ой беседы, при обсуждении текущих дел, когда они по-рабски падали ниц перед своим новым повелителем, — все это для любого честного македонянина было зрелищем невыносимым. Исполненная горделивой спеси от сознания своего благородного происхождения, эта клика варваров вела себя высокомерно, даже снисходительно. Все это было непереносимо, в особенности для тех, кто еще помнил Филиппа — воплощение истинно македонского духа, македонских традиций, македонского свободолюбия.
Но что же произошло с его сыном? Вход в его шатер охраняли теперь, в полном соответствии с ритуалом Ахеменидов, два копьеносца, и требовалось назвать себя, чтобы войти. Евмену было поручено заняться устройством гарема. Письма Александр теперь запечатывал перстнем, снятым с пальца убитого Дария. Одевался он в последнее время только на персидский манер: в пурпурно-белую тунику, подпоясанную расшитым золотой нитью кушаком, а лоб повязывал лентой. Чудо, что он еще не облачился в халат с длиннющими рукавами и эти жуткие шаровары по щиколотку.
Что произошло с их царем, который знал, от своего учителя Аристотеля, что с варварами следует обращаться как со зверями или растениями, что над теми, кому на роду написано оставаться в рабах вечно, надлежало быть лишь господином? С каждым днем он все меньше и меньше оставался македонянином и превращался в перса.
Александр пытался привязать своих соратников дружбой, задобрить их подарками, убедить словами. И намерения его были самыми добрыми. Они были нужны ему, но ему были нужны и те, кого они победили.
Такую огромную империю никак нельзя было держать в повиновении лишь с помощью страха и угнетения. Значит, речь шла о том, чтобы завоевать если не любовь, то, по крайней мере, расположение своих будущих верноподданных. Их следовало приучать видеть в новых правителях своих защитников, хранителей местных традиций и религии, да и друзей тоже. Тогда исчезнут и победители, и побежденные, и больше не будет границ между захватчиками и пленниками. И чтобы покоренные народы были готовы способствовать расцвету новой, только что основанной империи, следовало умиротворить их. Сам здравый смысл диктовал такое решение: ведь число греков и македонян было ничтожным по сравнению с, количеством персов, мидийцев, бактрийцев, парфян — да разве можно назвать всех их! «Если бы ему удалось осуществить слияние всех обитателей этой бескрайней империи, тянувшейся с запада на восток, в единое целое с тем, чтобы они взаимно обогащали друг друга своими дарованиями и способностями, сглаживая неизбежные различия, создать для них внутренний покой и добрые законы… то можно было бы утверждать, что тем самым был бы проделан огромный труд во благо, — такой, какой, по словам Аристотеля, необходим для истинного основания царства. Тщеславие, жажда победы, энтузиазм подвигли его на то, чтобы основать такое государство, и насущная необходимость с каждым днем все яснее указывала ему пути, по которым он должен был пойти для завершения начатого», — писал Дройзен.
А пути эти многим из ближайших спутников Александра казались непреодолимыми — ведь там, в конце их, и стоит Деспот, который затребует всех — и друзей, и врагов. Они не понимали, куда он желал направиться и чего хотел: даже Гефеста — он, который любил его, и тот не понимал, как и Кратер, который его почитал. Это были люди твердые, не боявшиеся ничего и никого, ни злых, ни добрых богов, не останавливавшиеся ни перед чем в достижении своих целей, жадные до добычи; жестокие, способные военачальники и столь же талантливые организаторы.
Тот Александр, которого перестали понимать полководцы и командиры, поскольку его цели и решения казались им сумбурными, вероятно, должен был внушать страх. Большей частью они хранили молчание. Это было недоброе молчание. Зерна грядущих бед зрели в тревожной тишине, словно зловещие драконы, готовые поднять голову…
Мятеж в степи
Ранней осенью 330 года до н. э. македоняне прибыли во Фраду (ныне Фарах), главный город | сатрапии Дрангианы (Афганистан). Здесь находились полуразрушенный дворец и крепость, оставалось некоторое количество домов, улиц, колодец — словом, это была пришедшая в упадок столица. Время маршей и переходов по плодородным землям, мимо крепких поселений, процветавших городов, населенных богатыми жителями, миновало. В Восточном Иране взору солдат Александра представали лишь редкие селения, крепости, бескрайние степи и солончаковые пустыни, среди которых вдруг как из-под земли вырастали оазисы. Тридцатитысячное войско шло через продуваемый всеми ветрами Сейстан: измученные, снедаемые болезнями воины с лошадьми, страдавшими оттого, что им приходилось щипать молочай; солдаты, все еще недовольные своим полководцем. Тот велел у Месхеда поставить повозки полукругом и поджечь их вместе с трофеями последних нескольких месяцев, среди которых были одежда, обувь, тюки с тканями, пряности, благовония, шитые золотом подушки, столы, книги, флейты, трубы, статуи, картины, кувшины, чаши, фарфор, ковры, кровати, сундуки и ларцы. Александр первым бросил факел в принадлежащую ему повозку, потом схватился за плеть, чтобы отогнать прочь тысячи гетер, мальчишек-педерастов, предсказателей, знахарей, карманников. С таким войском уже невозможно было вести кампанию, и уж тем более в стране, где «часы истории остановились с незапамятных времен».
