным, которые уже известны нам как «великие сподвижники». Аристотелю также была выделена значительная сумма на проведение научных исследований. Александр не забыл и свою мать, приказав послать ей покрывало из страусиных перьев, тигровую шкуру и пурпур. Города, оказавшие особо упорное сопротивление во время нашествия Ксеркса, получили, спустя полтора столетия, значительные суммы. Жители Кротона, что на Сицилии, очень удивились подобной щедрости, ведь большинство из них уже давно забыло о том, что один из их сограждан перед битвой у острова Саламин на собственные средства снарядил корабль. Но царь помнил об этом, ведь он хотел остаться верным своей роли мстителя за опустошение Греции в персидских войнах. Когда он обнаружил в Сузах бронзовые статуи народных героев Гармодия и Аристогитона, он тотчас же велел вернуть их в Афины. (Цоколь, на котором они были там снова установлены, несколько лет назад был обнаружен недалеко от Акрополя.)
Провозглашенный вавилонянами «властителем четырех стран света», он устроил резиденцию в старом дворце Навуходоносора, в лабиринте из шестисот комнат, из которых ни одна не имела окон. Тем не менее солнце настолько раскаляло кирпичную постройку, что ночью спали на матрасах из козьих шкур, наполненных прохладной родниковой водой. (Эта «водная кровать», изобретенная в древности, а потом позабытая, в наши дни появилась в продаже как модное новшество.) Своим воинам он предоставил почти пять недель отдыха, чтобы залечить раны, избавиться от недугов — больных было больше, чем раненых, — и, не в последнюю очередь, насладиться жизнью.
Ибо Вавилон был городом греха. Летописцы выражали возмущение этой безнравственностью, чего не разделяли солдаты. Для них оказаться в подобных условиях было равносильно попаданию в рай. Еще во времена европейского Средневековья об этом не могли говорить спокойно. В книге Вальтера фон Шатильона об Александре Македонском[12], которая была настолько популярна, что служила даже в качестве учебного пособия, написано: «…ибо нет там ничего более дурного, чем моральное разложение, чем служение продажному злу грязной любви, лишь только реки выпитого вина омрачат разум; а когда за ужасный позор предлагают еще и деньги, то тогда не только муж заставляет жену, но и родители заставляют детей продаться гостям на удовольствие. Такова роскошь Вавилона, в таком праздном времяпрепровождении пребывал царь, словно пленник, тридцать и четыре дня. И его войско, предназначенное для того, чтобы усмирять государства, тоже оказалось бы совершенно бессильным, если бы, разомлевшее после ленивого обеда, захотело пойти в атаку на стремительного врага».
Добыча
Вальтер фон Шатильон утверждал вышесказанное не без оснований, ибо все его источники единодушно сообщали о том, насколько низки были в армии дисциплина и послушание. Александр действовал быстро. Он снова назначил сатрапом Мазея, дал ему в помощники одного из братьев Пармениона с семьюстами македонскими ветеранами и тремястами наемниками, еще одного земляка оставил в качестве сборщика налогов и покинул город, двинувшись к Сузам. И Аристандр, который предсказал многое, а делал вид, что знает еще больше, не предвидел только одного: что его повелитель умрет в Вавилоне…
Уже на марше царь начал наводить порядок в войсках. Он увеличил протяженность переходов с 25 до 30 километров в день, объявлял по ночам тревогу, выгонял воинов из их кожаных палаток и делал осмотр оружия. Он не щадил и себя: то и дело спешивался, пробегал в высоком, темпе два-три стадия, снова вскакивал на коня, тренировался в стрельбе из лука, в метании копья; когда же он ехал в колеснице и рельеф местности позволял, Александр читал или диктовал писарям, как это позже делал Цезарь.
Он писал письмо Аристотелю с описанием превосходной системы счисления, которой пользовались вавилоняне, и глубоких астрономических познаний их жрецов. Он был поражен этой древней культурой, представителями различных наций, которые хранили эту культуру и жили в мире и дружбе друг с другом. Когда он думал о македонянах, фессалийцах, ионийцах, фракийцах, пэонах, агрианах в своем войске, о том, как невелико их число и как огромна империя, которую он хотел завоевать, то к нему всегда приходила одна и та же мысль: об объединении народов.
Когда звуки трубы оповещали о привале и солдаты разбивали лагерь, царь звал Евмена и приказывал ему раскладывать перед собой эфемериды. Это были служебные записки со скрупулезным изложением всех событий дня, царских деяний, политических и военных действий, текущей корреспонденции, совершенных жертвоприношений и прочего. С помощью копий сатрапы и отсутствовавшие военачальники находились в курсе всех дел. Эти записи почти полностью утрачены — одна из тех потерь, которые могут повергнуть историков в отчаяние, ибо сколько можно было бы узнать об Александре и о его времени из этих «дневников»! Каллисфену они служили главным источником его исторического труда об Александре, ими пользовался Птолемей. Но и их произведения не дошли до нас в оригинале.
После того как войско вышло из Вавилона, в штабе македонян появились бематисты — «шагомеры». Они сообщили о том, сколько стадиев было до Суз, за сколько дней можно добраться до этого города, каковы рельеф местности и дорога, какие населенные пункты встречались на пути, какие растения произрастали, какие водились животные, где располагались колодцы. Их сообщения, ясные, взвешенные и точные, также были занесены в дневники. Александр лично проверял записи и постоянно читал их, потому что здесь нашло свое выражение то, чему учил его Аристотель: приобретение научных знаний посредством опыта. Он велел сделать извлечения и послать их ученым. Феофраст, основатель ботаники, пользовался сведениями бематистов; Плиний черпал из эфемерид для своей «Естественной истории» естественно-географические сведения, как и Страбон — для семнадцатитомной «Географии».
Что касается физического развития, бематистов можно сравнить только с современными известными атлетами. Хорошо тренированные, способные переносить лишения, голод и жажду, они за десять часов преодолевали 550 стадиев (почти 100 километров). Жителю Крита Филониду в Олимпии была посвящена надпись, где он назван лучшим бегуном и шагомером. Он стал знаменит, пробежав расстояние от Сикиона до Элиса и преодолев 160 километров за семнадцать часов.
В полдень десятого дня на горизонте появились клубы пыли, что могло означать в этих местах лишь одно: приближался многочисленный отряд. Но это были не враги, а друзья — с нетерпением ожидаемое подкрепление с родины под командованием Аминты. Набрать и мобилизовать новых солдат не составляло большого труда. Одержанные победы и, прежде, всего, богатые трофеи были более убедительным аргументом, чем любой денежный задаток. Аминта только должен был уговорить изнеженных юнцов из окружения Олимпиады, что наверняка доставляло ему удовольствие. Как и большинство македонской знати, он не любил царицу.