Не только среди солдат преобладало настроение тревоги и подавленности: уныние охватило и командиров, высших военачальников. Сатибарзан из Арии, после того как бросился в ноги Александру, как и остальные сатрапы, был оставлен на своем посту. Но едва македоняне успели отойти, он устроил резню среди подчиненных ему фессалийцев и провозгласил всеобщее восстание. Для македонских командиров его шаг стал еще одним подтверждением того, что варварам доверять нельзя и что политика терпимости, проводимая их повелителем, терпела крах.
Здесь, во Фраде, произошло то, что историки назвали одной из трех катастроф, которые преследовали Александра во время его похода. Плутарх, Арриан, Диодор, Курций Руф, Юстин сообщили об этом — одни скупо, другие подробно, иногда противоречиво. Потребовалось провести тщательное расследование, чтобы восстановить ход событий.
К недовольным в ближайшем окружении царя относился некий Димн. Во Фраде он, наконец, решается осуществить то, чего втайне желают высокопоставленные военные, но на что не могут отважиться: покушение на Александра. С несколькими из них он вступает в сговор. Среди его сообщников были такие известные люди, как Никанор, Аминта, Деметр, к ним примыкает и молодой Никомах, с которым Димн делил не только стол, но и ложе. Юноша, который страдает от того, что ему довелось узнать, рассказывает о планах заговорщиков своему брату Кебалину, который не находит ничего лучшего, как обратиться к Александру через Филоту, командира отборных частей, состоявших из представителей знати, чтобы раскрыть имена готовивших покушение. На следующий день Филота сообщает настойчивому молодому человеку, что не имел возможности беседовать об этом с царем, а днем позже вообще отказывается говорить с Кебалином на эту тему. Тот доверяет тайну «пажу» по имени Метрон, зная, что последнему позволено представать перед царем в любое время без предварительного доклада.
Когда Александр узнает про заговор, он отдает своим телохранителям приказ схватить Димна, но те доставили царю лишь его хладный труп. Сам ли он грудью лег на меч или был убит другими заговорщиками, поскольку те опасались за свою жизнь, так и осталось невыясненным. Филота, вызванный к царю для объяснений, на вопрос, почему он так долго молчал, ответил: «Я не принял всерьез болтовню какого-то развратного мальчишки» и, в свою очередь, спросил Александра, не сомневается ли тот в его верности. «Нет», — ответил Александр, протянув ему руку на прощанье в знак примирения, однако для пущей уверенности призвал Пердикку, Леонната, Гефестиона и Кратера, чтобы выслушать и их мнение.
А оно было отнюдь не в пользу Филоты. Гефестион всегда был болезненно ревнив, если дело касалось Александра (он ревновал его даже к Буцефалу). Кратер сгорал от зависти к Филоте из-за высокой должности и почета, ему оказываемого. Он заявляет царю: «У тебя достаточно и внешних врагов. Защищай же грудь свою от таковых в собственном лагере». И все они выплеснули годами копившиеся подозрения наружу. Александр уже давно утратил доверие к Филоте, самому высокопоставленному из своих полководцев.
На рассвете того арестовывают по подозрению в причастности к готовящемуся заговору и ставят перед войсковым собранием, которое должно выслушать обвиняемого в таком тяжком преступлении. Александр сам подробнейшим образом вводит в курс дела солдат и приказывает принести сюда же залитый кровью труп Димна. Кебалин, Метрон, Никомах выступают в качестве свидетелей. Солдаты и командиры все еще никак не могут поверить в виновность Филоты. Свидетели утверждают, что он умолчал о планировавшемся преступлении, но участвовать в нем не пожелал.
Александр зачитывает попавшее к нему письмо Пармениона к сыну. «Позаботься вначале о себе самом, — написано там, — а потом мы добьемся своего». Он приводит хвастливые бунтарские высказывания, которые не раз приписывались Пармениону, рассказывает и о том, как обвиняемый в разговорах с гетерами издевательски отзывался о богоподобии Александра.
«Какие же мысли должны быть у человека, — вопрошает Александр, — который хранит молчание, зная, что на его царя готовится покушение? Мысли, которые бывают у убийцы. Отпрыску рода, представляющего цвет аристократии, доверил я защищать жизнь свою. Не раз вы, солдаты, просили меня о том, чтобы я берег себя. И вот я вынужден просить спасения у вас, у ваших мечей…»
Авторитетные источники сообщают, что эти слова Александра даже вызвали у солдат слезы, и вот горе их переходит в гнев, гнев в бешеную ярость, и некоторые уже хватают камни… Александр останавливает их: сначала обвиняемому должна быть предоставлена возможность защищать себя. Сам же он тем временем уходит, чтобы его присутствие не повлияло на принятие решения.